На Хайду устремились все взгляды - в них были одобрение и надежда. Даже председатель, оставив недорисованной последнюю ромашку, принялся старательно записывать предложения оратора: понял, что они-то и будут решением сегодняшнего заседания. Он угадал.
Члены Национального комитета разошлись примиренные, только Ласло и Озди не подали друг другу на прощание руку Пал Хайду, очень веселый и приветливый, подхватил Саларди под руку и проводил до самого комитета компартии. Ласло избрали в обе предложенные Хайду комиссии, и тем не менее он отчетливо сознавал, что принятые предложения Хайду - это его, Ласло, поражение. Он был очень расстроен и зол. Зол на Озди, зол и на Хайду, по-дружески гудевшего у него над ухом: "Больше нужно брать в расчет людей, Лаци! Кто-кто, а я то уж действительно презираю их, знаю, что это за человечишки! Больше десятка лет живу среди них, и все же… В конце концов, мы с тобой - политики! Я тебе откровенно скажу… Сечи, мне кажется, недостаточно гибкий человек, но ты-то должен это понимать!.."
Ласло лишь краем уха слушал Хайду, занятый своими собственными мыслями. Что он мог возразить Хайду? Что и он давно живет здесь и знает этих людей, но не презирает их? Такой ответ показался ему нескладным, беззастенчиво сентиментальным. А для "политика" так просто глупым.
Вот эта застенчивость, что греха таить, и сдерживала Ласло на заседании комитета. Умная, даже в гневе хладнокровная аргументация Озди подействовала тогда и на него. Но теперь Ласло корил себя: почему он не дал волю своему возмущению, которое ощущал так часто, но сейчас, когда Озди заговорил "об огромных силах, которые освободятся с окончанием войны", почему-то вдруг принялся душить в себе… А разве не естественно возмущаться тем, что и он сам, да и другие отсиживались всю войну, кто как мог, и даже ни единого выстрела не сделали для завоевания своей свободы! Ведь все, буквально все готовеньким получили! Да не будь этого, и по сей день ходили бы люди, клейменные "желтой звездой", а фашисты болтали бы о Великой Венгрии, о чистоте расы, хулиганы подростки прямо на улице средь бела дня убивали бы людей, город уничтожался бы до последнего дома… вокруг бесновалось бы безумие, а ум и честь, тихо причитая, уползли бы в уголок, выжидая, пока "международные силы"… Нет!
Мы люди! - надо было крикнуть в лицо Озди. Мы люди среди людей! Мы - один народ в семье других народов. Десять миллионов - это тоже частичка двух миллиардов, хоть и маленькая. Так же, как и шесть или восемь тысяч человек здесь, в нашем районе! Так докажем же это! Или мы - ненужный балласт, ветхое старье в богадельне народов или в больничной палате? Неужели только со ста миллионов начинается человеческое самосознание нации?!
Да, вот как нужно было сказать тогда в Национальном комитете… Он низверг бы в прах этого Озди при всем его чванстве. А если и потерпел бы поражение он, Ласло, то вышел бы оттуда все же не посрамленный, а с гордо поднятой головой. Теперь же остается только слушать, как Хайду "отечески заботливо" нашептывает ему: "Учиться вам всем надо, дружище. Ну, да еще успеете, научитесь! Мы тоже не родились политиками. Возьми, к примеру, меня: работяга, нищий пролетариат - "проли", как мы себя называли!.. От сапожной колодки поднялся в рабочее движение… Что же до союза наших двух партий, то в нем ваш капитал - молодой задор, а наш - сам видишь - мудрость, опытность! Ну ничего, будем помогать друг другу. Верно?"
Он проводил Ласло до самых дверей, дождался даже, пока тот скроется за первым маршем лестницы. А затем повернулся и, словно на прогулке, заложив руки за спину и улыбаясь, пошел обратно, к районному управлению. Еще прощаясь с Ласло, он издали видел, как один за другим разошлись по домам остальные члены Национального комитета. Хайду действовал методично: конец дня он решил посвятить управлению.
Минутой позже он уже сидел в кабинете председателя. Перед Нэметом стояла кружка с отломленной ручкой и вонючей, пахнущей мылом и чем-то горелым, жидкостью на дне, - как уверял председатель, - самогонкой.
