- Говорю тебе: спокойствие! - возражал Капи, бреясь в пижаме возле окна, собранного из осколков цветных витражей, некогда украшавших переднюю. - Не пойдешь ты больше в бар. Твое место - на большой сцене. Другая женщина за счастье почитала бы! Сейчас столько семей в разлуке, мужья на войне, в плену. Иные люди все, что имели, потеряли. А я уже на пятый день после Освобождения был здесь, подле тебя… Квартирка наша выглядит, пожалуй, даже красивее, чем прежде. Положись на меня!.. Останься я тогда в Дебрецене, я бы теперь уже важный пост занимал. Звали же меня в министерство обороны. Но я спешил сюда, к тебе. И теперь уж отсюда ни шагу не ступлю… Пусть не сразу, но карьеру я сделаю! - брызгая во все стороны мыльной пеной, кричал он. - Вот видишь, Краусу я уже добыл оборотный фонд, с которым можно начинать дело. Твое участие в его фирме я тоже обеспечил. Ну, чего тебе еще нужно? Репетируй свои танцы для концерта! В особенности здорово у тебя вышла бы эта, как ее… "Девчонка из большого города". В этой штучке, знаешь, есть определенный социальный смысл. Вот посмотришь, какой ты будешь иметь успех. С твоим-то талантом да с моим положением!
- Положение, положение!
Капи оскорбленно повернулся от зеркала к жене.
- Я кровь проливал за демократию! - вскричал он, с таким драматизмом размахивая безопасной бритвой, словно готовился к новому кровопролитию.
- Вот об этом я и говорю! Если бы ты по крайней мере в ЦК работал!
- Не торопись, положись на меня! А вообще у меня и сейчас неплохое положение. Говорил я с Габором, он уверяет, что не за горами время, когда будет решаться судьба руководящих должностей в районном управлении. В городском управлении - там люди мыслящие сидят. Да кого же, как не меня, могут еще назначить заместителем? Уж не Саларди ли? Этот чудила успел уже наделать ошибок!.. Да я в два счета стану советником. А ты знаешь, что такое советник столичного управления? Так что знай репетируй лучше свои танцы!
И Клара Сэреми репетировала, благо других дел у нее не было: хозяйство вела нанятая старушка. Но на душе у нее было пасмурно. За неимением других хватило бы с нее и одного поклонника - мужа. Но Капи возвращался домой поздно, утром чуть свет убегал, вечно занятый своими делами, докладами, речами. Мучила Клару и ревность: она знала старое, почти патологическое влечение ее супруга к грязным девчонкам из низших слоев, склонность к дешевым любовным приключениям. (В душе она и вступление Капи в партию объясняла только этим.) А сам он своей неосторожной болтовней по вечерам только подогревал ревность жены. Частенько рассказывал он, не скрывая своего восхищения, о Манци, сожительнице Шани Месароша, с которой у него было немало общих "дел". Кстати, эта Манци первой и склад стройматериалов обнаружила.
- Сколько предпринимательского чутья в этой примитивной бабенке, сколько природного ума! - восхищался Капи. - Собственный трактир мечтает открыть. Если попаду в руководство управлением, помогу ей. И тебе советовал бы: войди к ней компаньонкой. За один месяц выкурили бы вы эту хитрую лису Штерна. Глядя на нее, начинаешь понимать, какие еще силы дремлют в пролетариате!
Вопрос о кадрах районного управления, после долгих проволочек, в апреле снова очутился на повестке дня - в связи с любопытной историей. Как-то вечером Андришко возвратился домой из полиции ранее обычного. К нему уже перебрались жена и дочь, на тачке перевезя из Пешта весь уцелевший скарб.
