- Простите, да что вы! - запротестовал седой мужчина. - У меня и отец и дед были аптекарями, вот и дочь моя тоже. Представься! - сказал он красивой девушке, выглядывавшей из-за его плеча. - Мы по всем рецептам отпускали, что, конечно, имелось. Даже в ту пору, когда многие аптекари вокруг - как вы изволили выразиться - уже пускали лекарства "налево". Я же говорю: если угодно, мы и здесь готовы отпускать лекарства.
Сечи удивленно взглянул на Капи.
- Не будем же мы в комитете еще и аптеку оборудовать. - И, повернувшись к аптекарю, спросил: - Есть у вас помещение, где все это хранить?
- Конечно! В лаборатории.
- Беретесь отпускать лекарства по всем рецептам?
- И сообщить районному врачу о наличии лекарств?
- Конечно, разумеется! - облегченно вздохнул аптекарь.
- Ну, тогда тащите все это обратно.
Двое "мобилизованных" поспешно подхватили бельевую корзину.
Когда они ушли, Капи достал из кармана большущий комок желтоватой массы и, блестя глазами, принялся показывать его райкомовцам.
- Знаете, что это? Масло какао! Самое драгоценное масло на свете. Считайте, что я достал для нашей партии килограмм сливочного масла!
- Где ты взял?
- Где-где! Там!
- Где - "там"?
- У аптекаря.
- А ну, верните аптекарю! Дай сюда!
Старик аптекарь от радости готов был руки целовать Сечи.
- О сударь! Да вы просто не представляете, какая это ценность! Какая ценность! У нас сейчас очень много больных с подорванным здоровьем. Их желудок не переносит лекарств. Приходится для них делать свечи. Вот эта масса, - он показал на желтый комок, - и есть жировая основа для свечей. О господа! Вы не представляете, сколько жизней вы этим спасаете!
Капи с упреком посмотрел на секретаря комитета, отказавшегося от такой драгоценности, и, бросив: "Доставай тут для вас!" - удалился, разъяренный.
А в "большом зале", как пчелы в улье, по-прежнему гудели посетители. Уже и полиция начала действовать, и районное управление приступило к работе, а люди все равно шли и шли сюда. Для них здесь была настоящая власть.
Пока обходили район, на столе у Сечи вырос целый ворох бумаг: заявления о квартирах, о кражах и даже о рождениях и смертях. Все эти вопросы относились к Ласло: он же передавал их в управление или в Национальный комитет.
Вот так, роясь, по обыкновению, в ворохе бумаг на секретарском столе, он и наткнулся на то заявление о приеме в партию. Почерк знакомый. Начал читать и на первом же предложении застрял: "По линии всех четырех дедушек и бабушек я - человек "левого происхождения".
- Чье это заявление?
- Не знаю, вчера тут один приходил… Капи настоятельно его рекомендует.
Ласло перевернул лист и внизу увидел подпись: "Ми-ай Штерн".
- Ну конечно, старый знакомый!
Сколько раз он видел эту подпись на накладных, векселях, квитанциях! С виду детский, но на деле выработанный и твердый почерк. Это же Штерн - оптовый торговец зерном! Что он у нас-то в партии забыл?
- Вот видишь!.. А он тут наговорил: и жену-то его нилашисты казнили, и на него самого облавы устраивали. На Поллака ссылался, - мол, и он в это время в их доме скрывался…
- Этот торговец убежден, что левые взгляды человек получает от дедушек и бабушек по наследству!