- Л-л-лекарство мое, - заикаясь, объяснял он. - Спасибо ей, без гриппа весну миновал. А какие у меня нервы, сам знаешь. Тьма волнений, работа.
За день Нэмет, как видно, принял не первую и не вторую дозу "лекарства": лицо у него опухло, глаза налились кровью, словно он давно уже не высыпался. Вообще-то на работе никто, кроме посвященных, не замечал пагубной страсти председателя: он не шумел и не глупел от выпитого. Но к окружающему миру прикасался брезгливо, как в перчатках. Может быть, именно алкоголь и служил ему этими "перчатками".
"А я тебя не тороплю, - доверительно склонялся к столу Хайду. - Мой принцип: каждый должен убедиться сам. Вот и ты: придет время - увидишь, на чьей стороне сила и кто здесь "сильный человек". Социал-демократическая партия существует в Венгрии уже полвека, вот тебе и историческая преемственность. А если и с другой стороны взглянуть - опять все в порядке: рабочая партия, марксистская партия, красная партия! Понял? Ну, а ты хотя и молод еще, но заслуги у тебя уже серьезные, большое будущее ждет тебя…"
Ласло доложил у себя в комитете о только что закончившемся заседании. Он не старался приукрасить своего поражения. Слушали его молча, с мрачными лицами. Поллак начал объяснять что-то весьма туманное насчет завоевания средних слоев, как о первейшей и важнейшей задаче после взятия пролетариатом власти. Он недавно был в ЦК и приволок оттуда целый рюкзак книг. На венгерском оказались только две тоненькие брошюрки: "Об основах ленинизма" и "Диалектический и исторический материализм" Сталина. Принес он и несколько томов Ленина, "Анти-Дюринг" Энгельса и другие труды, но эти все были на немецком. Теперь Поллак постоянно расхаживал с какой-нибудь из них под мышкой… Сечи, тоже расстроенный, как всегда, напирал на практические дела: подготовка к 1 Мая, ударный воскресник… "Вот чем мы им ответим! - сказал он. - А вообще, сплоховали мы… Не дело это - товарища Саларди одного против них оставлять в Национальном комитете!"
Ударный воскресник, вопреки всем опасениям, удался на славу. Никто не ожидал, что на работу выйдет так много народу - больше тысячи. Пришли организованно: по кварталам, по школам, ячейкам от Союза молодежи, Женского союза, от предприятий. Вышли служащие районного управления, члены Национального комитета, руководители партии. Сам Хайду, еще прихрамывая, но все же с лопатой в руках, подходил то к одним, то к другим, заговаривал, шутил.
Погода выдалась дивная. На балкон партийного комитета выставили патефон и играли все пластинки подряд, какие только удалось собрать - лишь бы не реакционные: танцевальную музыку, народные мелодии.
(Нашлось много пластинок с ариями из оперетт, но было решено, что их нельзя использовать: сплошные графини, баронессы, королевы!) Настроение поднялось. На обед выдали добавочный паек: хлеб и "венгерский" чай с сахарином - бесплатно.
Озди, верный своим принципам, не вышел. Но его дочь, молоденькая женщина с блестящими черными глазами, усердно работала киркой и лопатой в группе молодежи.