Зайдя в дом, Андришко, как обычно, задержался у двери - разрядить пистолет. Вдруг его внимание привлекли странные звуки: ему показалось, что за спиной стоит собака и, высунув язык от жары, жадно и торопливо хватает пастью воздух. Андришко обернулся. Перед ним был заросший, как дикобраз, сутуловатый человек с красным блестящим носом. Прерывисто дыша, незнакомец заговорил торопливо:
- Я - Кумич, муж здешней дворничихи. Важное дело у меня… поговорить мне надо с господином капитан-исправником.
Андришко удивленно приподнял брови, услышав слово "капитан-исправник", рука его, уже протянувшаяся к дверной ручке, замерла. "Важное дело" - значит, служебное. Что же, возвращаться в полицию?.. Андришко открыл дверь и пригласил заросшего незнакомца в переднюю. С большим трудом понимал он торопливую речь нежданного посетителя.
- Я, видите ли… был нилашистом… Но я не сделал ничего такого. Ничего… Пальцем никого не тронул. Пожалуйста, обыщите мою квартиру. Ни одной нужной вещи у меня не найдете. Я пролетарием был всегда… Бедный портняжка. Здесь, в этом же доме, мастерская у меня была… А с восемнадцатого января я в Пеште скрывался. Потом перебрался по военному мосту в Будафок. И там… три ночи спал в погребах, три ночи, как зверь в норе, - ни семьи, никого. Разве это жизнь? - Он задыхался, из глаз его катились крупные слезы… - Скажите, жизнь это? А тем временем большие негодяи, вроде Новотного… господина советника… Я сам своими глазам ми видел его партийный билет… нилашист он… У меня - и это кто угодно в доме подтвердить может - за всю жизнь никто костюма порядочного себе не заказал. Всю жизнь я только и знал гладил да латал старье всякое, что в этом да в соседних домах, бывало, найдется. Меня здесь все знают… Ни единой души в доме я не обидел… Не обижайте и вы меня, господин исправник! Не обижайте. Не сделал я ничего такого… - Кумич заплакал навзрыд и бросился на колени.
Андришко с трудом поднял Кумича на ноги, успокоил.
- Хватит причитать! Успокойтесь и пойдемте со мной в полицию.
Перестройка государственного аппарата шла медленно, с проволочками. Проверочные комиссии были учреждены, собственно, для того, чтобы изгнать из аппарата настоящих военных преступников, а если вина их была слишком велика, передать в руки правосудия. Но самые главные военные преступники улизнули на запад, а те, что и остались здесь, не очень-то спешили являться в проверочные комиссии. Число уволенных комиссиями вместе с теми, что не явились на проверку, едва ли составляли десятую долю общего количества служащих в государственных учреждениях. Таким образом, освободились лишь руководящие посты, и демократические партии стремились теперь заполнить их своими людьми. Между тем число руководящих постов в сравнении с прошлым сильно возросло. Все партии провозглашали лозунг: "Паритетное начало", "Пропорциональность!". Там, где во главе управления стоял коммунист, каждая партия стремилась дать ему своего заместителя. Вопрос о полномочиях, более важный, чем вопрос о рангах, зависел от соотношения сил на местах в каждый конкретный момент и от личных качеств руководителей.
О назначении к беспартийному Нэмету партийных заместителей все партии района заговорили в первые же дни. Хотели они распределить и другие должности в управлении. Дело это оказалось не из легких. Партии были многочисленны, а дел и должностей много. В конце концов Озди внес предложение, всем показавшееся разумным: поскольку важнейшие вопросы так или иначе решает Национальный комитет, то есть те же самые партии, пусть районное отделение остается беспартийным - так сказать "правительством чиновников". Предложение приняли.
Молчаливое соглашение партий приняли к сведению, и служащие управления сами следили теперь за своей "внешней вывеской" беспартийности. И в первую очередь сам председатель управления Габор Нэмет. Это был человек лет тридцати пяти, с привычками и внешним видом хронического алкоголика. Волей случая опоздав жениться, он мало-помалу пришел к твердому решению остаться до конца жизни холостяком.
Габор Нэмет сдружился с Альбином Шольцем.
