- Со мной ничего, - проговорил Кумич после долгой паузы, по-прежнему не поднимая глаз.
- А ну, идемте-ка ко мне в кабинет.
Кумич долго мялся, потом нехотя пошел, заметно прихрамывая на одну ногу.
- Что это с вами?
Кумич, зло сжав губы, промолчал.
- Да говорите же вы: почему хромаете?!
Они дошли уже до кабинета Андришко, а Кумич так и не сказал ничего, кроме одного, совершенно очевидного - что у него болит нога.
- Ушиблись?
Кумич одичало глядел себе под ноги и не отвечал.
И только тогда Андришко пришло на ум, что он прежде даже и предположить не решился бы.
- Вас били?!
Лишь после троекратного требования говорить, когда Андришко заорал на Кумича, тот согласился сбросить ботинок. Андришко увидел опухшую стопу, в кровавых пузырях, местами гноящуюся, местами - просто со слезшей кожей. Андришко приказал отвести арестованного в камеру, а к себе вызвал Стричко. Руководитель политической группы не стал отпираться "Да. Бывает". Но когда он, желая успокоить Андришко, посоветовал ему: "Ты бы, Марци, лучше не вмешивался, а предоставил эти дела мне", - Андришко не выдержал и, что с ним редко случалось, взорвался. Орал что было сил, хорошо двери в приемной обиты - не слышно.
- Мы кто же, по-твоему, - звери? Фашисты? Хортистская полиция тебе здесь? Или, может, гестапо?
- Не вмешивайся, поручи мне! - все еще повторял, успокаивая его, Стричко, но уже и сам багровел, от гнева или от стыда - не поймешь, и нервно двигал очки по переносью, вверх-вниз.
Андришко вцепился железными руками металлиста в плечи тщедушного часовщика Стричко и принялся его трясти изо всех сил:
- Мы кто - палачи? Садизму учишь своих подчиненных? Ну, отвечай!
Очки слетели с носа Стричко, и он подхватил их уже в последний миг.
- Два старых товарища!.. Друг против друга! - прохрипел Стричко. - Из-за кого? Из-за этих гадов нилашистов?! А как они с нами обращались?! И с тобой, и со мной? - И вдруг он тоже заорал во весь голос: - Что они над нами вытворяли?
- Так мы для того и боролись с ними, чтобы положить этому конец! Раз и навсегда.
- Как же я могу удержать своих ребят, когда каждый из них на своей собственной шкуре испытал…
- Тем мы от них и отличаемся, что так не делаем.
- Мы и не делаем. Но если случилось, что ж теперь?.. В гневе мы ведь тоже люди!..
После этого случая Андришко стал ежедневно сам проверять, чтобы политических заключенных не держали в полиции дольше дозволенного законом срока, присматривался, как их кормят, как с ними обращаются. А зарвавшемуся Стричко пригрозил сообщить о том, что случилось, в комитет и в тот же день уволил двух провинившихся сотрудников политической группы.
Бывший часовщик ушел от начальника полиции недовольный и обиженный. Он всем твердил, что "не ждал такого от коммуниста, от пролетария".
О натянутости в отношениях между двумя руководителями в полиции все быстро узнали, зашушукались. В политической группе были в основном новички: коммунисты и несколько соц-демов - рабочих. Стричко объяснил им поведение Андришко как результат влияния "бывших людей". "Барчука сделали они из него, господина офицерика, - не раз повторял он в узком кружке своих сотрудников. - Уже и на "ты" с ними. Мы и в девятнадцатом прошляпили потому, что были слишком добренькими… А сейчас еще пуще разнюнились!.."
Впрочем, у Стричко было много и таких забот и сомнений, о которых он не говорил даже с самыми лучшими верными друзьями. Так, у него не укладывалось, зачем венгерскому пролетариату национальное трехцветное знамя, зачем ему "Боже благослови мадьяра…"? "Тактика, - думал он. - Ох, уж эта великая разумница - тактика, чтобы ее черт побрал!"
Стричко задевало, - больше того, он считал это даже вмешательством в свою работу, - когда Андришко неожиданно являлся на допросы, проверял следственную работу. А тот стал приходить все чаще и уже не только из опасения, что подследственных бьют на допросах, но и потому, что понял: Стричко вообще плохой следователь.
Допрашивая, Стричко садился за стол напротив арестованного, время от времени откидывался назад, закрыв глаза, а затем неожиданно наклонялся вперед и начинал дико орать. Говорил с арестованными он каким-то издевательским, гнусавым голосом, называя их "мой друг", а то и "мой дружочек", - и вообще, как показалось Андришко, кому-то все время подражал, вероятно, одному из хортистских полицейских следователей, что когда-то вот так же, может быть, допрашивали самого Стричко.
