- А так. Отдали меня в ученики старому греку. Был у нас такой знаменитый мастер в городе. Мать говорит мне: "Смотри, Иосиф, ты уж старайся, все делай, что заставят, мастер он хороший, научит…" "Ладно, - говорю, - буду стараться". Ну и старался: прихожу утром, уберу в парикмахерской, все инструменты перетру - блестят. "Молодец, - говорит мастер, - а теперь беги-ка принеси бутылочку…"
- Водочки, конечно?
- Нет, он все больше сельтерскую… Приношу, выпьет он и суёт мне: "На, упражняйся…" Беру бутылку, старую бритву достаю и пошёл ею по стеклу, а он: "Так держи, да эдак води…" Три года, три, понимаешь? И только на четвёртый позволил мне собственное колено побрить. Побрил я, а он и говорит: "Нет, рано тебе ещё в мастера, брей бутылки, пока волос на колене отрастёт, а потом ещё раз испытаем". И так раз десять испытывал, и только потом до людей допустил, да и то разрешил одних татар брить…
- Почему одних татар?
- А у них по три волосинки, для вида щеки мылишь, а брить-то нечего…
Кто-то из разведчиков крикнул:
- Довольно лясы точить, кресло готово!..
7
Почти к самому пруду подступили берёзы и нависли над водой. С веток, кружась, падают листья, ветерок отгоняет их к кувшинкам и осоке. А осока волнуется и шелестит, как шёлк. За плотиной журчит вода, стекая с желобка. Ручей убегает в березняк. И так крепко пахнет осенним лесом, словно воздух настоен на бересте и грибах. Кажется, здесь никогда не было войны, ничто не нарушало эту застывшую тишину кувшинок и берёз. Тропинки заросли травой, мостки почернели и оплыли зеленью.
С огородов к пруду спускается Майя полоскать гимнастёрку командира батареи. Навстречу ей, замычав, бросился телёнок. Он сделал несколько прыжков и остановился, растопырив ноги, словно раздумывая, подходить или не подходить. Майя протянула руку, но телёнок попятился и - хвост трубой - пустился наутёк.
- Чего испугался, глупенький?..
На плотине стоит лейтенант Рубкин. Он видит Майю, слышит её голос. "Кем она доводится комбату? Все утро они так оживлённо разговаривали между собой. Друзья? С одной деревни?.. - он ухмыльнулся, вспомнив приказ капитана немедленно отправить санитарку в свою часть. - Сам-то что ж не отправляешь её, а?.. Вон уж и гимнастёрку отдал стирать!.." Он спустился с плотины и подошёл к Майе.
- Стираем? - приветливо бросил Рубкин.
- Хотела выполоскать, да вот… - она указала подбородком на воду. Вода была густо покрыта лягушечьей зеленью.
- Да-а, - протянул Рубкин и покачал головой. - Впрочем, её можно разогнать. Погодите, я сейчас… - он опустился на колени и стал рукой расчищать воду.
- Может, из колодца начерпаю?
- Зачем же, вот, готово!.. - Рубкин поднялся и стал обирать с рук налипшую зелень.
Мостки возвышались высоко над водой, и Майя долго приспосабливалась - мешала узкая юбка. Рубкин искоса наблюдал за ней. Взгляд упал на Майины волосы, рассыпанные по плечам - они дымились на солнце.
"Да-а, вряд ли капитан отпустит тебя с батареи!.." - насмешливо подумал Рубкин.
- А "малину" эту придётся заменить!..
Майя хлопала гимнастёркой по воде и не расслышала его слов. Она полуобернулась и спросила: - Что вы сказали?
- Менять "малину" нужно!
- Какую "малину"? - не поняла Майя.
- Погоны. У вас же пехотные!..
- А-а… А какие надо?
- Артиллерийские, с красной окантовкой.
- Почему?
- Это уж вам лучше знать, - заметил Рубкин. - Разве капитан не оставляет вас на батарее? Он говорит, что хочет оставить.
- Вы шутите?..
- Вполне серьёзно.
Рубкин говорил наугад, просто хотел узнать у неё намерения капитана. Майя ему нравилась, и если она останется на батарее санитаркой, то он, Рубкин, быстро найдёт с ней общий язык.. Ведь Ануприенко не очень красив - белобровый, скуластый, да и подхода к женщинам у него нет.