Об этой дружбе все знали, но политического значения ей не придавали. Во-первых, потому что знали основу этой дружбы: как и Нэмет, Шольц любил выпить, и у него всегда водилась палинка. (Швабские крестьяне из окрестных деревень привозили ему палинку и провизию: Шольц тоже происходил из швабов и неоднократно бывал кандидатом или главным выборщиком партии мелких сельских хозяев в Будайском сельском районе. Сейчас швабам приходилось туго - бывших фольксбундовцев сгоняли в лагеря и поговаривали о выселении из Венгрии вообще. Поэтому все, у кого было рыльце в пушку, превратились вдруг в "бывших избирателей" Шольца). В районном управлении Шольца как-то не считали истинным "мелким хозяином", знали, что делами этой партии в районе заправляет Озди. На заседаниях Национального комитета Шольц мирно дремал, "давая отдохнуть глазам". А если иногда и брал слово, то всегда для того, чтобы умиротворить спорщиков, сгладить противоречия. Когда-то давно, во время первой мировой войны, Шольц был кадровым офицером, дослужился до чина капитана. В девятнадцатом году он попал в генеральный штаб венгерской Красной Армии. За это хортисты бросили его в концлагерь, разжаловали, однако позднее чин ему вернули и назначили капитанскую пенсию. Теперь Шольц не уставал напоминать и о своей службе в девятнадцатом, и "о своем друге Ауреле Штромфельде". Со всеми, невзирая на партийную принадлежность, он был приветлив, вежлив, первым, еще издали, здоровался и по праву старшего первым переходил на "ты". Разговаривая, всегда улыбался. Был красив, высок, статен, во всем его облике, поведении, походке чувствовался бывший армейский офицер.
Но Нэмет дружил не только с Шольцем, бывал он в гостях и у Капи. Капи не раз говаривал о нем: "Глина хорошая, мну его, может, что и вылеплю". Как-то Нэмет пришел на партучебу коммунистов. А на следующий день затеял долгий разговор с Сечи о том, что ему нравится коммунистическая политика, но он совершенный профан в теоретических вопросах, и попросил книг. Сечи дал ему все ту же поллаковскую книжку "Экономическое учение Маркса" на немецком языке. Неизвестно, понял ли Нэмет хоть что-нибудь в ней, но зато Сечи ясно видел: Нэмет с готовностью подал бы заявление в партию и ждет только предложения. Ведь как бы там ни было, но именно Нэмет "помешал немцам угнать в Германию население Будапешта"!
Новотный был образцом чиновника беспартийного "чиновничьего правительства". Он избегал каких бы то ни было политических заявлений и вел себя так, как будто и не подозревал о существовании партий. Он чувствовал, что именно его персона представляет для всех наибольший интерес: с каждым днем становилось все очевиднее, что не кто другой, как он, руководит управлением.
Позднее несколько чиновников помельче вступили в различные партии, но впечатление было такое, что они обо всем заранее сговорились и распределили между собой роли. Белокурый, с курчавыми усиками прапорщик записался в "мелкие сельские хозяева", руководитель отдела строительства главный инженер Шимко, по словам Капи, тоже "хороший материал", подал заявление в компартию. (По происхождению он был пролетарием, называл дюжину людей, которых во время осады прятал от нилашистов и добывал для них документы. Был у Шимко дядя - красноармеец, погибший в девятнадцатом в сражении на Тисе. Словом, его приняли.) Другой инженер из этого отдела подался к социал-демократам. Референт отдела кадров, известный своими поэтическими наклонностями, спортсмен и преподаватель гимнастики в прошлом, вступил в крестьянскую партию. И даже гражданскую демократическую партию не забыли и не обидели при дележе, выделив ей в члены старого архивариуса из отдела гражданских записей…
И эту-то идиллию тихого мирка нежданно-негаданно взбаламутили показания Кумича. Допросили Кумича при закрытых дверях и до поры решили держать его заявление в секрете. Но уже два дня спустя, хотя и шепотом, об этом говорил весь район. Тогда Сечи, отозвав в сторонку Ласло, посоветовал бесстрастным, но внутренне торжествующим голосом:
- Что ж, поставьте этот вопрос снова! Допросим дворника, а если надо, то и я готов дать показания как свидетель…
И верно, вопрос нужно было ставить - и причем не только в проверочной комиссии, но и в самом Национальном комитете. Еще бы! Истинный руководитель районного управления - бывший нилашист!
Национальный комитет собрался на заседание в неприятно напряженной атмосфере, которая только усугублялась приглушенными словами приветствий, вежливыми рукопожатиями. Совершенно неожиданно эту напряженность разрядил сам Новотный. Комитет еще не приступал к обсуждению повестки, на которой первым, стоял вопрос "Об опасных для жизни развалинах и неотложном ремонте зданий", как вдруг слово взял председатель управления Нэмет и сообщил:
- Господин советник Новотный просит Национальный комитет выслушать его по весьма важному личному делу.
И тотчас же вошел Новотный. Лицо его было, пожалуй, несколько взволнованным, но голос оставался прежним - спокойным и ровным.
- Случайно до меня дошли некоторые слухи, касающиеся меня лично. Некий недавно арестованный нилашист в своих показаниях якобы утверждает, что в прошлом я был членом партии "Скрещенные стрелы". Мне хотелось бы самому доложить членам Национального комитета о действительном положении вещей, прежде чем вокруг дела поднимется еще больший шум…
Новотный сделал паузу и посмотрел на председательствующего Озди. Тот, нервно заерзав в своем кресле, кивнул, разрешая продолжить.
- А случилось все это вот как: двадцатого марта прошлого года один из моих подчиненных вошел в мой кабинет с нилашистским значком на груди и нагло потребовал, чтобы я назначил его на более высокую должность. Он заявил, что с тысяча девятьсот тридцать восьмого года состоит тайным членом партии "Скрещенные стрелы", и в доказательство этого достал из кармана зеленую карточку в половину ладони величиной - без фамилии и других данных, только с номером. Я очень удивился, так как прежде молодой человек был очень тих и политикой не занимался, - по-видимому, немецкая оккупация Венгрии вскружила ему голову. Я сказал, что не имею на этот счет никаких указаний. Нилашист попробовал кричать, но я выставил его за дверь. Замечу, что повышение он все же получил - в обход меня. А маленькая зеленая карточка - секретный членский билет нилашистов - так и осталась лежать у меня на столе…
Новотный остановился, спокойно обвел взглядом присутствующих, а затем, опустив глаза, тихим голосом продолжал:
- Эту карточку я… положил к себе в карман. Я понимаю, что поступил не очень красиво, никогда в жизни со мной такого не случалось… но время было необычайное, и я подумал… Нет, я заботился не о себе, мне и в голову не приходило, что этот документ когда-нибудь пригодится мне лично. Просто я считал, что с помощью этого картона, может быть, спасу кому-нибудь жизнь. Словом, я сунул карточку в карман. И вдруг совершенно неожиданно сам оказался в таком положении, когда был вынужден воспользоваться этим нилашистским документом. Вы знаете, что после нилашистского путча я отказался работать в управлении. Наш дворник - известный пьяница и фашист - пытался шантажировать меня… - Новотный, всем на удивление, и в самом деле разволновался, голос его стал хриплым. - Тогда-то я и продемонстрировал ему эту зеленую карточку. - Новотный обвел взглядом всех и уже более спокойно добавил: - Я не хочу, чтобы вы верили моим голословным утверждениям. Билет я, к сожалению, уничтожил, но случайно запомнил его номер… Полагаю, что наша полиция, - Новотный повернулся к Андришко, - нашла фашистские секретные архивы, списки. Проверьте, пожалуйста, этот номер! - Он написал на листке несколько цифр и протянул его Андришко. - Под этим номером значусь не я, а один из служащих моего отдела. До тех пор, - скромно заключил Новотный, - я готов выполнить любое решение Национального комитета. И если вы решите временно отстранить меня от работы, что ж, я подчинюсь…
Озди сделал протестующее движение и замотал головой. Напряженность сразу же пропала, все задвигались, и не нашлось, кажется, никого, кто бы не согласился с протестом Озди.