В ту ночь, когда патер Кун со своими палачами зверствовал в доме по Туннельной улице, Штерн был наверху, в своей квартире. Он слышал крики нилашистов, понял и то, что идут за ним. Перебегая по лестнице вверх с этажа на этаж, он добрался до чердака, а там через пробитую бомбой дыру вылез на изрешеченную осколками крышу. Искать его здесь нилашисты не стали. Он слышал, как облава ушла, слышал безумные вопли своей жены. Последние дни осады Штерн пересидел на чердаках, в покинутых жильцами квартирах. Страх за жизнь был сильней горя из-за жены. Впрочем, он еще надеялся, что жена останется в живых: красивая молодая женщина, с охранной грамотой гестапо… Уже после Освобождения он узнал, что всех схваченных в ту ночь патер Кун вывел на берег Дуная. Штерн с горя забыл даже перебраться в Пешт, чтобы там заняться бизнесом. Он все еще надеялся: вдруг свершится чудо! - и почти никуда не отлучался из дому. В первых числах марта до него дошли слухи, что на том берегу, в Пеште, кипит "большая жизнь". Каждая выбитая витрина, каждая подворотня теперь - магазин. Всякий, у кого есть хотя бы килограмм муки и несколько капель масла, печет блины и продает их по пяти пенгё за штуку. За кило сахару платят грамм золота или один доллар.
Какие бы ни были у человека запасы, они истощаются. И надежда тоже истощается, гаснет… И горе.
В один прекрасный день господин Штерн вспомнил вдруг, что в Дунафёльдваре, у надежных людей, припрятано его добро - вагона два продуктов: муки, сала, сушеных овощей. Перебираться в Пешт теперь уже не имело смысла. А вот в Буде что-то можно было бы предпринять… Первым в этом мертвом городе!
Лет двадцать назад, начиная свою деловую карьеру в качестве агента по закупке зерна, Штерн исколесил Венгрию вдоль и поперек и хорошо узнал ее. Все маклаки, все перекупщики страны были его закадычными друзьями. Так кому же, как не ему, было с уверенностью пускаться в новое предприятие? Одно плохо: у него не было даже ручной тележки, а лошади, хотя бы полуживой клячи, не сыскать было во всей Буде.
Погруженный в раздумья такого рода, Штерн и столкнулся однажды у подножия ведущей в Крепость лестницы с Муром. "Референт отдела общественного снабжения" тащил какой-то узел на спине, да и узнать его с этой длинной, давно не чесанной бородой было нелегко… Штерн подумал: а хорошо бы предложить свои услуги общественному снабжению! Ведь заключал же он и раньше отличные сделки с государством. Вот где лежит дорога в будущее! Однако тут же выяснилось, что Мур, хотя и прошел первичную проверку и даже раздобыл освобождение от общественных работ, однако на должности нигде не состоит. Есть, правда, городской правительственный комитет общественного снабжения, есть и его отделение в Буде, но работают в нем всего несколько человек, да и те получают только на хлеб свой насущный. Государство не имеет еще ни железных дорог, ни речных судов, ни других средств сообщения. Когда-нибудь! Обещали им, например, несколько автомашин… Но зато Мур знал, что есть какой-то грузовичок у соц-демов, старая колымага типографии, и что соц-демы уже выхлопотали на нее технический паспорт. Мур взялся свести Штерна к Хайду, представить его все еще больному корифею местной социал-демократии. В свою очередь Штерн - в надежде на связи с общественным снабжением - предложил Муру стать компаньоном в бизнесе. К этому времени Мур (по совету Хайду) уже записался в социал-демократическую партию. "Так повернется дело - партия достаточно красная, эдак - ну что ж, она достаточно легальная".
Явившись к Хайду, Штерн предложил ему за помощь в перевозке продовольственных запасов из Дунафёльдвара двадцать процентов от прибыли. В конце концов сошлись на тридцати. Новые компаньоны договорились сообща открыть ресторан. Изо всех руин самым подходящим помещением оказалась старая "Филадельфия". Ресторан стоял в центре района, вблизи самых оживленных улиц, его легко было привести в порядок, и, наконец, у него не было хозяина. Единственное препятствие: дом реквизировала для себя коммунистическая партия…
Капи тепло принял Штерна и сам посоветовал ему стать коммунистом. А Сечи на другой день препроводил оптовика к Саларди. Увидев старого знакомого, купец от изумления даже руками всплеснул:
- Доктор, миленький, так я и здесь буду вашим клиентом? Как я рад видеть вас живым-здоровым!