- Неужели?! - воскликнула Майя.
- Вы давно его знаете? Земляки?..
- Нет, не земляки. Всего раза два виделись. Как-то ещё до войны приезжал он к нам в село…
- Дайте, я помогу вам выжать гимнастёрку.
- Давайте, - охотно - согласилась Майя. - А вы меня вчера здорово напугали.
- Чем?
- Трибуналом.
- К сожалению, вчера я вовсе не пугал вас, а говорил правду. За дезертирство судит только трибунал и судит строго. А ваш поступок - это дезертирство. Вы же ушли из своей части. Нет, нет, теперь-то вам нечего бояться, капитан назовёт вас своей женой…
- Женой?!.
- Ну, сестрой, - поправился Рубкин, заметив, как испуганно и радостно заблестели глаза Майи. - Хватит! - добавил он и, отпустив конец гимнастёрки, стал брезгливо отряхивать руки. "Один раз встречалась с капитаном, да, видно, метко!.."
- Спасибо, я пойду, - заторопилась Майя.
- А по-уставному?
- Разрешите идти, товарищ лейтенант?
- Ладно, я шучу. Мы будем по-семейному, хе-хе… Меня зовут Андреем, - Рубкин легонько тронул Майю за плечо. - У нас на батарее вы одна, и наш долг мужчины…
- Разрешите идти, товарищ лейтенант? - Майя полушутливо, но настойчиво отстранила его руку.
- Идите.
Рубкин посмотрел ей вслед: "Норовистая!.. Ничего, обомнешься!.." Когда Майя скрылась за плетнём огорода, он снова взошёл на плотину, постоял немного, любуясь тишиной пруда, и побрёл по тропинке в березняк. Сумрачной прохладой обдало Рубкина, в лицо пахнуло запахом высыхающей листвы. Солнце едва проникало на тропинку, раздроблённое ветвями и ослабленное, а видневшиеся в просвете макушки деревьев были так отчётливо жёлты, что казались позолоченными куполами. И, удивительно, никаких следов войны: ни воронки, ни окопчика, ни сломанной ветки! Словно и впрямь здесь не было войны, как-то случилось так, что она обошла стороной этот красивый осенний лес. Но под одной из берёз Рубкин неожиданно увидел белый лоскут. Он подошёл ближе - это был рукав от нижней рубашки, покрытый тёмными кровяными пятнами. "Кто-то перевязывал рану…" На стволе он заметил старую засохшую надпись, вырезанную перочинным ножичком. Она была вся изрешечена пулями. Медные, успевшие позеленеть, они, как глазки, проглядывали сквозь кору.
- "Ефим плюс Дуня", - вполголоса прочёл Рубкин. - Ромео и Джульетта, - прибавил он, ухмыльнувшись.
Когда-то и он, Рубкин, так же вот вырезал перочинным ножичком на деревьях два имени: своё и соседской девчонки Веры. Он даже по глупости выколол эти два имени на руке: "Андрей и Вера", Но Какая это любовь? Разъехались - и все пропало, и нет любви. Только синяя метка на руке, которой теперь, повзрослев, Рубкин стыдился и прятал под широким ремешком часов. Несколько раз пробовал вырезать наколку ножницами, выжигать спичками, - синие буквы только чуть светлели, но не стирались.
- Ефим плюс Дуня, - повторил Рубкин. - Какие глупости! - сплюнул и пошёл дальше.
Тропинка вывела на дорогу. Возвращаться на батарею не хотелось, но и бродить по лесу тоже надоело. Солнце припекало спину, по телу растекалась приятная усталость. Над жёлтой высохшей травой плыла огромная белая паутина. Рубкин посторонился, пропустил её мимо себя и долго наблюдал, как она, зацепившись за высокий репейниковый куст, вытягивалась по ветру в длинную нитку. "Пойду на батарею, - все же решил Рубкин, - может, капитан уже вернулся из штаба, узнаю новости, а нет - завалюсь спать на сеновал…" Он медленно зашагал по подсохшей и уже разбитой машинами пыльной дороге к селу.
