- Батальону поставлена задача выйти на рубеж обороны севернее и западнее города Тарусы. Завтра в шесть ноль-ноль батальон должен быть готов к отправке в район обороны. Машины будут поданы сюда. Остальное решим по прибытии на место. Разведку увеличить до двадцати человек. Подобрать крепких, отчаянных ребят… Командиром останется сержант Мартынов. Пусть он сам и подберет… Все, товарищи. Можете идти в подразделения и готовить людей к последнему переходу, вернее, переезду.
Командиры, глухо переговариваясь, выходили из помещения. После них в избе сразу стало тихо, просторно и пусто. Мы остались одни: я, Браслетов, Тропинин и Чигинцев да в темном углу на корточках - Прокофий: по шумному, со всхрапами дыханию я догадался, что он спит. Я взглянул на Браслетова.
- По-моему, друзья, все идет хорошо. Кончились наши мытарства…
- Лучшего и желать нечего, - охотно согласился комиссар. - Могли прямо с марша, без передыху, кинуть в бой - с оружием ты или нет…
9
Батальон был готов к переброске в район обороны к шести утра. К этому времени рота, расквартированная в соседней деревне, прибыла в Батурино. Мы ждали автоколонну…
Было еще темно, мутно и спросонок ознобно. Сочащаяся влага осела, прибитая косым, с завихрениями ветром. Ветер, как бы расчесывая, прореживал и сушил тучи, сквозь них несмело сеялся блеклый свет. Бойцы толпились у изб, хмурились, поеживаясь и позевывая…
Грузовики опоздали на сорок минут, и подано их было вдвое меньше. Командир колонны старший лейтенант Гремячкин, злой, издерганный, уже немолодой человек, с лицом, испещренным морщинами, с выпирающими скулами, опередив мои вопросы, мрачно спросил:
- Двумя рейсами не обойдемся?
- Обойдемся, - ответил Тропинин.
- Тогда устанавливайте очередность, - сказал Гремячкин. - Я не могу задерживаться.
Я сказал Тропинину:
- Грузите в машины разведчиков, первую роту и часть второй. Сопровождать колонну будешь ты и Чигинцев. Выгрузка в совхозе, не доезжая Тарусы. Там же командный пункт командира Шестой дивизии. Свяжись с ним. По прибытии выслать разведку в направлении юго-западней и западней Тарусы.
- Когда машины могут вернуться назад? - спросил я начальника колонны, провожая первый эшелон глазами.
- Часа через полтора. Не раньше. А то и позже. Им чего стоит добраться только до Серпухова! Там дорога мощеная, но вся в рытвинах - не очень-то разгонишься.
- Это называется - срочная переброска войск, - сказал я с невеселой иронией. - Так мы к обеду едва-едва доберемся. Может быть, двинуться пешим маршем? За два часа мы сократим путь на десять километров, а то и больше. Как ты считаешь, комиссар?
Браслетов свел брови - две круто выгнутые скобки, уронил взгляд на носки сапог, на скулах проступил румянец, губы подобрались в узелок, - такое выражение лица я замечал у него в минуты решимости.
- Мы сократим путь на десять километров, а людей утомим маршем на целые сутки. - Он взглянул мне в глаза, все так же хмурясь. - А усталому бойцу всегда кажется, что противник сильнее его. Подождем колонну.
Гремячкин не отрывал взгляда от поворота дороги, куда ушли машины, и страдальчески морщился.
- Он правильно подсказывает: нечего ноги людям ломать, коли есть колеса.
- Колеса! - крикнул я. - Зашились мы с вашими колесами! На полдня опаздываем. Через два часа нужно будет докладывать о выполнении приказа, а мы только с места стронулись!
Начальник колонны скрипуче засмеялся и помотал головой.
- Куда вы опоздаете, разрешите вас спросить?.. Удивительный народ! К дьяволу в пасть никогда не опоздаешь… Ты думаешь, у командования только и забот, что о вашем батальоне? Направление указали - ну и рой землю носом. Я тут давно и повидал кое-что… - Он раздраженно сплюнул и замолк, морщины на его лице скорбно застыли. Он думал, должно быть, о судьбе своей колонны, стоял, переминаясь с ноги на ногу на одном месте.
