Над чёрными, обугленными стропилами колхозной фермы поднялось солнце. Опенька разом окинул взглядом село: там, где ещё недавно стояли избы колхозников, парила прибитая дождём зола. Сиротливо, как надгробные плиты, возвышались над грудами остывших головешек обгорелые печные трубы. Ветерок сметал к ним мусор и жёлтые листья.
Опенька смотрел на грустную картину бессмысленных разрушений, машинально скручивал цигарку.
В сарае проснулись разведчики; один за одним они выходили во двор, потягиваясь и жмурясь от яркого солнца. Вскоре пришёл старшина и разрешил Опеньке идти отдыхать.
- Какой теперь отдых, - недовольно проворчал разведчик.
- Ложись и спи, глядишь, ещё какая-нибудь кума приснится.
- Э-э, - отмахнулся Опенька и направился к разведчикам, гревшимся у солнечной стенки сарая.
На батарее все уже знали, что полк отправляют на переформировку, и даже знали куда - в Новгород-Северский, и были довольны и веселы. Собравшись у стены, разведчики подшучивали над батарейным санитаром Иваном Ивановичем Силком, уговаривали его отнести сумку с красным крестом новой санитарке. Силок противился.
- Да вы что? Никаких приказаний не было. Кто сказал, что она у нас санитаркой будет?
Опенька сразу оживился, сощурил плутоватые глаза, соображая, что к чему, протиснулся в самый центр и, звонко хлопнув Силка по плечу, сказал:
- Это, друг мой, вопрос решённый!
- Ты что, старшина? Ты-то откуда знаешь?
- Поверь мне: точно говорю. Иди, не жди команды, это будет, знаешь, твоя инициатива! Она - баба, она разом ухватится за сумку. Ты учти такое дело: или тебя мужик перевязывает, или баба - большая разница. Скажем, к примеру, умираешь ты, а увидел бабу - жив! Так, брат, в тебе кровь заиграет, не хочешь, да будешь жить. То-то. А кому интересно на твою корявую рожу смотреть, когда осколком руку снесло и кровь хлещет? От одного твоего картофельного носа хоть в могилу полезай… Так что бери сумку и не трусь, пойдём вместе, если хочешь.
Силок покраснел, с тоской посмотрел на разведчиков. У него было рябое, изъеденное оспой лицо и мясистый, действительно, как картошка, нос, и это всегда удручало его.
- Пойми, - продолжал Опенька. - Вот ты ранен, допустим, и ранен тяжело.
- Отстаньте вы от человека, - вмешался угрюмый Щербаков.
- Не лезьъ под руку, не твоё дело. Так вот, Иван Иваныч, скажем, ты ранен, и осталось тебе жить, ну, пять минут. А я, значит, подбегаю к тебе с этой вот твоей сумкой, наклоняюсь…
- Да, только перед смертью на тебя и смотреть, - ехидно вставил Щербаков. - При жизни-то всю душу воротит.
- Так вот, Иван Иваныч, - не обращая внимания на Щербакова, продолжал Опенька. - Иди и отдай сумку, всей батареей на тебя молиться будем.
- Иди, чего тут, - поддержал разведчик Карпухин. - Дело говорит Опенька. Сдай сумку, а мы тебя в свой взвод заберём.
Разведчики зашумели:
- Возьмём!
- Возьмём, возьмём! Иди!
- Отдашь сумку - и все. Ну, скажешь пару слов.
- Может, стесняешься один, так пойдём вместе, - снова предложил Опенька и взял Силка под руку. - Проводим его, Карпухин?
- Проводим!
Разведчики почти насильно взяли под локти санитара, сунули ему в руки сумку и под общие одобрительные крики повели через двор к избе. Возле крыльца, в оставленном хозяевами корыте Майя стирала гимнастёрку.
- Не могу я, братцы, - твердил смущённый санитар, но все же шёл, держа перед собой сумку.
- Мужайся, мужайся, Иван Иваныч, подвиг совершаешь! - подбадривал Опенька.