- Андрей, Андрей! Рубкин!
Лейтенант оглянулся. Его догонял Панкратов, шагал размашисто, весело помахивая руками; из-под сапог разлеталась пыль. Он ходил в первую батарею проведать своего дружка, с которым учился в одном училище. Видно было, что он чему-то очень рад.
- Опять получил!.. - ещё издали прокричал Панкратов, похлопывая ладонью по нагрудному карману гимнастёрки, который был туго набит письмами. Глаза его светились радостью, он улыбался, готовый от счастья обнять и расцеловать Рубкина.
- Что получил? - спросил Рубкин, хотя хорошо знал, что речь пойдёт о письме.
- Письмо!
- Я думал, третью звёздочку… А письма - ты их каждый день получаешь.
- С фотографией!..
- Тоже не ново. Все она же?
- Да, она, Ольга. Понимаешь, Андрей, одиннадцатую фотографию прислала.
- Нехорошее число.
- Почему?
- Кругом по одному: один и один.
- Ну, это ты брось. Взгляни, какой снимок, как смотрит она, ты только посмотри!.. - продолжал восторженно говорить Панкратов. Он был моложе Рубкина на четыре года, ещё ни разу не брил ни усов, ни бороды. Над верхней губой едва-едва заметно пробивался чёрный пушок.
Рубкин начал рассматривать фотокарточку. Со снимка глядела обыкновенная деревенская девушка, немного скуластая. Ему было непонятно, что Панкратов находит в ней хорошего? Она не только не красива, даже несимпатична, и одевается, похоже, безвкусно. На голове какой-то цветастый платок. "Нет, я бы даже не посмотрел на такую", - подумал Рубкин и почувствовал неприязнь к девушке. Но все же в открытых глазах её Рубкин уловил теплоту и ласку. "Может, глаза красивые?.. Хм, но только глаза?!.." Он посмотрел на смуглое, почти совсем детское лицо Панкратова, потом снова на фотографию - нет, не нравилась ему девушка.
- Ну, что?
Панкратов с нетерпением ждал ответа - что скажет его друг?
- Знаешь что, Леонид, - дружески хлопнув по плечу, начал Рубкин. - Мне не хочется тебя огорчать, но врать я не умею. Не нравится она мне. Может, и красивая у неё душа, может быть, не спорю, а лицо её мне не нравится. Черт его знает, дело вкуса, конечно. Скажу тебе одну истину, не помню только, или где слышал её, или вычитал, словом, суть вот в чем: подруга жизни на людях должна быть красивой, дома - заботливой, в постели - страстной!..
- Твоя философия - ерунда, - возразил Панкратов. - Увидел бы ты Ольгу в жизни, э-эх!.. Почитай, что на обороте пишет, почитай, я тебе разрешаю.
Рубкин снова нехотя взял фотографию и, повернув её, стал читать:
- "Милый Лёня! Нас снимали на Доску почёта. Фотограф приезжал прямо в поле. Я попросила сделать карточку и для тебя. Вот она. Помни, милый Лёня, и не забывай, я жду тебя!.." - Рубкин усмехнулся. - Звеньевая, поди?
- Звеньевая.
- Можешь быть спокоен - не изменит, - заключил Рубкин.
Но Панкратов был весел и не заметил, что Рубкин насмехается над ним.
- Она хорошая, она будет ждать, я в этом не сомневаюсь, - проговорил Панкратов, пряча письмо и фотокарточку в карман.
- Да тут и сомневаться-то нечего…
8
Когда разбитые окна завесили брезентом и зажгли керосиновый фонарь, принесённый с батареи кислый запах деревенской избы стал особенно ощутим. Будто все здесь пропахло хлебом и квасом: и пол, и потолок, и серые стены, и деревянная кровать с лоскутным одеялом, и мешочная люлька на пружине, и давно не скобленный дубовый стол, и запылённая скамья вдоль окон… Фонарь горел тускло, и от этого воздух в избе казался густым и синим. Возле печи на соломе валялся старый с позеленевшей кожей хомут. Но Майе казалось, что это вовсе не хомут, а телочка, которую только что внесли с мороза в тёплую избу, и она, свернувшись калачиком, греется возле печи, а в дверь вот-вот войдёт отец, сбросит заиндевелый тулуп и протянет гостинец - полосатую конфетку…
В комнату вошёл капитан Ануприенко.