- И я рад, что вы живы, господин Штерн.
На крупном, плоском лице Штерна улыбка во весь рот мигом сменилась выражением грусти.
- Да, я - то жив. А вот жена моя, бедняжка… не знаю, слышали вы… - Он вздохнул.
- Искренне соболезную вам.
- Как мы любили друг друга! Ах, какая это была любовь! Да я женился бы на ней, даже "ели бы у нее не было и филлера за душой…
Помолчали. Ласло предложил Штерну сесть на ободранный, в прошлом кожаный, диван.
- Почему вы хотите вступить в нашу партию?
Если бы Штерн ответил, что он жаждет отомстить убийцам своей жены или еще что-нибудь в этом роде, Ласло, пожалуй, на какой-то миг заколебался бы. Но купец-оптовик сказал:
- Решил отныне жить для общества! - И, беспомощно разведя руками, пояснил: - Ближе к пятидесяти, дальше от сорока. А вообще говоря, я всегда принимал близко к сердцу… социальные проблемы… План у меня такой: открыть для нужд партии народную кухню. Отремонтировали бы "Филадельфию", в порядке общественных работ, так сказать…
И он долго не мог понять, почему коммунистической партии не нужна народная кухня.
- Да ведь народ бы так и повалил к вам! Это же пропаганда… Люди хотят есть. Так почему же я должен переуступать свою идею управлению общественного снабжения или Национальной помощи?
Не понял Штерн и другого: почему его нельзя принять в коммунистическую партию?
- Но ведь вы же, господин Штерн, были как-никак торговцем-оптовиком?
- Простите, но в последнее время я был простым служащим!
- Формально.
- Да, формально я был директором фирмы, то есть служащим. Значит, к вам из-за меня никаких придирок не будет.
Ласло невольно рассмеялся.
- Не так все это просто, господин Штерн. Ведь мы - партия рабочих, бедняков крестьян и вообще трудящихся людей.
- А я? Разве я не трудился всю свою жизнь? Или я не беден? Беден, да еще как! Остался вот один, как перст, гол и нищ.
- Кроме того, мы требуем от вступающего определенного участия в политической работе в прошлом. Состояли вы, например, в коммунистической партии или хотя бы в социал-демократической? Может быть, участвовали в подпольном движении?
Штерн помрачнел, задумчиво уставился в пространство перед собой.
- А я так рассчитывал на… "Филадельфию". Самое подходящее место…
Ласло не понял его.
- Ну и занимайте себе на здоровье эту "Филадельфию", если она для вас - самое подходящее место. Переговорите с Национальной помощью. И все будет в порядке.
- Да, но дом реквизирован для нужд коммунистической партии!
- Правильно. Когда-нибудь, если удастся, мы переведем туда районный комитет. А кафе партия открывать все равно не собирается! Так что первый этаж можете спокойно занимать.
- Но если я - не член вашей партии…
- К партии это не имеет никакого отношения.
- А мог бы я арендовать его?
- Народная кухня нужна всем. Беритесь и делайте.
В лице Штерна засветилась надежда.
- А ничего, что я - не член партии?
- Конечно, нет. Постойте: вы только для этого и хотели вступить?
- Так ведь… Но не только, конечно. Я же говорю, что всегда принимал к сердцу социальные проблемы… А дадут… дадут мне людей по общественной разнарядке?
Из-за этого случая в комитете разразилась небольшая буря. Мелкая ревность, похороненная со дня распределения обязанностей, невыясненные принципиальные вопросы и многое другое - все вылилось сразу и вдруг. Получилось так, что даже Сечи выступил против Ласло.
Несколько дней назад из партийного комитета соседнего района передали, что 15 марта решено провести торжественные собрания. Причем в закрытом помещении: близок фронт, собираться под открытым небом не разрешает военная комендатура. Торжества должен был организовать Национальный комитет с участием всех партий и общественных организаций, подготовить ораторов.