Казалось бы, в таком труде незачем искать одухотворенности. И многие так к нему и относились: наваливались на ближайшую кучу мусора - и давай! А вот жильцы с Туннельной, бригада хромого доктора Тегзе, оказались с выдумкой: они заранее определили, сколько могут взять на себя, зашли с дальнего конца и стали "прокладывать дорогу к себе домой", убирая весь хлам, мусор, что преграждал им путь. И чем ближе подбирались к своей улице, к дому, тем лучше спорилась у них работа. "Чуем уже запах родного хлева!" - шутили они. И эти шутки придавали своеобразный вкус в целом не очень-то приятной работе. К трем часам они уже закончили, сделав и больше и быстрее остальных… Из Крепости пришло очень мало людей. А им следовало бы очистить хоть одну из улиц-лестниц, ведущих к ним, на гору. Но они даже и не начали. Бригада Тегзе взялась это сделать за них. К ним на помощь вскоре подоспела еще одна группа, с проспекта Кристины. Сильный народ, много служащих управления, а главное, с ними был Шани Месарош. Он в одиночку отбрасывал в сторону бревна и увесистые куски бетона, не хуже какого-нибудь циркового силача, работающего с гирями. К вечеру лестницу очистили. Когда обе бригады все кончили, Шани и доктор Тегзе сколотили из досок щит и прибили его у верхней ступеньки лестницы. Идея принадлежала Шани, сделать же надпись он доверил доктору Тегзе, чтобы не скомпрометировать ее несколькими орфографическими ошибками: "Лодырям из Крепости, чтобы они не расквасили своих нежных носиков! Лестницу отремонтировали за них жители улицы Туннельной и проспекта Кристины". Щит уже прибили к столбу, кирпичами укрепили его основание, а все сооружение накрыли тряпкой - остатками немецкого парашюта. Весело галдя, позвали на "торжественное открытие памятника лодырям" Ласло, Сечи. Нэмета, - словом, всех руководителей, кого нашли на воскреснике. В самый последний момент туда прибежал и Лайош Поллак.
- Оскорблять никого нельзя! - заорал он. - Воскресник - дело добровольное.
Он вертелся, волновался, обращаясь то к Андришко, то к Сечи, То к Саларди и даже к рядовым участникам воскресника, столпившимся вокруг с кирками и лопатами в руках.
- Нельзя, товарищи, поймите! Они тогда и в другой раз не придут! - Отозвав в сторону Ласло и Сечи, он срывающимся от возмущения голосом зашипел: - Вы понимаете, что это чистейший прудонизм? Хватит того, что ты квартальным уполномоченным говорил о районном патриотизме! А теперь идешь еще дальше: делишь людей на жителей Крепости и Туннельной? Да это же самый затхлый прудонизм!
Ласло и Сечи смущенно переглянулись: ни один из них не знал, что такое "прудонизм". "Памятник лодырям" все же открыли, несколько минут полюбовались на него, но потом Шани Месарош унес и выбросил куда-то щит вместе со столбом.
Солнце уже зашло и небо посерело, когда они все двинулись по домам. Ласло возвращался вместе с Андришко и бригадой Гизи Шоош. С ними шли жена и дочка Андришко, дворничиха Кумич, новые соседи Ласло - старуха, ее дочка, "друг дома" - лейтенант полиции, и зубной врач, живший этажом выше. Шли усталые, но веселые. Казенный инструмент сдали, несли с собой только то, что взяли из дому: метлы, совки, кирки, ломы. Впереди несколько голосов напевали мелодии многократно прокрученных за день пластинок. Перед зданием советской комендатуры на длинной, свежеоструганной, лавке сидели солдаты. Они тоже пели, под гармошку, какую-то печальную, непонятную, но берущую за сердце песню, очень подходившую к такому усталому, пыльному весеннему вечеру. Несколько солдат еще работали на небольшой площади перед комендатурой, разбивали газон к 1 Мая. Из земли уже пробивалась щетинка травы, а над ней возвышалась большая, в форме звезды, клумба, густо припорошенная цветочными семенами. Солдаты выкладывали края клумбы обломками красного кирпича. Вот один из них, в сержантских погонах, распрямился, разминая поясницу, и тыльной стороной перемазанной землей ладони отер вспотевший лоб. Приветливо улыбнувшись всей компании, Ласло горделиво показал на газон.
- Культура! - сказал он.
На углу улицы Мико две группы распрощались.
- А здорово сегодня почудили! - вспомнил кто-то и захохотал.
- Если бы еще и сыты были этим чудом, - вздохнула одна женщина.
Ласло спросил шагавшего рядом с ним соседа-дантиста:
- Как вы думаете, все с охотой пошли? Только откровенно.
Дантист улыбнулся, пожал плечами.