Мы вернулись в штаб. Я достал карту, разложил ее перед собой на столе и всматривался в район Тарусы, в населенные пункты, окружавшие ее. Браслетов писал в блокноте, помечая каждую строчку цифрой. Хозяйка варила для нас картошку.
Открылась дверь, и в избу вошел Тихон Андреевич. На овчинном воротнике его полушубка, на валенках застряли соломины и остья мякины. Раздеваясь, он сказал хозяйке:
- Есть-то дашь, мать?
Занавесочка колыхнулась, и из чулана высунулось сухонькое личико хозяйки.
- Сейчас сварится. Умойся сперва… - И скрылась.
Тихон Андреевич, приблизившись к столу, потоптался немного в неловкости, захватил в горсть негустую с проседью бородку.
- Доброе утро, товарищи командиры, - проговорил он, прикрывая усами виноватую улыбку. - Покричал я вчерась… Не стерпел… Не обиделись на старика?
Браслетов, стараясь казаться строгим, сказал:
- Как это не обиделись, Тихон Андреевич? - Он закрыл блокнот. - Мы были оскорблены вашим поведением: вы точно на врагов кричали. Мы собирались сдать вас в комендатуру для выяснения личности. Да, да. Но пожалели. Годы ваши пожалели…
Из чулана вынырнула старушка, мелко семеня и заплетаясь ногами в длинном сарафане, подлетела к нам, с неожиданной воинственностью ударила кулачком по столу.
- Хорошенько его, злодея! Постыдите, пригрозите, чтобы в другой раз голос не подымал. Ишь разгорелся… - И тут же нырнула за занавеску.
Тихон Андреевич, кроткий, застенчивый, сокрушенно, с раскаянием качал головой и вздыхал сдержанно. В этот момент они оба, и старик и старуха, открыли перед нами свои многолетние, несложные и в то же время неспокойные отношения: старик, приняв несколько чарок, становился буйным, выплескивал все, что накапливалось в душе, гремел, рушил, что попадалось под руку, и жена, как от грозы, бежала от него к соседям - от греха подальше; когда же в нем кончался хмельной кураж, старуха без пощады пилила его, трезвого, тихого, несчастного, неделю вымещала на нем все свои беды, напоминая ему все новые и новые подробности его буйства.
- Вы шутите, конечно, ребята, - глухо проговорил Тихон Андреевич. - Я сам знаю, что виноват. Вы уж не обижайтесь… - Он сел рядом со мной, горестно положил перед собой руки с узлами на пальцах. - Жжет вот здесь, в груди, терпения нет. А от дум деваться некуда. Во дворе убираюсь, а сам думаю: зачем? Все равно немец придет - заберет, а избу спалит. Нам ночью-то видно, как горят села вокруг… Думал зарезать телку - есть некому. Кусок в горло не идет. Вот напасть на нас, ай-ай-ай! И сладу с ним никакого нет…
Сколько раз слышал я эти слова, произносимые с изумлением и страхом: "Сладу с ним нет…" И всегда ощущал неловкость, словно был виноват в том, что с немцем нет сладу.
Сидеть на одном месте было невмоготу. Я вылез из-за стола.
- Подожди, позавтракаем, - сказал Браслетов. Хозяйка, вынырнув из чулана, известила скороговоркой:
- Сварилась картошка-то. Сейчас подам.
- Потом поем, - сказал я.
Гремячкин, привалившись плечом к изгороди палисадника, глядел вдоль улицы и курил папиросу за папиросой, и морщины на его подвижном лице жили своей беспокойной жизнью, выдавая его волнение. Одна рука у Гремячкина была прижата к животу.
- Так нервничаю, что разболелась язва, черт бы ее побрал. Давно не болела…
Мы прошли до поворота дороги, взглянули в поле. Оно лежало голое и унылое, в осенней тоске. Проселком тащились конные упряжки. Вдалеке буксовала в грязи легковая машина.
Бойцы, настроившиеся на поездку, томились ожиданием, бесцельно бродили меж дворов.