Трудности возникли уже на первом шагу. "Закрытое помещение". Где оно? Более или менее уцелел один небольшой кинотеатр, нужно было только очистить его от груд конского навоза, переломанных, изгрызанных лошадьми стульев, обвалившейся штукатурки. Вроде бы и невелика работа, но когда в районе идет массовое погребение…
В партийном комитете, когда поступило это распоряжение, оказались Стричко и Поллак. Старый часовщик, услышав, о чем идет речь, вспылил:
- Вот еще, не хватало, чтобы мы 15 марта праздновали! Может быть, заодно и "Национальную песню" продекламируем, а там и Гимн запоем? "Боже, благослови венгерца!".
- Пятнадцатое марта мы и раньше справляли, - возразил человек, принесший распоряжение. - Молодежь всегда праздновала.
- Справляли, конечно! Потому что нам двадцать первое марта не разрешали праздновать. Да вам-то, молодым, откуда про то знать?
Но Поллак нашел объяснение:
- Такое решение вызвано тактическими соображениями! Поручите это мне, я - то уж понимаю, в чем тут дело!.. - И он тут же взялся сделать праздничный доклад, а затем, укрывшись в маленькой комнатке, служившей кладовкой, засел за свои книги.
Материал для выступления Поллак нашел в пыльном томе "Новой Рейнской газеты". Выбираясь по временам из комнатушки, он принимался вдруг бегать по кабинету секретаря взад и вперед, останавливая всех и пытаясь втянуть в дискуссию: ясно было, что он глубоко разобрался во взглядах Маркса и Энгельса на революцию 1848 года. Но когда доклад Поллака был уже почти готов, прибыл новый посыльный и принес подробные, на нескольких страницах, тезисы: по ним, оказывается, и нужно было делать мартовский доклад.
Поллак весь кипел от негодования и слышать не хотел "о шпаргалке".
- Сплошные общие места! - кричал он, стуча кулаком по столу перед носом у Сечи. - Трескучие патриотические фразы. Да ты только взгляни на этот словесный мусор! Я не знаю, кто его сочинял, но ты возьми для сравнения мои заметки! Взгляни только на заголовки разделов: "Националистическая ограниченность движения сорок восьмого года", "Оппортунизм Кошута", "Крах финансовой политики сорок девятого года". Вот это действительно теория, вот это марксистский анализ!
- Я иду при этом от базы, а не от надстройки, как эти… - Он с презрением швырнул на стол тезисы. - Чистейшей воды фразеология "надстроечников"! И с этим я должен выступать? Да, чтобы я с такой мутью вылез на трибуну?!
Сечи в замешательстве моргал глазами, не зная, что ответить. Он не очень-то был силен в теоретических вопросах. Но в одном он был тверд:
- Поскольку это указание Центрального Комитета…
- Неужели ты не понимаешь, что они идут на это от нужды? Не знают просто, какие идеологические силы имеются на местах, вот и рассылают подобные шпаргалки. Какая-то болтовня о Петефи! Да что это, в конце концов, история литературы или история революции? Наверняка какой-нибудь профессоришка сочинил. У Маркса ты не найдешь о Петефи ни одного слова…
- Поскольку таково указание ЦК, по-другому мы делать не будем.
Произошло в то утро и еще кое-что.
В районном управлении уже шла проверка на лояльность. Служащих проверяли члены Национального комитета, распределенные по двум комиссиям. Одна из них действовала под руководством Ласло. В этот день очередь дошла до Новотного. Сечи еще за много дней до начала проверки предупредил Ласло: Новотного "не пропускать" ни в коем случае - и рассказал ему, как, прячась в бельевом ящике, он стал невольным свидетелем разговора отца и сына Новотных. Ласло не очень охотно взял на себя эту задачу: Новотный хорошо работал, был в районном управлении специалистом по всем вопросам. Нравилось Ласло, что Новотный был не карьерист, не рвался на первые места, не кичился заслугами в движении Сопротивления…
На стенах маленькой, полутемной комнаты полыхали отсветы огня, бушевавшего в чугунной печке. На чугунке, в небольшой синей кастрюльке, прела травяная заварка. Пока неторопливо собирались остальные члены комиссии, те, что пришли раньше, пили эту горьковатую жидкость под названием "чай".
