3
К рассвету мы достигли переднего края обороны Тридцать восьмой стрелковой дивизии. Выбиваясь из последних сил, она вела тяжелые бои с превосходящими силами врага. Морозный, как бы разреженный воздух полнился гулкими орудийными раскатами, пулеметной скороговоркой и одиночными ружейными выстрелами.
Еще в пути мы встретили конную разведку сержанта Мартынова. Покрытые плотным мохнатым инеем, лошади в темноте казались серыми и огромными. Сержант спешился и, передав коня Пете Куделину, впрыгнул ко мне в кабину грузовика. Он коротко, точно и, как всегда, немного хмуро доложил о том, что ему удалось выяснить. Самый ближайший от нас пункт - Монино. Вечером противник выбил из него один стрелковый батальон Тридцать восьмой дивизии. Батальон отступил к лесу в километре от села и сейчас готовится к отражению вражеской атаки.
- Я подбирался к селу, товарищ капитан, - заключил Мартынов. - У немцев танки, артиллерия, минометы и до полка солдат. Между селом и лесом - чистое поле. А справа пролегает балочка, вся в кустарнике. За селом балка образует большую лощину. А дальше, за лощиной, деревня Росица, она тоже занята немцами…
На дороге я отпустил автоколонну, и батальон поротно свернул вправо, в лес. Вскоре мы вышли на опушку, и перед нами открылась заснеженная равнина, белая, с легким налетом пороховой копоти.
Отступивший сюда батальон оборудовал позиции для обороны. Бойцы выкладывали перед стрелковыми ячейками барьеры из плотно спрессованного снега, маскировали пулеметные гнезда, устанавливали орудия для стрельбы прямой наводкой. Командир батальона, измотанный, с потрескавшимися от мороза и сочащимися кровью губами, небритый, с воспаленными веками, встретил нас с таким волнением, что чуть не расплакался. Командный пункт его промороженная палатка, закиданная еловыми ветками, а в ней два связиста прямо тут, на передовой.
- Старший лейтенант Федосеев. - Он стащил варежки и долго тряс мне ладонь обеими своими холодными руками. - Так только в кино бывает, честное слово: думаешь, ну все, конец! Но в последний момент приходит выручка. Так и тут… Жмет, сволочь, и жмет, никакой передышки. - Он позвонил командиру полка и доложил о нашем прибытии.
Вскоре на командном пункте старшего лейтенанта Федосеева появился командир бригады Оленин, и следом за ним на мохнатой лошадке, запряженной в деревенские розвальни, притрусил командир полка майор Негреба, большой, молчаливый человек, с лицом, казалось, навсегда застывшим в каком-то очень важном раздумье и решимости.
"Военный совет" наш был коротким. Эту стремительность внес подполковник Оленин. Он предложил атаковать противника немедля. Командир батальона Федосеев живо и с надеждой откликнулся:
- Мы тут бог знает сколько времени не видали наших танков, а немцы и подавно!
- Теперь мы их покажем, - сказал Оленин. - Артдивизион даст огневую подготовку, а потом пустим танки и пехоту: две роты мотострелкового батальона моей бригады, остатки батальона Федосеева. Рота отдельного батальона капитана Ракитина с противотанковой пушкой подберется к селу по оврагу, вот там. И по сигналу ударит по флангу. Сигнал - зеленая ракета… Остальные подразделения - в моем резерве. Атаку начнем до наступления полного рассвета, чтобы застать врага еще в подштанниках. Противник едва ли ждет нашего налета. Как ты думаешь, майор? - спросил Оленин командира полка. Негреба утвердительно кивнул головой, тяжелой, в большой шапке с опущенными наушниками, и улыбнулся: ведя оборонительные сражения, он уже давно отвык принимать такие, по его понятиям, дерзкие решения.
- А ты, капитан? - спросил Оленин, по-приятельски обнимая меня.
- Подходяще, товарищ подполковник, - сказал я.
- На подготовку даю сорок минут. Медлить нельзя: можем все проиграть. После захвата Монина продвигаться на Росицу. Задача ясна? - спросил комбриг.