- Скоро должны вернуться, - сказал Гремячкин, взглянув на часы. - Душой чую. - Он заметно повеселел - морщины на щеках расправились - и руку сунул в карман. - Я уже слышу, как они гудят…
Вскоре действительно на улицу выкатился головной грузовик, за ним показался второй, третий, и начальник колонны, страдая от нетерпения, кинулся навстречу им, что-то крича и размахивая руками; колеса грузовика, ударившие по луже, окатили его грязью, и он, отряхивая комбинезон, побежал назад, ко мне.
- Видал? - заговорил он, пританцовывая от возбуждения. - Явились! Целехонькие. Я ведь чего боялся, капитан? Налетов. Налетят, растреплют колонну, и загорать вам… Или пешком идти… - Понизив голос, придвинувшись ко мне, проговорил: - Врал я, будто вам некуда спешить. Утешал, а у самого душа в веревку свивалась от горя: по моей вине произошла задержка. Там такое творится… - Он откинулся, прикрыл глаза, и морщины снова страдальчески задвигались на его лице.
Машины, гудя, распахивая скатами улицу, разворачивались и выстраивались в колонну. Шоферы открывали капоты и осматривали горячие моторы. Сержант в телогрейке, выпрыгнув из кабины головной машины, подбежал к нам.
- Одна машина выбыла из строя, товарищ старший лейтенант. Оба ската лопнули.
- Когда шли обратно или туда?
- Туда.
- Что предприняли?
- Людей рассовали по другим машинам, - сказал сержант. - Шоферу отдали запасное колесо. Обратно ехали - он еще возился… В остальном все в порядке. - Вынул из кармана записку, подал мне. - От старшего лейтенанта.
Пока я читал записку Чигинцева, начальник колонны спросил сержанта:
- Дорога спокойна?
- Пока спокойна. Туда ехали, было еще темно. Возвращались назад прошли три немецких самолета над головой. Довольно низко. Но не тронули…
Чигинцев писал, что добрались благополучно, что там же, в совхозе, расположен командный пункт и штаб Шестой стрелковой дивизии, что Мартынов с разведчиками выслан по маршруту, намеченному ранее, и что с нетерпением ждет нашего прибытия.
- Можно грузиться? - спросил я у начальника колонны.
- Конечно же! Не мешкайте. Каждая минута на счету.
Получив команду, бойцы хлынули к машинам.
10
Колонна грузовиков, свернув в переулок, стала спускаться с горы на пойменную равнину. Я сидел в кабине первой машины, внимательно глядел на дорогу, умощенную булыжником, выбитую скатами грузовиков, гусеницами танков, и машина наша сотрясалась на ухабах. Встречались подводы с ранеными бойцами, по сторонам от дороги виднелись автобусы, орудия, оборудованные для стрельбы прямой наводкой, зенитные установки.
Больше всего я опасался налетов авиации. Небо было обложено облаками, но они, белые и слившиеся воедино, стояли высоко. А немцы наверняка могли просматривать пути, по которым двигались подкрепления к фронту… Мои предчувствия сбылись. Тройка самолетов, совершая "осмотр местности", подъездных путей, летела навстречу колонне. Самолеты стлались совсем низко и могли разглядеть людей в кузовах. Но не выстрелили, не сбросили бомбы - явно присматривались. Сзади послышались частые удары зениток.
Я нажал кнопку сигнала, предупреждая о воздушной тревоге. Сигнал подхватили машина за машиной. Вся колонна стояла на дороге и беспрерывно гудела. Из кузовов, перекидываясь через борта, серыми мешками валились люди. Вскакивали и бросались, перемахивая через кюветы, в лесок, мелькали среди утопающих в лужах жиденьких березок и осин.
Колонна машин, покинутая людьми, замерла на узкой дороге, стиснутой с обеих сторон почернелыми от сырости и общипанными ветром деревьями.
Самолеты, не торопясь, выверив направление, зашли на цель. Со сверлящим душу визгом они падали один за другим на колонну и строчили из пулеметов. Я видел, как пули щелкали о круглый булыжник и высекали мелкие осколки.