Первым на проверку явился молодой человек с лихо закрученными усиками и вьющимися белокурыми волосами. Ласло взглянул на него и своим глазам не поверил: перед ним был нилашист-прапорщик из казармы Радецкого! Члены комиссии уткнули носы в бумагу. Оказалось, что бывший "брат" руководил теперь районным отделом социального обеспечения, причем, как отзывалось о нем его начальство, руководил отлично. Восемь лет он находится на службе городского магистрата, "в правых организациях не состоял" и даже известен как человек прогрессивных взглядов. В качестве свидетеля явился один еврей-антиквар из Визивароша. Оказалось, в период фашизма нилашист взялся сберечь его книги. Впрочем, был и еще один свидетель - владелец кафе, которому прапорщик доставал инсулин. Дело было совершенно ясное. Члены комиссии согласно закивали головами. И лишь Ласло бурно заявил свой протест. Нет, не жажда мести охватила его - это было просто глубокое возмущение: как этот человек вообще посмел явиться на комиссию?
Ласло очертя голову ринулся в атаку:
- Вы были во время боев за Будапешт офицером в казарме Радецкого?
- Да, я указал это в анкете, - нимало не смутившись, подтвердил молодой прапорщик.
- А меня вы не припоминаете?
- Нет, - на миг задумавшись, но все же без колебания отвечал тот.
- Зато я очень хорошо вас помню.
Члены комиссии заерзали, удивленно поглядывая на Ласло.
В анкете молодого "брата" действительно было указано: с 1938 по 1940 - военная служба, демобилизовался после Трансильванского похода сержантом, в 1943 снова призван на короткое время для службы в тыловом подразделении, произведен в чин прапорщика. В 1944 призван еще раз, служил на маленькой офицерской должности в резервном полку, во время осады находился в казарме Радецкого. Что ж тут такого? На фронте не был, в карательных отрядах, охотившихся на партизан, не служил.
У Ласло даже голос задрожал от возмущения:
- А я отлично помню, что вы были в казарме Радецкого далеко не на маленькой должности. Более того, вы были там одним из нилашистских вожаков!
Лицо "брата" помрачнело.
- Не был я на высокой должности. Да и как это могло быть? Ведь я имел всего лишь чин прапорщика! Среди полковников-то да генералов!.. Нилашист? Так я же вообще никогда не состоял ни в какой партии.
- Я одно только знаю! - сказал Ласло. - Перед вами там, как перед драконом, все трепетали! Казарма от вашего голоса содрогалась. На всех орали, всем приказывали…
Нилашист покраснел и улыбнулся.
- Простите, но страх… дело субъективное. А в общем-то я и сам тоже боялся. Ведь мои антинемецкие настроения были известны… нилашисты же мне были просто противны. Вот я и боялся попасть в переделку… Боялся, чтоб не выпихнули на фронт. Но зато, пока я там был, я многим помог демобилизоваться. А орать я, конечно, орал. Этим только я и маскировался. - Он оглянулся по сторонам, ища сочувствия у членов комиссии. - Бегал, орал - и ничего не делал. - Прапорщик принужденно засмеялся. - Был у меня в руках один-единственный пистолетишко, так и то за все это время в его стволе не побывало ни одного патрона. Проносил его всю войну с пустым патронником, с пустой обоймой. Я, конечно, и свидетелей могу припомнить, только надо подумать… Помогал всем, кому только мог. А когда штаб перевели во Дворец почты, я и сам сбежал.