- Крепись, - вторил Карпухин, стараясь казаться серьёзным.
Они подошли к Майе. Она стояла к ним спиной и продолжала стирать. Над корытом мелькали её оголённые локти, белая пена хлопьями падала на землю.
- Ну, - подтолкнул в бок Ивана Ивановича Опенька.
- Начинай, - прошептал Карпухин.
Санитар, как немой, делал знаки, что он не может, или, вернее, не знает, с чего начать.
Опенька кашлянул, и Майя быстро обернулась. Она удивлённо взглянула на солдат: "Трое?., С санитарной сумкой?" Опенька и Карпухин все ещё держали Ивана Ивановича под локти. Санитар смотрел на расплющенные носки своих кирзовых сапог и молчал. Вид у него был такой жалкий, словно он ранен или, по крайней мере, тяжело болен. Майя так и поняла: они пришли к ней за помощью.
- Что случилось? - спросила она и, стряхнув с рук пену, подошла к Ивану Ивановичу. - Что с вами?
- Болен он, - вместо Ивана Ивановича ответил Опенька.
- Что с ним?
- Вот, жалуется, - едва сдерживаясь от смеха, подтвердил Карпухин.
- На что? - девушка повернулась к нему.
- На что жалуешься, Иван Иваныч? - подтолкнул Карпухин санитара.
Тот продолжал смущённо смотреть себе под ноги. Майя перехватила его взгляд.
- С ногами что-нибудь?
Опенька и Карпухин переглянулись.
- Конечно, на ноги он и жалуется.
- Мозоль у него, прямо замучился парень.
- Снимите сапог, посмотрим. На какой ноге?
- На правой, Иван Иваныч? - спросил Опенька.
- На правой, точно на правой, я знаю.
Говорили все, кроме Ивана Ивановича, а он лишь смотрел на них непонимающими круглыми глазами и в знак согласия (что ему оставалось делать!) кивал головой.
Его усадили на землю и стали снимать сапог.
- Осторожней, осторожней, - приговаривал Опенька, словно действительно боялся, что Силку будет больно. Хоть кирзовый сапог с широким голенищем снимался легко, стаскивали его медленно, бережно поддерживая ногу. Так же осторожно, как повязку с раны, раскручивали портянку. Майя следила за движениями их рук, готовая сейчас же остановить разведчиков, если они начнут отдирать прилипшую к ране портянку.
- Где же мозоль? - удивлённо спросила Майя, и в глазах её мелькнуло подозрение: "Может, насмехаются?.." Она насторожилась.
- Не ту ногу разули, - быстро нашёлся Опенька. - Которая у тебя болит, Иван Иваныч, левая разве?
- Левая, - подтвердил санитар.
- Так чего же ты сразу-то… давай левую…
Сняли и второй сапог. Когда стали разворачивать портянку, санитар вскрикнул:
- Осторожней, ребята!
- Осторожней! - Майя присела на корточки и отстранила руки Опеньки. - Давайте, я сама.
На портянке виднелось мокрое красноватое пятно. Майя осторожно отняла прилипшую к ранке портянку, и все вдруг увидели, что на пятке действительно мозоль, раздавленная и уже превратившаяся в гнойную рану. Опенька подскочил от неожиданности и удивления:
- Ваня!
Смех разом прошёл.
- Как же это ты, Ваня? И молчал до сих пор?
Санитар ничего не ответил, только пожал плечами.
Майя принялась торопливо перевязывать ранку. Опенька и Карпухин растерянно смотрели на санитара. К ним подошёл старшина Ухватов.
- Что случилось?
Опенька встал.
- Мозоль у парня…
- Что?
- Мозоль.
Старшина нагнулся и, осмотрев ногу санитара, сказал:
- Ты что же до сих пор не научился портянки крутить?!
- В медсанбат бы его, - вступилась Майя. - Рана-то гнойная, может заражение быть.
- Ерунда, заживёт!
- А все же в медсанбат бы надо, - поддержал Майю Опенька.