- Ужин не приносили?
- Нет. А стол я вымыла, вытерла…
- Вижу. - Он сел на лавку и, положив ногу на ногу, в упор посмотрел на Майю. - Говорил о тебе в штабе…
- Ну? - Майя подалась вперёд.
- Не могут. Правда, разговор был так, предварительный, - поспешно вставил капитан. - Завтра поговорю с командиром полка. Если он решит…
- А если не разрешит?
- Надо возвращаться в свою часть.
- Не пойду, пусть делают со мной что хотят, не пойду!
На пороге появился лейтенант Панкратов.
- Вы что в полутьме сидите?
- Леонид? - не оборачиваясь, спросил Ануприенко, хотя сразу же узнал лейтенанта по голосу.
- Да, я.
- Проходи. Как разведчики устроились на ночь?
- Отлично. Натаскали в сарай сена…
- А настроение?
- Тоже отличное, не спят, песни поют. Как же. на отдых едем…
- На отдых, - весело подтвердил капитан. - Садись, Леонид. Поедем в тыл, отдохнём, как следует, а тогда - прямо до Берлина. Дойдём, как ты думаешь?
- А чего же не дойдём? Дойдём.
- Должны дойти. И дойдём! Дойдём, черт возьми, - капитан хлопнул ладонью по колену. - Смотрел я большую карту в штабе. Интересная обстановка на нашем фронте, - он взял широкий кухонный нож, лежавший на столе, и остриём нацарапал на выщербленных дубовых досках огромную скобку. Закруглил концы, но не стал соединять их, оставив маленький проход. Получилось что-то наподобие незавершённого эллипса. - Мешок, видишь? Здесь сидят немцы. А вот тут, в самой горловине - Калинковичи, узел железных и шоссейных дорог. Немцы могут выйти только через Калинковичи. Взять город, перерезать дороги - и четыре-пять дивизий в плену. А ведь это сделать не так сложно. Ударить с двух сторон и затянуть клещи. Неужели в штабе фронта не видят этого?
- Видят, наверное.
- Я тоже думаю, видят. Не случайно вторую неделю такое затишье. Готовятся, подтягивают силы для удара. Вот где дела будут, а мы с тобой на отдых, а? Только мне кажется, ни на какой отдых мы не поедем, - неожиданно добавил капитан, и улыбка исчезла с его лица. - Ты заметил такую штуку: чего мы здесь стоим? Кого ждём? Я, между прочим, спросил начальника штаба: "Когда выступаем в Новгород-Северский?" "Пока, - говорит, - приказа нет". А почему? Впрочем… Нет, не пошлют нас под Калинковичи. Кого посылать? Возьми нашу батарею: три орудия, людей в расчётах не хватает… Поедем отдыхать.
- В бой так в бой. На отдых так на отдых, мне все равно.
Панкратову не хотелось продолжать этот разговор, он без внимания слушал командира батареи; рука то и дело тянулась к нагрудному карману, где лежало полученное им письмо с фотокарточкой. Ануприенко заметил это и, улыбнувшись, спросил:
- Что, опять, наверное, письмо получил?
- Получил.
- С фотокарточкой?
- Да, - кивнул Панкратов и смутился, покраснел, будто его вдруг осветили стоп-сигналом.
- Показывай…
Капитан, склонившись над фонарём, принялся рассматривать фотокарточку. Подошла Майя и тоже из-за плеча командира батареи взглянула на снимок - девушка ей не понравилась. Да и у капитана она не вызвала восторженных чувств, но из вежливости, не желая огорчать молодого лейтенанта, он тихо проговорил:
- Красивая. Это где она, в поле?
- Почитайте на обороте…
В это время, стуча каблуками, в комнату вошёл Рубкин. Он сразу понял, что происходит: Панкратов показывает фотокарточку. "Что за дурная привычка у человека, любишь, ну и люби себе на здоровье. Смотреть-то там не на что, а он суёт всем - нате, удивляйтесь!"
- Что это, двенадцатая? - насмешливо спросил Рубкин, подходя к ним и наклоняясь.