- Вставать чуть свет, конечно, не хочется. Вчера наверняка все ворчали: и в воскресенье, мол, отдыху нет… А уж когда вышел человек, все это забывается. Вон, посмотрите: проспект Кристины, улицу Атиллы и самое начало улицы Месарош даже подмели. Словом, человек чувствует: сегодня я что-то сделал! И забывает и вчерашнюю воркотню, и что рано вставать пришлось… А помните школьные прогулки классом? - вдруг рассмеялся он. - "Встреча в семь часов утра на площади Кальмана Сэля". И все приходят злые, что на целый час раньше вставать пришлось… А как выбрались куда-нибудь в горы… да друзья вокруг… Или вспомните, как в холодную воду купаться входишь… А такое, как сегодня, и через день, и через год - всякому вспомнится… Каждый раз вспомнится, как доведется по этим улицам идти…
- Значит, люди не обижаются, что Национальный комитет, партии… ну, беспокоят их, что ли, этими вот?..
Дантист улыбнулся.
- Умный человек понимает… Нужно так нужно… Беспокоят? Я же говорю: никто не любит рано вставать. Ну, а уж когда вышел…
С Логодской. от дома Озди, навстречу им шла большая группа людей, человек пятнадцать, с лопатами, кирками.
- Как, и вы?..
- А что ж и мы? - пожала плечами одна женщина, потом, приглядевшись к Ласло, узнала - из начальства - и добавила: - Коли весь район воскресничает, мы тоже решили.
- Здесь и работали?
- На привычном месте. Как на завод ходим.
- И все тот же дом?
- Там надолго работы хватит! Сейчас битое стекло перебираем. Все, что ни возьми, - деньги. За черепицу в прошлый раз господину депутату три тысячи пенгё отвалил один господин из Пешта. И нам кое-что перепало: масло дали, сала.
- А трупы полицейских нашли? - крикнул им Ласло вдогонку.
Но рабочие только рассмеялись и пошли дальше.
6
Ребята из Союза молодежи получили свои белые рубашки. Нелегко было наскрести на них денег. А потом, когда уже деньги нашлись, не менее трудным делом оказалось добыть сами рубашки - сорок штук. Но достали. Жужа, возбужденная, взволнованная, раздала их накануне праздника и с раскрасневшимся лицом носилась туда-сюда, успокаивая тех, кто, нервничая, никак не мог подыскать себе подходящий размер.
На праздник молодые вышли в одинаковых белых рубашках, в темных брюках. Ежась от холода, били в ладоши, пританцовывали, чтобы согреться. Надеть под белые рубашки теплый свитер мало кто сообразил. А утро выдалось прохладное, хотя в густо-синем небе - чистом, без единого облачка - уже поднималось солнце, заливая бледно-бронзовым светом лежавший в развалинах город.
Тусклый свет и вялые серые тени, словно остаток ушедшей ночи, падали на сиротливо торчавшие в небо стены, на пустые, зияющие глазницы вытекших окон. Ребята мерзли, ожидая, пока откроется парадное комитета, и кожа у них на руках была вся в гусиных пупырышках. Потом они выносили флаги, плакаты, гигантские портреты. Флаги были и красные и трехцветные; были еще полотнища с лозунгами, маленькие флажки, плакаты с различными надписями - молодежь едва успевала выносить все это изобилие к местам сбора демонстрантов.
Было еще рано, и район только пробуждался от сна. По безлюдной улице шел патруль - два русских солдата. Они были в складной, облегающей тело форме, пуговицы надраены до блеска, на груди позвякивали медали, ордена. Какой-то паренек, чтобы согреться, накинул себе на плечи флаг, тотчас же у него нашлось немало последователей. Кто-то предложил притащить патефон и устроить танцы, но Жужа запретила: Поллак уже объяснил ей религиозно-мистическое происхождение танца и весь путь его деградации до буржуазно-эротического буги-вуги.