Иван Иванович безразлично смотрел на них, ему было все равно - отправят ли его в медсанбат, или оставят на батарее - он на все готов.
- Ладно, - согласился старшина. - Но не в медсанбат, а на кухню, будешь картошку чистить. А ты, Опенька, вот что, предупреди всех разведчиков, чтобы не расходились. Сейчас из хозчасти придёт парикмахер, пострижёт вас, а потом - в баню все. Понял?
- Понял, товарищ старшина!
Ухватов пошёл через двор на огороды: там солдаты второго огневого взвода топили баню. Опенька и Карпухин привели Силка под навес, где сидели теперь разведчики. Санитар держал в руке сапог (сумку он по забывчивости оставил возле Майи), нога его была перевязана бинтами.
Разведчики дружно засмеялись, увидев в таком виде Ивана Ивановича, кто-то спросил:
- Это чем она тебя - сумкой или поленом?
- Мы вот шутили, а человек, можно сказать, и в самом деле подвиг совершил, - сказал Опенька, и голосом, и выражением лица давая понять, что говорит вполне серьёзно. - Оказывается, такую мозоль натёр на ноге, ай да ну, и молчал.
- А кто виноват?
- Кто бы ни был виноват, а человек молчал, терпел и с поля боя не ушёл. Ради нас же.
Карпухин, стоявший у входа под навес, неожиданно крикнул:
- Воздух!..
Разведчики смолкли, и в тишине отчётливо послышались звуки моторов. Карпухин вышел из-под навеса и стал смотреть в небо. Все с напряжением следили за ним и ждали, что он скажет.
- Наши.
Снова задвигались под навесом разведчики: кто-то принялся дописывать неоконченное письмо родным, кто-то просил химический карандаш, чтобы написать адрес на треугольнике; некоторые лежали молча, думая о своём самом сокровенном, чему, может быть, никогда не суждено свершиться; но большинство бойцов вели оживлённый разговор, вспоминая разные истории из боевой жизни, смешные и не смешные, остряки сыпали анекдоты - в общем, так или иначе, всем было весело, у всех было хорошее, приподнятое настроение. Трудности позади, а впереди - отдых, пусть двух-трехмесячный, но отдых. А что будет потом - бои, бои?.. Но это будет потом, и когда придёт - встретят, переживут, вынесут, и сейчас об этом "потом" никто не думал. Но оживлённо и весело было не только потому, что уходили на отдых - на батарее появилась женщина, и это событие вызвало разные толки среди бойцов. Никто ничего по-настоящему не знал, но догадок было много. Кто-то сказал, что она жена какого-то погибшего командира танковой роты, бывшего друга Ануприенко, и что у капитана будто бы даже есть её фотография с надписью. И ещё один вопрос волновал бойцов: останется ли она на батарее? Отвечали на него тоже по-разному. Щербаков хмурил брови, он был явно недоволен и считал, что женщина на батарее не к добру. Ничего хорошего от этого не будет.
Мало-помалу стали говорить вообще о женщинах, которых приходилось им встречать в жизни или о которых слышали когда-либо от других; женщины почти все оказывались плохими, даже учительница, о которой вспомнил Опенька, тоже была не из приятных, но зато жены - хорошие. У каждого - смирная, работящая, а главное, верная. Один только Щербаков ничего не говорил о своей, он хмурился, исподлобья поглядывая на товарищей.
- Остапа Бендера сюда бы, - сказал он угрюмо.
- Кого? - переспросил Опенька. - Какого Астапа?
- Остапа, говорю, рога заготавливать!
- Кого, кого? - допытывался Опенька. Он не читал ни "Двенадцати стульев", ни "Золотого телёнка".
- Ро-га! Вот что, понял?.. - Щербаков встал. - Все вы здесь - рогоносцы! Тьфу, а ещё о верности толкуете, - он безнадёжно махнул рукой и, не оглядываясь, пошёл через огород к бане.
- Не любит баб, - покачал головой Опенька.