- Та же, что и тебе показывал…
- А-а, с Доски почёта?
Панкратов не ответил: он опять покраснел, но теперь оттого, что и в словах, и в тоне голоса, каким говорил Рубкин, явно почувствовал насмешку. Он хотел ответить что-нибудь резкое и тоже обидное, даже оскорбительное, и уже подыскивал подходящую для этого фразу, но Рубкин опередил его:
- Ты, Леонид, фанатик.
Он сказал это мягко, приветливо, так что Панкратов даже растерялся, и удивлённо воскликнул:
- Как?
- Очень просто: любишь одну и никого больше вокруг себя не замечаешь. - Рубкин будто невзначай взглянул на санитарку.
- Разве любовь - это фанатизм? - также удивлённо, как и Панкратов, переспросила Майя.
- Да, и не иначе.
- Нет, я в корне буду возражать против этого, - пылко заговорил Панкратов.
- Возражать можно, но доказать нельзя.
- Можно!
- Конечно, можно, - подтвердила Майя.
- Хорошо, тогда скажите мне, пожалуйста, что такое любовь?
- Любовь, это…
- Ну-ну?
- Любовь, это так сказать…
- Говори, говори.
- Любовь это есть любовь, - выручила Панкратова Майя.
- Ну вот: любовь, любовь… А что это - сказать не можете. А я говорю: фанатизм. Хотите пример, пожалуйста. Он любит её, она не любит его, но живёт с ним и изменяет ему. Об этом говорят ему друзья, а он не верит. Это что, по-вашему, не фанатизм? Таких примеров можно привести тысячи.
- Андрей, ты неверно толкуешь слово фанатизм, - вмешался Ануприенко. - Вот ты - настоящий фанатик, потому что убеждённо веришь в какую-то фанатическую любовь. А любовь и фанатизм - совершенно разные вещи. Любовь - это большое чувство, которое трудно передать словами.
- Но можно, - усмехнулся Рубкин и снова бросил косой взгляд на Майю. В сущности он не собирался отстаивать своё мнение, да и само сравнение любви с фанатизмом пришло ему в голову только теперь и неожиданно и он сам удивлялся тому, что говорил. Но все же отступать не хотел. - Как бы вы ни рассуждали, товарищи, а любовь - это все-таки фанатизм. Я имею ввиду однолюбов.
- А многолюбы? - спросила Майя.
Рубкин не ожидал такого вопроса, но не растерялся:
- Антифанатики.
- Как, как?
- Ан-ти-фа-на-ти-ки! - медленно, делая ударение на каждом слоге, повторил Рубкин.
- Хватит о любви, - капитан поднял руку. - Ужин прибыл!
Ординарец командира батареи между тем молча расстанавливал на столе котелки с борщом и кашей.
- Так ведь здесь есть тарелки, - спохватилась Майя. Она отстранила ординарца и сама начала готовить стол к ужину.
Ординарец покорно отошёл в сторону. В руках он держал фляжку, ища глазами, куда бы её поставить.
- Это что у тебя? - спросил Рубкин.
- Старшина передал к ужину, - ординарец протянул фляжку лейтенанту.
Рубкин отвернул пробку и понюхал:
- Хороша!.. И догадливый же этот черт Ухватов, а?..
На шутку никто не ответил.
- Все готово, прошу, - пригласила Майя.
- А рюмки? - возразил Рубкин.
- Рюмки? Сейчас будут и рюмки, - она снова, как хозяйка, пошла к полкам, занавешенным простенькой ситцевой шторкой, достала стаканы и поставила их на стол. - Пожалуйста!..
- Вот это другой разговор…
- Ну-ка, товарищи, давайте вспомним, когда мы в последний раз так по-человечески ели из тарелок? - пододвигая к себе тарелку и улыбаясь, сказал Ануприенко.
Стали вспоминать. У каждого оказались свои сроки: Майя только неделю назад ела из тарелок. Панкратов - полтора месяца, Рубкин - два с половиной, а капитан - пять с половиной месяцев, с того самого дня, когда синим июльским рассветом начались бои на Орловско-Курской дуге.
- За скорейшую нашу победу, за наши боевые удачи! - Ануприенко поднял стакан над столом.