- Нет, танцевать не будем! - заявила Жужа. - Неприлично в день Первого мая. Сознательный, демократически настроенный молодой человек не танцует! При социализме этого не будет, - безапелляционно добавила она, и кое-кто из молодежи, вероятно, разочаровался в социализме ввиду таких перспектив: танцевать-то они все любили! Но это были быстро забывающиеся огорчения. Вот кто-то предложил пари - с чьей улицы, квартала придет на демонстрацию больше народа: ведь накануне члены Союза молодежи в последний раз обходили дом за домом, призывая жителей на демонстрацию. Какой-то парнишка, маленький и тщедушный, хохоча, хвастал:
- Из моего квартала даже чуть живые старички притопают. Я там слушок один пустил, мол, перекличка будет, отсутствующих перепишут и… А потом уж ко мне приходили, спрашивали: правда, дескать, если не пойти - в тюрьму сажать будут. А я, - хитро щурился, подмигивал паренек, - только плечами пожимаю: кто же, мол, наперед может знать, что с такими будет! - И он снова заливался хохотом, подвизгивая в упоении собой. Смеялась с ним вместе и Жужа. - В квартале у меня двести десять жильцов, и, вот посмотрите, двести здесь будут! Кстати, назначил я им сбор на полчаса раньше!
В семь часов потянулись к месту сбора первые демонстранты. Начало митинга на площади Героев, правда, намечалось на час дня. Устроители праздника разметили улицы, по которым пройдут районные колонны, где они сольются. Подсчитали, что будайцам нужно быть в центре, на Октогоне в двенадцать. Им было назначено место в самом конце общей колонны, поэтому с двенадцати до начала марша у них все равно еще будет вдоволь времени. Но отдел агитации и пропаганды для перестраховки назначил все же прибытие на Октогон на полдвенадцатого: люди любят опаздывать, лучше уж пусть придут чуть раньше. На путь от моста до Октогона тоже на всякий случай накинули час, по дороге демонстранты возложат венки на памятник советским героям на площади Геллерта - на это еще полчаса. Получается: сбор в девять. Инструкторы из городского комитета партии, зная закоренелую болезнь людей - неточность, назначили сбор на половину девятого. В районном комитете решили - пусть лучше собираются к восьми: и так многие опоздают, чтобы уж потом не спешить, не догонять бегом.
Пошли по домам агитаторы, поговорили со старшими кварталов, домов, и те объявили: сбор в половине восьмого. А на всякий случай: - в семь. И вот - "Собираемся в семь часов!" - стало всеобщим девизом. Разумеется, молодежь, взявшаяся поддерживать порядок во время демонстрации и митинга, выдавать флаги и плакаты, должна была явиться еще раньше, вот они и мерзли с шести часов на улице.
Отовсюду к улице Аттилы тянулись группы людей, там, где еще минуту назад одинокие организаторы в белых рубашках, ежась от холода, показывали места сбора кварталов, организаций, теперь уже толпились десятки людей, круг их ширился, принимал форму колонн, промежутки между ними заполнялись. Вот прибыли демонстранты с Крепостной горы, впереди сам Хайду и весь районный комитет социал-демократов, за ними - две сотни печатников и около сотни остальных. Полтысячи, как они сулили, не набрали, но все же пришли не с пустыми руками.
А к половине восьмого вся улица была черна от людей. К половине восьмого! Празднество на площади Геллерта - до нее полчаса ходьбы прогулочным шагом! - назначено было на половину одиннадцатого.
Сначала построились в колонны по четыре, немного перетасовывали ряды, чтобы знакомые, друзья оказались рядом; поровнее распределили плакаты и знамена по колонне, и вскоре все было готово к маршу. За годы войны люди нагляделись на военные парады, нашагались во время допризывной, противовоздушной подготовок, привыкли к строю и теперь быстренько подтянулись, равняя ряды. Ждали только команды, чтобы тронуться в путь. Однако команды не подавали. Вот кто-то прошелся с головы в хвост колонны, негромко считая, потом еще кто-то пробежал обратно, и так без конца. Городу, как показал троекратный подсчет, собралось уже около полутора тысяч.
- Вот это да! - воскликнул Хайду и загадочно улыбнулся.
Вышел советский комендант со своим штабом. Офицеры сияли орденами на хорошо отглаженных гимнастерках. Сечи сказал коменданту, сколько собралось народу.
- Молодцы! - кивнул комендант и сделал несколько шагов вдоль колонны, внимательно вглядываясь в лица. - А почему все такие грустные?.. Будто похоронная процессия! У нас дома, - улыбнувшись, перекинулся он взглядом с офицерами, - уже давно бы заиграли гармошки, баяны… В пляс пустились бы, песни пели бы. Праздник же!..