- Знаете, как ответил бы вам офицер… ну, скажем, армии фельдмаршала Кутузова? Он бы сказал вам что-нибудь вроде этого: пусть на вас положится наше любимое Отечество, ибо железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов: она есть надежная стена Родины, о которую все разбивается… Это, кажется, Кутузова слова…
Чигинцев прищурил свои выпуклые глаза.
- В общем-то верно. Одним словом, извините, товарищ капитан, и спасибо. За все.
Мы вышли из города, миновали окружную железную дорогу. Небо на некоторое время очистилось от туч. Они медленно разошлись в стороны, как льдины на воде. В образовавшуюся трещину хлынула на землю неудержимая, слепящая, звонкая синь - непривычная и радостная улыбка на хмуром и печальном лице неба. Но улыбка оказалась обманчивой и опасной: вместе с синевой на колонну упали три вражеских бомбардировщика. Они, должно быть, возвращались с задания и увидели под собой цель.
Дорога мгновенно опустела. Осталась лишь кухня, почему-то отцепленная от машины; одинокая, она заманчиво и печально курилась душистым дымком.
Самолеты ушли. Мы с облегчением подумали, что у них кончились боеприпасы. Через несколько минут мы поняли, что ошиблись. Совершив круг, самолеты снова зашли на цель - а целью своей они избрали почему-то кухню, и первый, пикируя, спустился настолько низко, что, казалось, еще мгновение, и он врежется в дорогу или зацепится за дымящуюся трубу кухни. Но не врезался, взмыл ввысь. Черная бомба, свистя, наискось полетела к земле, она будто нырнула прямо в кухонный котел. Дорога охнула от удара, и трескучий гул прокатился по асфальту…
Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели нашу кухню, целую и невредимую, чуть сдвинутую с прежнего места взрывной волной. Два других самолета шли за первым. Должно быть, упрямый дымок солдатской кухни раздражал летчиков или они просто забавлялись: попадут или не попадут в эту злосчастную дымокурню? Они наверняка сделали бы еще заход, но со стороны города появились наши "ястребки" и отогнали их.
А солдатская кухня стояла на дороге и наперекор всему жила, дымилась. Обступившие бойцы глядели на нее, как на чудо.
- Присвоить ей звание Героя Советского Союза! - крикнул кто-то. - За храбрость!
В боку кухни обнаружилась пробоина, через которую медленно выдавливалась белая рисовая каша.
- Ничего, залечим ей раны!
Колонна выстраивалась медленно: вражеские воздушные налеты изнуряли людей. И снова шагом марш к фронту!
Я сказал Чигинцеву:
- Прикажите запевать.
Он не понял:
- Что?
- Запевать прикажите, - повторил я.
Чигинцев раздраженно вздернул одним плечом:
- Нашли время… и место. - Я пристально взглянул ему в лицо, и он, круто повернувшись, шагая спиной вперед, крикнул:
- Запевай!
Приказ этот показался бойцам нелепым и неуместным, и кто-то предложил:
- Покажите пример, товарищ старший лейтенант.
Чигинцев, свирепея, крикнул еще громче:
- Запевай!
Песни не последовало. Старший лейтенант растерянно покосился на меня, как бы спрашивая: "Видали?"
Я кивнул Чертыханову. Ефрейтор, приотстав от нас, присоединился к первым рядам и, чеканя шаг, запел хрипловато и громко: "И от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней!"
Странновато и по-новому звучали эти слова в столь сложной и неподходящей обстановке. Но в тоне песни, подхваченной сотней голосов, так некстати зазвучавшей на дороге, по которой брели беженцы, неслись, подпрыгивая на рытвинах, грузовики, звучал вызов врагу, презрение к нему, убежденность в том, что Красная Армия, несмотря ни на что, действительно сильнее всех.
4
Последние два часа перед привалом мы двигались в темноте. Сумерки легли на дорогу как-то сразу, точно внезапно выкатились, клубясь вместе с сырым туманом, из леса, вскоре соединились с водянистыми тучами неба и наглухо заслонили свет. Наступил октябрьский осенний вечер с резкими и злыми порывами ветра; ветер приносил редкие капли дождя и кисловатый запах опавшей листвы и грибов…
Перед Подольском я остановил батальон: люди устали и проголодались. Они устали не столько от скорого и нелегкого перехода, сколько от того впечатления, которое производила дорога.
По шоссе и его обочинам медленно, горестно и устало брели беженцы. Видно было, что многие из них шли издалека: из-под Курска, Орла, Тулы. Несмотря на усталость и лишения, эти люди чувствовали себя счастливыми: оторвавшись от родных гнезд раньше других, они успели прийти в Подмосковье, к самой столице - в безопасность. Другие, такие же, как они, были настигнуты в пути немецкими войсками, и им выпала лихая судьба вернуться по домам, в оккупацию, в неволю…
Беженцы торопились. Печать торопливости и тревоги лежала на лицах, ощущалась во всех действиях людей.
В дороге их обстреливали с самолетов. Раненых они оставляли в попутных деревнях, убитых хоронили на первых попавшихся погостах, а то и прямо в чужом и пустынном поле… Утомленные лошади едва везли подводы со скарбом, с женщинами, ребятишками. Если падала лошадь, впрягались в повозки люди. По опушкам вдоль дороги старики, подростки и девчонки гнали скот, целые стада колхозных коров, свиней, овец…
Беженцев обгоняли грузовики с ранеными бойцами, а к фронту, гремя на выбоинах, мчались машины с боеприпасами. Шоферы нещадно матерились, если беженцы со своими возами забивали проезжую часть и приостанавливали движение.
Бойцы нашего батальона, видя этих людей, с таким упорством уходящих на восток, понимали, какая страшная, дьявольски беспощадная сила накатывалась на нас, подступая к самому сердцу страны…
Батальон остановился. Ветер понес вдоль дороги дымок походных кухонь и вкусный запах горячей пищи. Бойцы, гремя котелками, выстраивались в длинные очереди, из-под полы светились фонарики; получив порцию, отодвигались в полумглу, садились прямо на дорогу, спустив ноги в кювет, ужинали…
Я прошел к штабной машине, отыскал лейтенанта Тропинина, велел пригласить комиссара Браслетова, который двигался с третьей ротой, замыкая колонну.
Мы залезли в кузов, накрылись брезентом, и Тропинин включил фонарик. Круглое световое пятно резко выступило на карте. Лейтенант докладывал свои соображения о дальнейшем движении батальона: двигаться проселочной дорогой параллельно основному шоссе, чтобы избежать налетов вражеской авиации. Использовать для марша ночное время.
Доводы Тропинина показались мне убедительными.
Командиры рот тоже согласились с предложением лейтенанта, и мы вскоре разошлись: надо было торопиться.
Мы продвигались спешным маршем, в тревожных шорохах, в настороженной темени, дорога и ночью шила лихорадочной жизнью, учащенно пульсируя… В опустевшем прифронтовом Подольске, как только выбрались на крутую гору, грянула еще раз лихая и отчаянная песня бойцов первой роты. Удивленные патрульные, забежав вперед колонны, осветили меня и Чигинцева фонариками, и один из них, полный и мордастый, проговорил с насмешкой:
- Помирать - так с песней, да?
- Почему же помирать? - спросил я, отстраняя их с пути.
За городом отчетливее стали заметны зарева пожаров. Они дрожали над землей, то затихая, то разгораясь вновь, накаляя небо до щемящей душу красноты.
На ночлег остановились неподалеку от небольшой деревушки, в лесу. Бойцы, наскоро наломав еловых веток на подстилку, валились и засыпали. Чертыханов откуда-то притащил брезент, шуршал им, расстилая.
- Ложитесь, товарищ капитан, - сказал он вполголоса. - А то не успеете отдохнуть. Дождь пойдет - не беда, есть чем укрыться.
- Ты ложись, спи, а я отлучусь ненадолго.
Прокофий тотчас вскочил и молча пошел впереди меня.
- Вы плутать будете в темноте, а я знаю, где они находятся, - сказал он, отгадав мое намерение. - Идите за мной.
Он вел меня по влажной пожухлой траве, огибая темные колючие ели, незаметные для глаза пни, спящих вповалку бойцов.
- Осторожно, елка, глаза выколоть может, - предупреждал он негромко. Здесь пень, не споткнитесь. А это сонное царство - храпят богатыри, как по нотам…
Два раза нас отрывисто и приглушенно окликали часовые:
- Кто идет?
- Свои, - так же отрывисто отзывался Чертыханов и, проходя мимо, напоминал: - Не усни смотри…
Приостановившись возле белого ствола березы, он указал в темноту.
- Видите повозку? - Я ничего не видел во тьме, как ни вглядывался. - А слышите, как лошадь сеном хрустит? Это их повозка. Я вас тут подожду…
Распряженная лошадь жевала, похрустывая, сено. В повозке, закрытые брезентом, спали Нина и дядя Никифор. Солдат, запрокинувшись, прерывисто всхрапывал. Нина спала тихо, голова ее была накрыта полой шинели. Я притронулся к выбившейся прядке волос, влажной от росы. Я хотел уйти, чтобы не потревожить ее, но Нина, не отнимая от лица шинели, спросила тихо:
- Дима, это ты?
- Да. Я тебя разбудил?
- Я сама проснулась, как только ты подошел. Сердце два раза стукнулось, точно в дверь… Мое сердце тебя узнает.
Я рассмеялся:
- Выдумщица ты!
- Правда же! Ты сегодня утром подходил к нам, к нашей подводе, еще там, на Бронной?
- Подходил.
Нина осторожно, чтобы не разбудить солдата, выбралась из-под брезента и спрыгнула на землю.
- Вот видишь! Сердце подсказало, что ты смотришь на меня. Я боялась обернуться, а вдруг тебя нет…
Солдат повернулся в повозке и сонным голосом предупредил:
- Нина, далеко не отходи - ночь…
- Я здесь, Никифор Иванович, - отозвалась Нина.
Мы отдалились от повозки на несколько шагов.
- Ты устала? - спросил я.
- Отчего мне уставать? - сказала она. - Захочется - иди пешком, надоест - садись на повозку… Раненых после налета перевязали, погрузили на попутные машины. Вот и все. А как ты, Дима?
- Все пока хорошо. О тебе думаю. Иногда жалею, что взял с собой.
- Что мне сделать такое, чтобы ты не думал обо мне, не беспокоился? Неужели тебе не хорошо оттого, что мы вместе? Война нас сблизила и обручила. Как же мы можем расстаться? Нас разлучит только смерть - твоя или моя!
Она все говорила, перескакивая с одного на другое, торопливо, точно старалась победить в себе не то смущение, не то отчаянное душевное смятение.
- Знаешь, теперь, когда прошлая жизнь осталась где-то позади, далеко-далеко, мне она стала казаться какой-то розовой, как весеннее утро без единого облачка. Обиды, которые тогда казались значительными и глубокими, теперь выглядят просто смешными и ничтожными.
Я смотрел на ее сверкавшие во тьме зубы, держал ее руки в своих и радовался тому, что мы вместе.
Нина спохватилась:
- А где Чертыханов?
- Где-то тут.
Я взмахнул рукой в темноту. Нина тихонько свистнула. Чертыханов таким же свистом ответил ей.
- Иди сюда! - позвала она.
Чертыханов выступил из темноты.
- Чего?
- Забирай своего командира и уводи. Ему отдохнуть надо.
Чертыханов тем же путем и с теми же односложными предупреждениями привел меня назад. Я лег на постель из еловых веток, от которых крепко пахло свежей смолой, хвоей. Чертыханов тотчас же уснул: дышал он глубоко, ровно и от усталости шумно, со сдержанным стоном. Я долго не мог заснуть, смотрел в черное небо с расплывавшимися красными лужами зарев и думал… Вспоминались солдаты и офицеры - герои книг, прочитанных мною совсем недавно, перед войной: Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон… Они, те герои, называли себя потерянным поколением. Мне нравилась их грусть, их сомнения, страдания, они рассуждали о бессмысленности войны, о загубленных молодых жизнях. Но как не похожа судьба тех людей на наши судьбы! На нашу долю выпала высочайшая задача: отстоять Отечество во что бы то ни стало, ценою жизни. Иначе рабство на многие годы, на столетия…
Слева, километрах в трех от нас, над шоссейной дорогой пролетали вражеские самолеты. Они знали, что и ночью к фронту двигались подкрепления. Развесив зеленоватые фонари, страшные совиные глаза войны, выискивали цели и швыряли бомбы. Гул тупо и нехотя накатывался на рощи, трепал их и где-то вдалеке, в темных чащобах, глох…
5
На рассвете, отойдя от места ночлега километров на пять, бойцы первой роты встретились со странной колонной. Люди, в большинстве пожилые, были разномастно одеты в шинели, в телогрейки, в ватные пиджаки с меховыми воротниками, перепоясаны ремнями из серой парусины. Они сидели сбоку от дороги на земле, на пенечках, на вещмешках и что-то жевали перед тем, как тронуться в путь. Некоторые из них были с винтовками, возле других валялись связанные попарно противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Я догадался, что это ополченцы. Они устало улыбались нам, молодым и крепким.
Прокофий Чертыханов, шагая мимо, отметил с беспощадной насмешкой:
- Старая гвардия вооружена до зубов!
Пробегая взглядом по лицам "старой гвардии", я увидел знакомые глаза, черные и горячие.
Это был заслуженный артист республики Николай Сергеевич Столяров, наш учитель. Я никак не ожидал встретить его именно здесь.
- Здравствуйте, Николай Сергеевич! - сказал я, подбежав к нему.
Он чуть прищурился, не сразу узнавая меня.
- Дима! Батюшки, вот так встреча! - Столяров поспешно встал, и мы обнялись.
- Как вы сюда попали? - спросил я. - Куда вас направляют?
- То есть как куда? В бой. Разве мы могли отстать, Дима? В моем отделении все люди достойные и уважаемые. - Глаза Столярова, сузившись, сверкнули прежним веселым озорством. - Вот этот отважный воин, что с гранатами у пояса, - кандидат биологических наук Лукашов Петр Степанович. Столяров театральным жестом указал на человека в ботинках и обмотках на худых икрах; кандидат сидел на пенечке, вздернув ввысь острые колени, и читал сложенную вчетверо газету, поднеся ее к самым очкам. - Рядом с ним преподаватель истории кино в Институте кинематографии товарищ Казанский. А тот, что чинит сапог своему другу, - заведующий мастерской по ремонту обуви. Есть у нас начальник главка, профессор есть, мастер пекарни и даже циркач, жонглер… И так во всем батальоне… - Николай Сергеевич чуть наклонился ко мне и проговорил, как по секрету: - Мы их, фашистов, обожди как расхлещем!
Я взглянул вдоль дороги. Бойцы нашего батальона перемешались с ополченцами, обращались к ним почтительно: "папаша" или "дорогой товарищ". Курили, закусывали…
Я был убежден, что эти большой духовной ценности люди пошли в бой честно, по приказу сердца, с единственной и великой целью - умереть, но не пропустить врага в Москву. Но сумеют ли они это сделать?
- Месяц назад встретил Сергея Петровича Дубровина, - проговорил Столяров. - Он рассказал мне про тебя и про Нину…
- Она со мной, - сказал я. - Мы ведь поженились.
- Знаю. Так и должно было случиться. Хотел бы я на нее взглянуть!..
- Она тоже будет рада повидать вас… Чертыханов! - позвал я. Прокофий вынырнул из-за дерева. - Сходи за Ниной.
Но в это время по всей колонне понеслось зычно и пронзительно: "Воздух! Воздух!"
- Рассредоточиться! - крикнул я. Команда полетела от взвода к взводу.
Самолеты шли звеньями, низко, не спеша, с распластанными огромными крыльями. Грозный и мощный их рев, подобно водопаду, ниспадающему с кручи, придавливал к земле. Не стреляя, не бомбя, они, казалось, направлялись к дальним целям. Через минуту я догадался, что самолеты транспортные. Из раскрытых люков стали один за другим выпрыгивать люди с большими тюками за плечами. Они выпрыгивали из всех машин одновременно. Через секунду после прыжка тюки за их спинами как бы лопались, из них, подобно пламени, вырывалась белая струя; она расширялась, образуя сверкающий, как облако, купол.
- Парашютисты! - опять понеслось по лесу. - Парашютисты!
Я послал связных в роты с приказом: "Уничтожить парашютный десант противника, расстреливая его в воздухе. При приземлении не давать сосредоточиваться…"
Выступив из-под навеса еловых ветвей, я увидел, как на меня падал парашютист: опускаясь, он палил из автомата. Я вскинул свой автомат и выстрелил. Немец, оборвав пальбу, повис на стропах и вскоре рухнул к нашим ногам, как мешок; парашют, колыхаясь, накрыл его, точно саван.
По всему лесу трещали выстрелы, глухо лопались гранаты, слышались предсмертные крики. При каждом таком вскрике у меня щемило сердце, мне чудилось, что это кричит Нина, просит моей помощи и защиты, хотя я знал, что Нина отсюда далеко…
Столяров был бледен от волнения, прислушивался к бою, сжимая в руках гранату. У ополченцев это была первая встреча с врагом.
Парашютистов расстреливали и в воздухе, и при приземлении. Но самолеты подвозили и выбрасывали их вновь и вновь. Над вершинами деревьев дрожали, надутые воздухом, парашюты и, опускаясь, тонули в темной лесной чаще.
Один десантник зацепился стропами за вершину сосны. Он попытался освободить себя от пояса и спрыгнуть на землю. Но, увидев Чертыханова, принялся строчить из автомата, пока не кончились патроны. Затем он швырнул вниз гранату, за ней другую. Гранат больше, видимо, не было.
- Все! - сказал Чертыханов и подошел к сосне смело и неторопливо. Я подошел тоже.
Немец висел, чуть покачиваясь на стропах, молодой парень в короткой парусиновой куртке, в каске, в ботинках с грубыми подошвами, прочно прибитыми гвоздями; на черной подошве гвозди выделялись отчетливо, крепкие и высветленные. "О нашу землю отточил!" - подумал я про эти гвозди.
Десант был выброшен меньше чем за десять минут. Кругом по лесу, приглушенная ветвями деревьев, слышалась перестрелка. Рвались гранаты. Руководить боем в такой обстановке не было никакой возможности: каждый боец действовал по своему усмотрению.
Человек шесть немцев - им удалось сгруппироваться, - опасливо оглядываясь, двигались в нашу сторону веером. Разрывные пули, впиваясь в стволы, щелкали, как удары бичей. Стреляли они редко: экономили патроны.
Я сказал Чертыханову:
- Возьми трех бойцов. Зайдите им в тыл…
- Не давайте им подняться, - попросил Прокофий. Он толкнул в бок одного бойца, второго, молча приглашая их за собой, и поспешно отполз в сторону, в кусты.
Мы огнем прижимали немцев к земле. Они так и не поднялись…
Я обернулся назад, услышав бешеную стрельбу и треск разрывных пуль. Один из парашютистов, стреляя, приземлился прямо на дорогу. К нему трусили, спотыкаясь, ополченцы: Столяров, Лукашов, Казанский. Я приподнялся и крикнул им:
- Стойте! Стойте! - Но они не услышали моего голоса, им, должно быть, хотелось взять немца живым.
Десантник, приземляясь, упал на бок, парашют, надутый ветром, протащил его метра два и свернулся белой тряпкой. Немец вскочил на колени и выстрелил в подбегавших к нему ополченцев. Лукашова косо качнуло в сторону неверно переставляя длинные и худые, в обмотках, ноги, он сделал несколько шагов и ткнулся очками в пенек. Столяров как будто налетел с ходу грудью на какое-то препятствие и, всплеснув руками, опрокинулся навзничь. Казанский кинулся за ствол старого дуба, торопливо вынул из-за пазухи телогрейки бутылку с зажигательной смесью.
Немец, отстегнув себя от парашюта, ошалело стрелял из автомата во все стороны наугад. Затем он прыгнул к тому же дубу, за которым стоял Казанский, прижался спиной к стволу, поспешно перезарядил автомат и стал стрелять через дорогу в лес короткими очередями.