Поднявшись, самолеты замкнули над лесом круг и там, вдалеке, вновь выстроились в четкую очередь. Первая бомба упала рядом с дорогой, мощным фонтаном выбросив вверх мокрые комья земли и камней. Взрывная волна ударила по машине, толкнув ее наискось к кювету… Бомба, брошенная со второго самолеты, угодила прямо в кузов следующего грузовика. И мгновенно тяжелый ЗИС, с треском отделившись от булыжного настила, взлетел в воздух и, рассыпая щепки и осколки, рухнул на шоссе, перевернулся и медленно сполз в канаву.
- Ловко сработано, - отметил Чертыханов, поднимаясь с земли и отряхивая колени от налипших мокрых листьев; вздрагивающие от волнения пальцы долго не могли достать из пачки папиросу. - Сейчас опять зайдут… Пока не расколошматят, не отступятся.
И в этот момент произошло невероятное, чего я раньше не видал и едва ли когда увижу еще. Красноармейцы, разбежавшись по лесочку, стояли, хоронясь за стволами деревьев, или лежали, заслоняясь пнями либо бугорками, страдая от бессилия, с лютой злостью и тоской наблюдали, как немецкие летчики бесчинствовали над колонной, беспрепятственно и безнаказанно…
Боец, стоявший неподалеку от нас, невысокий, неказистый с виду, в шинели с завернутыми рукавами - они были длинны ему, - еще при первом заходе самолетов приладил противотанковое ружье на крепкой березовой развилке. Длинный ствол чернел незахватанной вороненой сталью. Опустившись на колени, боец долго водил им, прицеливаясь, он так был поглощен этим, что взрыв машины не отвлек его от дела, от предчувствия удачи.
Третий самолет, скользя вниз и завывая, уже выпустил бомбу - она летела наискосок к дороге - и сам некоторое мгновение продолжал скользить следом за ней. В это время боец выстрелил. Резко откинувшись от толчка, он сказал как бы с недоверием:
- Попал. - В глазах его смешались и ожидание, и изумление, и испуг. Попал! - повторил он убежденно.
Самолет вспыхнул, он успел выйти из пике и, охваченный пламенем, распуская черную траурную ленту копоти, некоторое время еще летел над колонной. Отвалив немного вправо, он, срезая вершины осин, упал на землю. Клубы дыма, черные, как ночь, всплыли над осинником, долго не рассасываясь, лишь разбухая, зловеще обнимали пространство.
Бойцы, позабыв об опасности, перепрыгивая через лужи, бросились к месту падения самолета. Красноармеец, подстреливший самолет, еще не веря самому себе, с блуждающей улыбкой счастья и изумления тихо приставил ружье к березе, одернул шинель и тоже поспешил было туда же, но, отойдя несколько шагов, вернулся, взял ружье, вскинул его на плечо, как грабли или косу, и двинулся через дорогу.
- Посмотрим, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, увлекая меня за собой.
Самолет догорал, безобразно искореженный, черный, от него исходил смрад горелого металла, тлевшей одежды. Один летчик сидел в кабине, черный, обугленный, страшный, второй отполз на несколько метров от машины и ткнулся незрячими глазами в пень да так и остался лежать, вытянувшись во весь рост. Меховой комбинезон на нем курился в нескольких местах. Оставшиеся два немецких самолета спиралями поднимались все выше и выше над местом катастрофы и вскоре скрылись из вида совсем.
Ко мне подбежал Браслетов. Он был взбудоражен, нетерпелив.
- Кто подбил самолет? Кто стрелял? Ты знаешь?
- Боец какой-то, - сказал я, отыскивая взглядом бойца-героя. Тот стоял в толпе, опираясь на свое ружье, и, морщась от запаха, от ужасного зрелища мертвых полуобгорелых летчиков, должно быть, уже позабыл о том, что совершил.
- Я об этом напишу в газету, - сказал Браслетов. - Это подвиг, и пускай о нем узнает вся армия, фронт…
Чертыханов протолкался сквозь толпу, схватил красноармейца за рукав и почти силой притащил к нам. Это был коренастый, с крепкими литыми плечами парень, белобровый, с улыбкой, способной словно обнять.
Браслетов схватил его за расстегнутую шинель и чуть встряхнул.
- Как твоя фамилия?
- Лемехов Иван.
- Откуда родом?
- Из-под Сергача. Недалеко от нас река Пьяна протекает…
- Кем ты был до войны?
- Кем? В колхозе работал.