- Может, братцы, у него того… осколком… вот он теперь и… - засмеялся Карпухин.
- Не болтай, - остановил его Опенька. - Не знаешь человека, может, у него обида какая на сердце.
- Что, бросила?
- Положим, что бросила. Все может быть.
- Фу, какая невидаль, мало ли их на белом свете!
- Мало ли, много ли, - заметил Горлов, - а одна всегда дороже всех. Вот со мной такой случай был. Привязалась ко мне одна девка. Работал я тогда кладовщиком на базе. Женат уж был, сынишке три года. А она, стерва, как змея, да красивая, так и вьётся вокруг меня. Останусь я после работы накладные приходовать, и она тут как тут, не уходит. То начнёт чулки подтягивать, чтобы эти свои коленки показать, то кофточка вроде расстегнётся у неё и этот самый чёрный лифчик видать, тьфу, пропасть.
- Так что ж она к тебе цеплялась, знала, что женат?
- Знала. Так вот, как-то остались мы вдвоём с ней на складе. Она, значит, подошла ко мне и вот эдак хвать за шею и прилипла губами к моим.
- Поцеловала?
- Да ещё как! Умела целовать, чертовка. Прямо всем ртом, чуть было губы мои не проглотила. А во мне так все и заходило… Поцеловала и говорит: "Жинка-то твоя, поди, так не может, а?.." Вот и возьми ты её, знает, за какое место укусить. Ежели бы я размяк в тот момент, все, запил бы, разошёлся с женой, бросил сына, ну и все. Вот так и мужик иной к бабе… а она уж и готова.
- Чем же ты с ней-то закончил?
- А ничем, прогнал - и весь разговор.
- Маху ты дал, старина, - заключил Опенька и, заметив вошедшего под навес ефрейтора Марича, крикнул: - А-а, Оська-брадобрей, ты ещё жив?.. А мы тебя ждём. Как ты сегодня, с одеколончиком аль опять к речке пошлёшь?..
6
Ефрейтор Иосиф Марич числился в хозроте полка, официально же служил ординарцем у заместителя командира полка по хозчасти майора Шкуратова и был полковым парикмахером. Марич выполнял свои обязанности с большим рвением - майор всегда ходил с чисто выскобленным подбородком. Стриг и брил Иосиф и командира полка. Но это доставляло ему много тревог и волнений. Нужно было пробираться на наблюдательный пункт, а там рвались снаряды и мины, иногда залетали и пули. Кто знает, может быть, у Марича все сложилось бы совсем по-другому и он был бы теперь неплохим солдатом, если бы сразу попал в огневой взвод (привычка - большое дело!), но он, как говорится, тыловик, в обозе и на последней подводе. Здесь иные правила, чем на передовой, иные боевые будни. Летят самолёты, будут ли бомбить, или нет - полезай в щель. Иосиф не разбирался, чьи это гудят самолёты, свои или чужие, сначала прыгал в щель, а потом уже смотрел на знаки различия на крыльях. Его друг, татарин Якуб, - тоже из хозроты - портной, подшучивал над ним, но в сущности и сам был таким же. Он тоже все жаловался, что его не отпускают на батарею, что и он мог бы стать неплохим наводчиком, а ему приходится даже здесь, на фронте, работать иглой, но за все время не написал ни одного рапорта с просьбой отправить его на огневую. В общем, в полку все хорошо знали Якуба и Иосифа - портного и парикмахера, и в шутку называли их "ветеранами". Когда полк отходил на отдых или случалась маленькая передышка, Иосифа немедленно посылали на батареи стричь бойцов. Получил он такое задание и сегодня. Майор Шкуратов утром сказал ему, чтобы брал чемоданчик и шёл на батареи и, как бы между прочим, добавил, что полк завтра своим ходом отправляется в Новгород-Северский на переформировку. Иосиф поспешил сообщить радостную весть Якубу, но тот уже от кого-то узнал и раздобыл по случаю полную фляжку водки (в хозроте её всегда можно найти). Они выпили по стопке, закусили свиной тушёнкой, и Иосиф, разогретый водкой, весёлый, посвистывая, отправился выполнять задание.
Чемоданчик, который он нёс в руках, был особый чемоданчик, с карманчиками и отделениями для бритв, расчёсок, машинок и прочего цирюльнического добра. Он был приспособлен специально для походной жизни - инструменты в нем укладывались плотно, закреплялись ремешками и клапанами, не тарахтели во время ходьбы, не ржавели и не портились. Заказал этот чемоданчик Иосиф на второй день войны старику столяру. Тот долго отказывался, но потом согласился и сделал добротно и на славу. Но в чемоданчике был один изъян, который доставил много неприятностей Маричу. Старик столяр, то ли по недоразумению, то ли в насмешку, выкрасил его в ярко-красный цвет. Иосиф поморщился (уж больно заметный), но перекрашивать было уже поздно, в кармане лежала повестка, и он, потому что больше ничего не оставалось делать, взял чемоданчик и отправился на призывной пункт.
Первым делом будущий полковой парикмахер постриг и побрил командира маршевой роты, потом применил своё искусство на других начальниках, и так, незаметно, словно само собой, попал в хозяйственную роту. Чемоданчик пришлось натирать песком, чтобы не блестела краска и не был он слишком заметён на фоне серой шинели.
На приветствие Опеньки Иосиф ответил шуткой:
- Готовь кресло, Морж Моржович, космы твои снимать будут!
- А ты почему это меня моржом называешь? - Опенька наклонил голову набок.
- По твоей физиономии вижу.
- Что же на ней написано?
- Написано, да ещё как! Мне только взглянуть на человека, сразу вижу, кто он - морж или не морж. А бывают ещё и особые моржи, - начал ефрейтор, раскрывая чемоданчик и приготавливая для стрижки и бритья инструменты. Он был навеселе, и ему хотелось говорить. - Я, друг мой, в своём наркомате всех наперечёт знал…
- О-о, ты, оказывается, в наркомате работал?
- Ну да, парикмахером. И заместителя наркома брил, и самого наркома. Те ничего, и компрессик им, и духами уж лучшими… А эти, что помельче, - все моржи. Подстрижёшь его, побреешь, только за одеколон: "Освежить вас?.." "Нет, нет, не переношу…" И начнёт всякое плести, и жену вспомнит, и друзей, самому-то неудобно, а на других все можно свалить. А нам, парикмахерам, только на одеколоне и заработок! Побрил - рубль, а побрызгал - гони три! Вот так. Но те моржи ещё полбеды. А вот у нас был один особый, это да. Статист какой-то. Или плановик-экономист. Тому, значит: "Вас освежить?" "Нет, нет, не надо, - говорит. - У вас есть вата? Оторвите, пожалуйста, клочок…" Отрываешь и думаешь, для чего это ему? А он достаёт из кармана "Кармен", побрызгает на ватку - и по лицу, по лицу… Потом положит флакончик обратно в карман, ватку выбросит и… "Благодарю, - говорит, - с меня рубль? Пожалуйста…"
- Скупой, подлец?
- В высшей степени!..
- Погоди, а меня-то ты за что моржом назвал, а? Я ж с одеколоном прошу?
- Тебя хоть и с одеколоном, все равно не заплатишь.
- Видали его!.. - засмеялся Опенька. - Может, и заплачу! Хошь патронами, хошь гранатами…
- Этого добра у меня самого хватит, - деловито ответил Иосиф. Он достал расчёску и ножницы и стал лихо вызванивать ими какую-то плясовую мелодию, словно упражнялся над головой клиента. - Кто первый, подходи!..
Бойцы между тем раздобыли где-то коротыш-чурбак, вкатили его под навес и установили вместо стула.
- Ты, Оська, артист, а не парикмахер, - продолжал Опенька. - Долго ты учился этим фокусам?.. - он намекал на игру ножницами.
- Хе, - ухмыльнулся Иосиф. - Четыре года бутылки брил!..
- Как бутылки?