- Послушай, мой дружочек, - очерчивая карандашом большущий круг в воздухе, провозглашал Стричко, - да повнимательнее послушай! Сейчас я задам тебе первый перекрестный вопрос.
Андришко, не будь он так зол, не удержался бы, вероятно, от смеха… Перед следователем, у стола, сидел высокий худощавый и очень нервный юноша. Лицо его было разукрашено кровоподтеками, один глаз уродливо вздулся. Юноша поминутно доставал платок и прикладывал его к глазу. Андришко из-за спины арестованного бросил яростный взгляд на Стричко. Тот пожал плечами.
- Только что привели, - кивнул он на дверь. - Месарош со своим дружком сцапали. А Капи помог им его сюда доставить. Они, вероятно, еще в коридоре, не успели уйти.
Услышав о Месароше, долговязый юноша испуганно покосился на дверь. Андришко вышел в коридор Там он действительно увидел и Капи и Месароша с его неразлучным другом.
- Что произошло? - спросил он и в ответ услышал целый рассказ.
В тот день Эндре Капи, по обыкновению, "на одну минутку" заскочил в районное управление за руку поздоровался со всеми знакомыми, поинтересовался новостями, а затем спустился вниз, в дворницкую, в надежде застать там Манци одну. В дверях он столкнулся с Шани Месарошем. Шани был растрепан, взволнован.
- А я уже искал тебя! - воскликнул Месарош. - Боюсь, беда!
- Что за беда?
Еще подохнет, черт его побери! Послушай, товарищ Капи, мы же не хотели… Мы только… Кто ж знал, что он такой хлипкий.
Месарош пропустил Капи впереди себя в комнату. На диване неподвижно, словно уже окоченев, лежал долговязый, тощий парень. У его изголовья с тазиком воды в руках стоял Янчи Киш, он окунал в воду тряпку и старательно обтирал ею лицо и грудь лежащего. На рукаве парня белела повязка с большим красным крестом и надписью по-венгерски и по-русски: "Врач". А на полу, подле дивана, - содержимое вытряхнутой врачебной сумки; инструменты, осколки ампул.
Два дружка накануне успешно потрудились в народной столовой, чувствуя себя в некотором роде деловыми компаньонами Штерна.
Со времени открытия моста через Дунай в столовой на проспекте Кристины было всегда людно. Штерн правильно рассчитал, когда пожертвовал четверть килограмма сала "в поддержку искусства". При одном взгляде на вывеску, увековечившую жареного цыпленка, пенящуюся кружку пива и другие мечты изголодавшегося художника, у прохожих неудержимо начинал отделяться желудочный сок, а во рту становилось сухо. На заваленной мусором мостовой колеса тормозящих машин вырыли уже глубокую колдобину перед народной столовой Штерна. И вот однажды, болея душой за общественные интересы, предприниматель отправился в районное управление.
- Нехорошо получается, - сказал он там, придав своей физиономии самое грустное выражение. - Все время приходится отказывать советским воинам: что же мне, гороховым супом их угощать? Один солдат и так уж чуть не вылил его мне за шиворот! Я бы попробовал раздобыть для них немного водки… В конце концов за нас они сражаются!
Штерну было выдано разрешение на торговлю спиртным.
Подвал кафе "Филадельфия" был разделен на две части невысокой дощатой перегородкой. Чтобы не мешать "бизнес" с благотворительностью, Штерн, разобрав эту перегородку, перенес ее в зал и наглухо отгородил маленький закуток - всего в несколько квадратных метров - возле входа с улицы; вход в столовую он устроил с другой стороны - из Хорватского парка. Расчет у него был таков: через проезжих фронтовиков слух о кабачке очень быстро прокатится по всей длинной военной магистрали. Каким-то путем проведал он и планы Капи, и, чтобы на корню подсечь всякую конкуренцию) и заодно увеличить притягательную силу кабака, поставил за прилавок Манци. О вознаграждении договорились быстро. Манци потребовала сверх скромного жалованья ежедневное питание и полкило сала в неделю. Она рада была вернуться снова к своей прежней профессии, а оба ее дружка рассчитывали, что "где пьется - там и на сторону льется". Поэтому Месарош и Киш с самого утра разбирали, переставляли перегородку, заклеивали выбитые окна бумагой - даже не какой-нибудь, а прозрачной, пергаментной, которую сами же раздобыли на картонажной фабрике.
Когда настал час обеда, общественная благотворительность на радостях угостила полицейских, управленческих чиновников, рабочих трудовой повинности и других постоянных клиентов штерновского заведения особым лакомством - чечевицей с луковым соусом на постном масле. В зале, правда, стало теснее, зато за перегородкой, возле нового буфета, весело гудели пассажиры двух армейских грузовиков, потешаясь над русской речью Манци. А она - откуда только что бралось! - болтала и считала по-русски с таким проворством, словно всю жизнь только это и делала, а немецкого и слова единого не слыхала. Она проворно отмеривала из бутыли ровно по пятьдесят граммов на брата. Весело настроенный Штерн прогуливался из кухни в обеденный зал, оттуда - в буфет, раскланиваясь направо и налево с посетителями. В качестве представителя будайского отделения управления общественного снабжения и Национальной помощи прибыл г-н Мур. Он сообщил Штерну, что их управление недавно получило грузовик. Довольные друг другом, Штерн и Мур тут же удалились в кабинет директора - обсудить вопросы дальнейшего расширения предприятия, поговорить о новых закупках.
Шани Месарош и Янчи Киш к своей порции чечевицы получили по куску поджаренного сала и по "сто граммов", которые Манци ловко налила им в стаканы, словно воду. Палинка была что надо. Даже председатель районного управления Нэмет, отведав, признал, что эта, пожалуй, похлеще "шольцовской". Разливаясь по телу, она навевала мысли, очень напоминавшие настроение мирных дней.
Ребята вышли на площадь.
Сияло апрельское солнце, и в его сиянии даже разруха и горы обломков под ногами не казались такими страшными. Они остановились погреться… Довольно щурясь на солнышке, поворчали, что Штерн не обеднел бы, если бы за хорошую работу накинул им еще по чарочке. И вдруг - хорошего настроения как не бывало; по противоположной стороне, мимо церкви, шагал тощий, долговязый парень в черной шляпе, с повязкой Красного Креста на рукаве и докторским саквояжиком в руке. Нет, ошибиться они не могли! Жиденькая, курчавая бороденка не скрывала черты совсем еще юного лица. Да они и по осанке, чуть сутуловатой и настороженной, по широкому упругому шагу узнали бы этого человека хоть из тысячи! Незамеченные, они пошли вслед за парнем. Киш намеревался уже было обогнать его и зайти спереди, но Месарош удержал приятеля. Подойдя сзади почти вплотную к долговязому, он вполголоса окликнул его: "Брат Понграц!" И по тому, как тот обернулся, испуганно озираясь, оба его преследователя окончательно убедились, что перед ними действительно их палач-нилашист.
- А ну зайдем к нам на пару слов! - хрипловатым баском предложил Шани и глубоко вздохнул.
Нет, они, право, считали Понграца куда более крепким малым, хорошо помня, как в свое время он сам их дубасил. Дружки еще и разогреться как следует не успели, а долговязый уже растянулся на земле, будто лягушка, и дух вон! Сначала они даже подумали: прикидывается - и принялись "приводить его в чувство". Но затем струхнули, да так, что и хмель сразу вылетел из головы.
Капи именно там чувствовал себя как рыба в воде, где другие терялись. И он очень гордился этим.
В одно мгновение он оценил обстановку. Сделал знак - перепуганный Янчи Киш отскочил в сторону. Капи подошел к лежавшему, оттянул ему веки, глубокомысленно помолчал.
- Сотрясение мозга, - сказал. - Обо что-нибудь головой ударился?
Впрочем, такой диагноз поставить можно было, и не думая: из переносицы и виска Понграца текла кровь.
- А ну быстро за районным врачом в управление!
Шани, не теряя времени, кинулся на улицу, как вдруг увидел Лайоша Поллака. Хорошо еще, что Поллак в последнее время напускал на себя крайнюю рассеянность и отрешенность лунатика, поэтому он не заметил Шани или сделал вид, что не заметил, - ничего, пусть еще раз поздоровается! - и важно стал подыматься на второй этаж. Шани, разумеется, настаивать не стал, а догонять Поллака - тем более. Очень нужно, чтобы опять за индивидуальный террор головомойку получить! Ему не стоило большого труда додуматься до испытанного, древнего народного средства. И Шани помчался в буфет.
- Для первой помощи! - запыхавшись, крикнул он Манци и так же быстро, но уже осторожно, чтобы не расплескать палинку, полетел обратно, всю дорогу кляня себя за то, что не додумался до этого раньше, еще до прихода Капи.
- Нет там врача, - буркнул он едва слышно, потому что врать не любил. - А вот этим делом надо бы растереть его. Да и внутрь полезно будет…
Однако едва Шани начал растирать водкой впалую, белую, как тесто, грудь нилашиста, как запах благородного напитка ударил грузчику, видно, не только в нос, но и в голову, и он, сунув в руку Капи стопку, яростно взревел:
- Сами растирайте. Такое добро на него переводить, мать его!.. Индивидуальный террор!.. Сволочь он нилашистская, вот что. И ни при чем здесь террор!..
Киш и Капи вдвоем осторожно приподняли голову Понграца, пытаясь влить ему в рот палинку. Что же до Месароша, то он, негодующе топая, бегал взад-вперед по комнате и все громче ругался:
- Когда они нас арапниками да кнутами полосовали - вот тогда был индивидуальный террор… Почки мне чуть не отбили!
Ему никто не возражал.
Нет, Поллака не было здесь: скорее всего он совещался с кем-нибудь наверху, в управлении, или, собрав чиновников, своим деревянным голосом "объяснял им обстановку" и рассеянно царапал воздух всеми десятью пальцами. Но Шани Месарош спорил с Поллаком и честил его так, словно Поллак был здесь, рядом:
- Из-за таких вот, как ты, меня даже в партию не хотят принять! Индивидуальный террор, говоришь… Тебя самого бы так отвалтузили да потом несколько недель на чердаке продержали, над тобой бы поиздевались нилашисты со своими потаскухами - посмотрел бы я тогда, что бы ты на это сказал! Может, мне еще нянчить его прикажете? Вонючую задницу его порошочком припудрить прикажете? Разве в таких случаях время есть раздумывать? Знаешь, что эти гады над нами вытворяли?
И только когда "брат" Понграц, через силу глотнув водки, открыл глаза и громко захрипел, Месарош опомнился.
А Капи, все слушавший, как Месарош опять и опять вспоминает про "индивидуальный террор", вдруг посоветовал:
- В полицию его!.. Точно, что это он?
И Месарош и Киш даже захлебнулись от бессилия выразить должным образом свою уверенность в этом - и только разевали рты да отчаянно размахивали руками.
- Ну, тогда поскорее тащите его в полицию. Пошли!
Они подняли "брата" Понграца, усадили его. На ногах стоять он не мог, пришлось его поддерживать с двух сторон. Но когда выбрались на улицу. Понграц пошел уже "своим ходом", и надо сказать - достаточно твердо.
Андришко сначала выслушал пространное повествование Капи о том, как в дворницкой приходил в себя нилашист, затем - рассказ двух приятелей о прошлой деятельности "брата" Понграца. Отослав всех троих, Андришко приказал полицейскому привести задержанного к нему.
"Опять разозлится Стричко", - подумал он и тут же забыл об этом. Между тем ему следовало бы считаться с тем, что в душе маленького горбатого часовщика скопилось уже много обиды, непонимания и бессильной, но горькой злобы, которая с каждым днем ширилась, росла в Стричко, словно ядовитый гриб мухомор.
Двое конвоиров привели Понграца. Андришко кивком головы отпустил их, а Понграцу указал на кресло возле письменного стола:
- Садитесь. И рассказывайте все, как на духу!
…Опять этот взгляд испуганной собаки, каждый миг ожидающей удара! Сколько раз он уже видел его за последние недели - и у Кумича, и у многих других арестованных. И всякий раз ему делалось муторно. Нет, Андришко не чувствовал при этом ни превосходства, ни могущества - одно только отвращение и еще, неизвестно почему, - стыд.
Андришко подошел к окну, встав спиной к Понграцу. Окно было широкое, в две створки, разделенное на маленькие клеточки. Самые верхние из них были уже застеклены - мутными, пузырчатыми квадратиками: в Чепеле из отходов, бутылочного боя начали делать стекло - плохое, тонкое и хрупкое, часто крошащееся от одного прикосновения алмаза, но все же стекло - "церковное, образца сорок пятого года". Линия домов, стоявших напротив, проглядывала сквозь них смутно, в уродливых изломах.
Понграц говорил все более и более связно и толково. Наконец-то, впервые за столько месяцев, он встретил человека, готового выслушать его длинную историю. Вначале он рассказал о том, как нилашисты схватили его и даже намеревались прикончить, как он скрывался от них вплоть до дня Освобождения. Потом он вернулся назад и рассказал все с самого начала, то есть с своего злополучного реферата по финансовому делу.