- Как это было, расскажи… - Браслетов вынул записную книжечку и карандаш. Лемехов Иван пожал плечами.
- Что, товарищ комиссар?
- Как подбил самолет?
- Не знаю. Честно говорю, не знаю. Чистая случайность…
- Как тебе пришло в голову, именно тебе, выстрелить в самолет? настаивал Браслетов.
- Как? Ружье новое, товарищ капитан. - Браслетов, склонив голову, писал, и Лемехов взглянул синими глазами на меня. - Дай, думаю, проверю, как оно бьет… Я и до ранения бронебойщиком был. Два подожженных танка имею на счету… А что, если по самолету пальнуть, пришла мне в голову такая догадка. Ну и пальнул. Попал. С первого выстрела попал… - Он оглянулся на закопченный остов самолета, на обугленные трупы летчиков, сморщил нос и отвернулся.
Начальник колонны, дернув меня за рукав, сказал, опасливо поглядывая то на вереницу машин, то на небо:
- Двигаться надо, капитан. А не то - жди нового налета… - Он снял приплюснутую фуражку и широко взмахнул ею. И тут же прерывисто засигналила машина, за ней вторая, а потом разноголосо загудела вся колонна. И бойцы, взглянув последний раз на догорающий самолет, неохотно потянулись к шоссе.
Разбитую машину столкнули в канаву. Морщины на лице Гремячкина передернулись как от внезапной боли, когда грузовик с треском перевернулся вверх колесами. Начальник колонны не забыл напомнить шоферу с головной машины:
- На обратном пути скаты снять!
Через полчаса колонна благополучно прибыла в небольшой совхозный поселок. Гремячкин, едва лишь встали машины, подбежал и затормошил меня.
- Нам задерживаться нельзя. Ни на секунду.
- Мы вас и не задерживаем, - сказал я. - Можете ехать. Спасибо.
Гремячкин стиснул мою ладонь, потряс ее и как будто отшвырнул от себя.
- Желаю удачи!..
Грузовики развернулись и ушли, в поселке сразу стало пусто и гулко.
11
Ко мне подбежал старший лейтенант Чигинцев.
- Заждались, товарищ капитан. - Он сиял: оттого ли, что мы опять были все вместе, или оттого, что достигли наконец переднего края войны. Командир дивизии два раза спрашивал. Идемте, провожу к нему… - Мы прошли мимо кирпичного скотного двора. Чигинцев, отмеривая широкими шагами дорогу, докладывал: - Разведчиков выслал, бойцов накормил, командный пункт определил, не знаю, понравится ли вам…
После того как мы миновали двор, я услышал позади себя голос, окликнувший меня. Нас догонял лейтенант Рогов.
- ЧП, товарищ капитан, - проговорил он встревоженно. - Командир третьего взвода лейтенант Прозоровский пропал.
- Как пропал? Где?
- Он ехал в той машине, которую разбило бомбой. Но ребята говорят, что он чуть ли не первый выпрыгнул из кузова и побежал в лес. Все бойцы были распределены по другим машинам. Они прибыли, а Прозоровского нет.
- Сбежал, - заметил Чигинцев спокойно, с внутренней презрительной усмешкой. Я вспомнил молодого человека в шинели, туго перетянутой ремнем, его заносчиво привздернутое лицо и улыбку, кривившую губы.
- Все может быть, - сказал я. - Подберите на его место другого, из младших командиров. Потолковей, поопытней…
- Уже назначили, - ответил Рогов.
Командир дивизии, оборонявшей район Тарусы, располагался в небольшом кирпичном здании, где помещалось до этого какое-то учреждение, вовремя эвакуировавшееся в тыл.
У входа Чигинцев задержал меня.
- Я пойду в батальон, товарищ капитан. Мне тут делать нечего.
В это время мимо нас, мимо часового пробежал человек в распахнутой шинели, с растрепанными листками в руках.
- Людей накормить, - сказал я Чигинцеву. - Всем держаться наготове…
Чигинцев ушел, а Чертыханов, как всегда, остался с часовым покурить.
Когда я вошел, полковник Шестаков, поставив одну ногу на табуретку и опершись локтем на колено, кричал в телефонную трубку: