- Как же! Даже и к пятнадцатому октября готовились несколько месяцев.
- Соберем, сколько сумеем. Ведь нужно только начать!..
Ласло недовольно вздохнул. Все начинать сызнова?.. Летом было куда проще… Одно дело, когда у власти было правительство Лакатоша, другое - теперь…
Шестнадцатого октября Ласло Саларди пришлось отправиться на службу. Друзья решили, что у него все в порядке и уходить из банка нельзя. Его служебный телефон - самый надежный пункт связи. Да и квартира его может понадобиться…
Ну и, конечно, он угодил в западню! Как бы ты ни маскировался, но за много лет службы на одном месте, конечно, не раз случалось обронить неосторожную, необдуманную фразу. Да и "Непсаву" частенько видели у Ласло в руках…
Допрашивали с утра до вечера. В бывшей приемной председателя правления набралось их, неблагонадежных, человек двадцать. Вызывали по одному. Секретарь нилашистской ячейки грозился предать всех "Трибуналу возмездия" - там, мол, их "уберут" без всяких церемоний… Их было двадцать, в том числе несколько старейших, незаменимых служащих банка… В конце концов отделались сравнительно благополучно: над подозрительными учредили гласный надзор полиции, а осуществление его возложили на нилашистского Правительственного комиссара банка… Взломали и обыскали стол Ласло. Каждую ночь он ждал обыска и дома И еще ждал: когда же пронюхает о нем что-нибудь комиссар: или просто когда комиссару вздумается передать его все же "Трибуналу возмездия"?..
Подавленный нависшей над ним опасностью и мрачными своими думами, он чувствовал себя в эти недели одиноким, как никогда. Родители его, жившие в Бекеше, еще в начале осени очутились по ту сторону фронта - они были свободны… Эх, если бы тогда, осенью, он смог уехать к ним, домой!.. Уехала и Бэлла еще в июле.
Бэлла - жена давнишнего хорошего друга Ласло - была красивой женщиной, но Ласло упорно старался не видеть в ней женщину. И так же упорно ждал возвращения с фронта своего друга, объявленного погибшим. Но время шло, и однажды молодая вдова разрыдалась у него на плече: мужчины, мол, пользуются ее доверчивостью, а она, молодая и беспомощная, осталась одна с ребенком на руках… Словом, не много было нужно, чтобы между ними вспыхнуло чувство. Четыре месяца промчались для Ласло, как счастливый сон, он ждал лишь, когда кончится война, чтобы пожениться с Бэллой. Девчурка ее звала его "папочкой". Но затем пришло последнее военное лето, а вместе с ним и первые крупные воздушные налеты. Как-то вечером Бэлла, вернувшись домой, объявила, что она приняла приглашение одного молодого помещика и уезжает вместе с девочкой к нему, в Залу. У Ласло было скоплено немного денег, Бэлла и их забрала с собой, оставив взамен домашнюю утварь - ту, что все равно не умещалась на грузовике и оставалась под бомбежками на волю случая… Как выяснилось, эта "чистая" и всем сердцем любимая им женщина уже несколько недель была содержанкой какого-то прощелыги, безусого отпрыска графского рода.
Так вот и обрушились на плечи Ласло все беды разом: политические осложнения, прямая опасность для жизни, разочарование в любви и еще множество пренеприятных житейских тягот. Купить на зарплату можно было все меньше, в магазинах было пусто, да и в кладовке хоть шаром покати… а в угольном погребе только угольная пыль. Но молодого человека - ему только что исполнилось двадцать восемь, - по характеру склонного к богемной неустроенности, не слишком тревожили эти заботы.
Он и о Бэлле вспоминал с каждым днем реже и реже.
Ярче всего в его памяти жили события 15 октября. И последовавший за ними день…
Что же, теперь все сызнова? Опять?.. Ведь Ласло знал: если друзья его решат именно так - опять он будет с ними.
Все эти годы Ласло, как и многие миллионы людей в Европе, жил, колеблясь между отчаянием и невесть отчего расцветавшими надеждами. И в то же время он научился - и особенно за последние месяцы - безоговорочно подчинять свои действия не собственным желаниям и настроениям, а коллективному разуму и коллективной воле, которые куда более значительны, чем разум и воля каждого отдельно взятого человека…
Ласло и его гости улеглись во втором часу.
И вот - было, вероятно, около трех - их разбудила канонада. Отчетливая, могучая, близкая.
- Ребята! Неужели мы дожили?
Ласло хотелось заключить в объятиях всех троих друзей сразу, но проклятая застенчивость и тут не дала чувствам его вырваться наружу. Зато маленький Лаци Денеш, как был босой, запрыгал, пустился в пляс!
Миклош рассмеялся:
- Я-то всегда был уверен, что доживу! - воскликнул он не без хвастовства.
Лаци Денеш вдруг перестал плясать, помрачнел.
- А я, признаться, всегда боялся, что в последний миг…
Они стояли у раскрытого окна и говорили вполголоса, чтобы не заглушить сладостные звуки канонады.
- Вот это настоящее! Уж они-то не подведут нас… Боже, сколько разбитых, несбывшихся надежд.
- Неверно, сбылись они… только с запозданием.
- Сколько лет… сколько долгих лет жили мы этими лоскутными трех-четырехмесячными надеждами… И сколько людей так и сложили головы, не дождавшись… Нет, кто не пережил этого сам, тот не поймет.
Они помолчали.
- Мне кажется, здесь решение всех наших вчерашних споров, - проговорил наконец Ласло и с облегчением рассмеялся. Только теперь он понял отчетливо, что боялся, но даже не стыдился этого почему-то. Да, боялся. Уже несколько лет жил в постоянном страхе. И почти привык, как будто согласился, что человек и должен бояться!.. - Теперь не нужно больше бояться, - вслух проговорил он.
- И не нужно врать, - добавил Миклош. - Отныне я могу ходить по улице с поднятой головой. Могу наконец открыто сказать, кто я и что!
- Это ты брось! Ты уже пятнадцатого октября высказался. Твое счастье, что приятели у тебя - порядочные люди.
- А кто их такими воспитал?
Все засмеялись.
- Что ж, друзья, - сказал Ласло. - Наша борьба подошла к концу. И мы верили, всегда верили, что однажды нам доведется произнести эти слова. Верно, ребята?!
- А я, признаться, - заметил Пакаи, - как-то и до сих пор не уверен, что мы их произнесем.
- Что ты говоришь! Еще вчера фронт был где-то под Кечкеметом, а сегодня… Вы же слышите? Русские уже здесь, у городской черты. Да вы представляете, что это за прорыв?! Где уж тут немцам оказать им сопротивление!
Миклош Сигети был полностью согласен с Саларди. И только Лаци Денеш прошептал:
- Пока не забит последний гвоздь в гробовую доску фашизма…
- Самое грустное - оказаться последней жертвой, - заметил, нарушив общее молчание, Пакаи. - Пуще всего мне будет жаль последнего убитого.
Они умолкли, слушая гул орудий.
- А мне жалко тех, - сказал Денеш, - кто не знал, за что умирает. Жаль миллионов людей, уничтоженных на этой войне. А кто знал, за что… и погиб в борьбе - первым или последним, неважно - тот все равно герой!..
- Хватит вам о смерти-то! - перебил их Ласло. - Слышите? Сегодня мы можем наконец не думать о смерти! Лаци, Бела, слушайте! Это голос жизни!
А Миклош - поэт, любивший красивые, вдохновенные слова, воскликнул:
- Старая, измызганная, с загнутыми уголками тетрадь истории исписана до конца. Товарищи мои! Мы начнем новую тетрадь!.. Помните, как хорошо пахнет новая тетрадь… И как красиво пишет человек на первой странице… "Во имя господа бога", как писали когда-то… Но мы будем писать красиво и чисто до самого конца… "Во имя Человека…"
2
Для города наступили беспокойные дни. Убавилось число автобусов. Кто мог заметить это? Вместо них по улицам сновали военные или конфискованные для нужд армии автомашины. Наиболее крепкие моторные вагоны трамвая перебросили на железную дорогу и угнали в Германию. Хлеб сделался хуже на вкус, по карточкам продукты не выдавались иногда неделями. Люди часами простаивали в очередях не за тем, так за другим. В кабачках не стало вина, в табачных лавках - табаку. На витринах магазинов выстроились пустые бутылки, коробки с ячменным кофе и стиральным порошком. Но даже и это не бросалось в глаза. Ведь и прежде за последние два года случалось, что по неделям нельзя было ничего получить в магазинах.
И кто, в самом деле, приметил, что из города исчезли посольства, министерства, учреждения? Разве только жители Шопрона и Кёсега, где теперь чуть не в каждой школе теснились по пять-шесть министерств, правительственных комитетов и присутствий, а в виллах вдоль озера появились министры, генералы, депутаты парламента с ордерами на комнаты. Будапешт и не заметил, что в ту самую ночь, когда впервые донеслась до него артиллерийская канонаду, он перестал быть столицей Венгрии.
Не успев просохнуть, приказы и объявления на стенах заклеивались новыми. Чаще всего это были приказы об очередном призыве в армию. Люди даже не читали этих приказов, и, по-видимому, мало кто их выполнял, потому что белый плакат через два дня сменялся зеленым, а зеленый, в свою очередь, - коричневатым, и все три "в последний раз" предписывали одним и тем же возрастам "немедленно явиться" на призывные пункты. Появлялись приказы о спекулянтах, о паникерах, о "разговорах, вызывающих подавленное настроение и неверие в победу", об укрывателях "лиц, признанных евреями", или имущества указанных лиц… И так далее и так далее - всего не перечислишь. И в конце каждого приказа - вид смертной казни, угрожающей его нарушителям; нередко то были незнакомые прежде нашему правосудию кары: виселица, расстрел, ликвидация на месте, ликвидация вместе с членами семьи. Люди читали и - что делать! - смеялись. Хотя приказы эти были делом далеко не шуточным. По кольцу Маргит беспрерывно маршировали роты: это новобранцев и подразделения, не "выказывающие должной воинственности", гоняли смотреть на казни.
В городе стало меньше полицейских. На их место пришла полевая жандармерия с жестяными бляхами на "собачьих цепочках" и нилашисты в мундирах Национальной гвардии. Многие из них были еще совсем желторотыми мальчишками, навербованными со всего города по объявлениям.
Фашисты намеревались все заводы демонтировать и вывезти на Запад станки - как сделало советское военное командование на Украине при отступлении в 1941 году. Фашисты заговорили о "стратегии выжженной земли".
Кое-где им и в самом деле удавалось погрузить сколько-то станков в вагоны. Однако чаще всего демонтаж срывался: то какой-нибудь важный инструмент ломался, то отлетали головки крепежных болтов, то лопалась цепь подъемного крана. И работа не шла. Тщетно орал и топал ногами военный комендант, тщетно размахивал пистолетом - дело не двигалось! Тогда многие предприятия были лишены электроэнергии, а рабочие призваны в армию. Впрочем, ряды поклонников Гитлера, готовых защищать его до последнего дыхания, не слишком увеличились за их счет. На руках у рабочих остались книжечки, удостоверявшие, что они работают на военных предприятиях первого класса: пришлось только "продлить" срок их действия - и рабочие бесследно рассыпались по городу… ищи ветра в поле!..
Разослали повестки о призыве в армию и в отряды "левенте" студентам, гимназистам. Перепуганные родители кинулись друг к другу за советом: что делать? Времени на раздумье было не много. На стенах домов в дополнение множества грозящих смертной казнью плакатов добавился еще один: по безжизненной пустыне, извиваясь, ползет длинный-предлинный товарный поезд с надписью "Сибирь", а на задних буферах последнего вагона в грязном одеянии примостилась костлявая Смерть. Кое-кто не выдержал и отправил сыновей на призывной пункт. Пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек увезли в Германию, подучили немного в военных лагерях, а затем влили в отряды СС или в "Фольксштурм". И они никогда уже не посмели вернуться на родину. Ведь и там, на Западе, - мы знаем это! - им приходилось читать устрашающие плакаты, слушать дикие россказни. Юноши мыкались по Европе, вступали в Иностранный легион, впутывались в одну грязную войну за другой и гибли где-нибудь во Вьетнаме…
Для проведения эвакуации был создан правительственный комиссариат, а по предприятиям - "специальные комиссии". Но на деле всем распоряжались немецкие военные власти. В будапештском городском управлении тоже была создана группа по эвакуации. Руководил ею советник Нэмет, отпрыск знатной фамилии, родственник министра, сын баронессы. Молодой человек был худощав, бледен, со впалой грудью. Разволновавшись или выпив лишнее, он начинал сильно заикаться. Своим продвижением по службе советник был обязан исключительно хорошим манерам. За сравнительно короткую карьеру он постоянно был личным секретарем при том или ином важном лице в городе. И вот он наконец получил и ранг советника, и первую самостоятельную, ответственную должность - иных претендентов на нее не было. В сущности, и здесь распоряжался всем немецкий полковник.
Полковник был весьма недоволен работой молодого советника. Хлопая кожаной перчаткой по столу, он кричал:
- Господин советник, так не пойдет, это не работа, а - ерунда! Мы хотим эвакуировать весь город, вывезти на Запад все население! Будапешт - прошу заметить себе это - не город, Будапешт - стратегическое укрепление! Мы не станем цацкаться с вашими штатскими да ребятишками… И если в результате военных действий погибнут десятки и десятки тысяч жителей - ответственность за это будете нести вы! Учтите это!
Молодой советник, успевший уже основательно пристраститься к спиртному (еще бы, ведь такая ответственность!), глядел на полковника лихорадочно поблескивающими глазами и, заикаясь, бормотал:
- Про-про-стите, но ч-ч-что я м-м-могу поделать? При-при-признаюсь вам, я даже представить себе не могу… Я высчитал, что колонна в миллион человек по четыре в ряд - это же хвост в триста километров длиной.
- Болван! - обругал его полковник и ушел, хлопнув дверью.
В этот вечер молодой советник напился так, что не мог назвать подобравшему его полицейскому ни своего имени, ни адреса. Доставить его домой смогли, только обнаружив в кармане документы, а в себя он пришел лишь наутро третьего дня. И сразу же отчаянно перепугался. Ведь неявка на службу рассматривалась как дезертирство. А молодой советник еще не успел установить с новыми, нилашистскими, властями таких же сердечных, приятельских отношений, как с прежним начальством. Когда же он вспомнил о своей стычке с полковником, с ним приключились колики. Жил он в Буде, поэтому его отправили в Яношскую больницу и "лечили" там до начала осады.
Позднее о молодом советнике говорили, что именно он спас население Будапешта от насильственного вывоза в фашистскую Германию.
Наутро Ласло Саларди, немного невыспавшийся после ночной канонады, но зато весело настроенный, отправился в город. Он шел пешком по Логодской улице, затем - через дымный, насквозь пробензиненный Туннель. Ласло ждал чего-то от этого утра, хотя и сам не знал - чего. Того ли, что люди станут в чем-то другими, по-другому будут выглядеть улицы…
Но улица была совершенно такой, как всегда. Спешили на работу люди. По набережной, громыхая, тянулась бесконечная вереница немецких автомашин. Машины шли на юг, к фронту. Хвост издыхающего дракона…
В этот ранний час улица бывала еще "чистой" - облав не устраивали. И все же Ласло чувствовал себя так, как если бы он шел в расставленную для него западню. Кто знает, удастся ли ему и сегодня вернуться домой. Банк не относился к числу военных предприятий первой категории, и, по правде говоря, Ласло полагалось явиться на призывной пункт сразу же после первого приказа о всеобщей мобилизации. Однако до сих пор ему как-то удавалось проходить сквозь оцепления с помощью бумажки о временной непригодности, выданной еще два года назад.
Цепной мост светился каким-то опаловым сиянием: туман начал таять, предметы и люди вновь обретали тени, в небе угадывалось солнце. В самом начале моста, уткнувшись лицом в жидкую дорожную грязь, лежал труп мужчины в линялом плаще. От пояса до головы тело было прикрыто листом коричневой упаковочной бумаги. "Последняя жертва!" - подумал Ласло и погрустнел. Только знал ли он сам отчего?.. Громыхающая по набережной автоколонна и этот убитый… "Ничего не изменилось!" - кольнуло Ласло в самое сердце… Прав Денеш: "Пока не вбит последний гвоздь в гробовую доску фашизма…"
Придя в банк, Ласло первым делом отправился в приемную нилашистского правительственного комиссара. Сюда положено было являться каждое утро всем двадцати шести "неблагонадежным". Бывшие члены профсоюза, социал-демократы, руководители отдела туризма и несколько человек из тех, что не умели держать язык за зубами, расписывались в списке у секретарши и расходились по местам - работать.
Госпожа Бодо уже восседала за своим столом. Она выглядела бледной, раздраженной, от глаз разбегались глубокие морщины.
- Вы что, плохо спали сегодня? - осторожно, чтобы за участием не почувствовалась насмешка, спросил Ласло. По этой даме вообще можно было судить о положении на фронте. Ласло вспомнил вдруг, как сияла она утром 16 октября! И как уверенно приняла она, член банковского совета нилашистской партии, руководство отделом, как по целым дням рассказывала о подвигах, совершенных ее мужем 15 октября.