- Нет-нет. Об отстранении не может быть и речи! - с трогательной нежностью взирая на Новотного, вскричала дантистка-психоаналитик Сирена Форро.
Однако Новотный еще не выложил на стол свой главный козырь.
- Недавно я выбрался в Пешт, в ЦК социал-демократической партии. Говорил там с несколькими видными деятелями, с которыми еще в прошлом поддерживал официальный контакт. Они сами, без всякой просьбы с моей стороны, предложили мне вот эти рекомендательные письма.
Новотный достал из портфеля несколько исписанных листов бумаги. Озди вынул очки, долго протирал их, прежде чем вздеть на нос, откашлялся и начал читать вслух. Самым длинным и самым теплым из всех было письмо одного из социал-демократических лидеров, в прошлом члена какой-то муниципальной комиссии. Но и в остальных письмах советник Новотный именовался "истинным венгерским патриотом", "человеком искренних демократических убеждений", "ярко выраженных антинемецких настроений", занимавшим "видное положение и сотрудничавшим с оппозиционными партиями в атмосфере сердечного взаимопонимания".
Словом, после этого не хватало только овации. Дух веселого умиротворения веял в зале. Многие вскочили со своих мест и поспешили пожать Новотному руку. Горячо поздравил его и Озди.
И только Андришко, задумчиво насупив брови, тихо покачивал головой. Ласло сидел, не зная, как быть.
У Андришко забот было хоть отбавляй. Советские оккупационные власти значительно расширили сферу деятельности новой венгерской полиции. Венгерские патрули уже самостоятельно, без советских солдат, расхаживали по улицам, целиком и полностью отвечая за порядок и общественную безопасность районов. На службу в полицию вернулось много старых сотрудников: и рядовых и офицеров. Но Андришко очень быстро убедился, что "старые" не только неблагонадежны в политическом отношении, но к тому же трусы и слишком избалованы. А новые, увы, были еще неопытны. Да и мало их было - всего пятьдесят человек вместе с двадцатью работниками политической полиции. Эта политическая полиция причиняла Андришко немало забот, и в особенности ее руководитель Стричко.
Андришко передал Кумича, как положено, группе политической полиции. Конвоиров для сопровождения арестованных не хватало, поэтому он ждал, пока наберется несколько человек, чтобы отправить их уже целой группой - в лагерь "Буда-Юг", где одни ожидали окончания расследования по их делам, другие, на кого не было политического дела - в основном хоть и нилашисты, но мелкая сошка, - работали по общественной повинности. (Работали?! Одна из проверок летом выявила, что никто из заключенных, конечно, не работал: большую часть времени они валялись на нарах, играли в карты, принимали визиты. Питавшаяся одной "баландой" охрана с возмущением наблюдала, как "арестанты" пожирали полученных в передачах жареных уток и паштеты из гусиной печенки. Одним словом, веселая жизнь шла в лагере "Буда-Юг"!)
Прошла добрая неделя, как вдруг Андришко обнаружил, что Кумич все еще в той же арестантской камере полиции: бывший дворник стоял с котелком у входа в подвал и ждал раздачи "баланды".
Увидев Андришко, Кумич отвернулся, прижался к стене.
- Как, вас еще не отправили?
А тот - глаза в землю, отвечает не разберешь что. И вид какой-то странный, словно он перепуганный и улизнуть норовит.
- Что с вами?
Молчит.
- Да говорите же вы!