Мне нравились в Оленине и его легкость, с какой он взял на себя командование, и его лихая уверенность в том, что предстоящий бой обязательно принесет нам победу, и его воинственная повадка, и его душевная взволнованность; эта взволнованность всколыхнула все мои чувства…
- С ротой пойду сам. - Я приказал Астапову, наиболее опытному командиру, спуститься лесочком к балке и там ждать меня.
Старший лейтенант Скнига попросил у командира полка Негребы сани-розвальни.
- Лошадка ваша нам не нужна, товарищ майор, слишком маломощная, у нас есть покрепче, а вот сани пригодились бы. Мы бы пушку на них поставили.
- Развалятся они, - возразил Негреба. Но артиллеристы уговорили, и он сдался. - Ладно, себе другие достанем.
Бойцы запрягли в сани немецких рослых коней, добытых разведчиками еще под Тарусой, взвалили пушку; сани заскрипели, продавливая полозьями снег, но груз выдержали.
Оставив за себя лейтенанта Тропинина и комиссара Браслетова, я вместе с артиллеристами прошел к оврагу.
В редеющей ледяной мгле, не шелохнувшись, застыли высокие березы, под ними белел наметенный за ночь скрипучий снег. Даже в сумраке он таинственно и голубовато сверкал и переливался. Изредка в лес залетали мины, с шумом прошивали распластанные ветви елей и, пробивая сугробы, глухо трескались.
Овражек, уходивший от леса к селу, был похож на желоб, неглубокий, без единой морщинки: пурга прилежно прилизала его, лишь с одного края насыпав гребень, свисавший, подобно гриве, на сторону: оторочка кустиков по бокам тонула в пышной снежной пене. Из-за гребня и кустарника чуть виднелись острые коньки кровель села Монино.
Я боялся, что немцы заметят нас и накроют огнем, как в ловушке, подползут к гребню и закидают гранатами. Лейтенант Прозоровский, идущий со своим взводом впереди роты, взбирался на край овражка и, натянув на самые глаза белый капюшон, поглядывал на село и на поле; он тут же скатывался вниз и взмахивал руками - все в порядке.
Равнина между селом и лесочком лежала просторно, праздничная, как стол, застланный ослепительной хрустящей скатертью пороши. Рассветные тихие тени гуляли по ней, зеленоватые и фиолетовые, и непостижимо было, что скоро она закипит огнем, металлом и дымом; обезобразят и сомнут ее гусеницы танков, и кто-то, опрокидываясь навзничь, окинет ее последним прощальным взглядом, и покажется она ему в тот миг без конца и края огромной, потому что он не смог пересечь ее.
Радист, стоявший сзади меня по колено в снегу, неожиданно вскрикнул:
- Внимание, товарищ капитан!
Я схватил наушник и приложил к уху. Отчетливо, хотя и не слишком громко, звучала музыка из фильма "Веселые ребята": "Легко на сердце от песни веселой…" Через две-три минуты, как условились, должна была начаться артиллерийская подготовка. Рота, увязая в заносах, развернулась и поползла вперед. Бойцы толкали перед собой пулеметы на санках, минометчики устанавливали на плитах свои трубы, чтобы поддерживать наступающих огнем. Я не сводил взгляда с часовой стрелки.
- Сейчас дадут, - сказал Чертыханов, тоже наблюдавший за часами.
Артиллерийский налет был дружным, на одном дыхании - так могут вести огонь только жадные до своего дела люди. Снаряды в селе и перед селом ложились кучно, вихревыми вспышками; загорелось несколько домов… И вскоре показались из леса наши танки. Тремя группами они устремились в село, стреляя и не задерживаясь, не сбавляя скорости: KB, Т-34.
Теперь я смотрел на поле безотрывно, не боясь, что немцы заметят над снежным гребнем мой белый капюшон.
За какие-то минуты поле покрылось черными, прокопченными гарью пятнами и черными бороздами вспаханной танками земли и снега. Равнина была полна машин и людей. Бойцы сидели на стальных спинах танков; встреченные огнем, сыпались вниз, вскакивали и бежали, толпясь и заслоняясь броней. Темное облако, все более густея, не рассеиваясь в морозной свежести, в безветрии, висело над полем сражения.
Такую неудержимую атаку наших танков я видел с начала войны впервые.
Немцы оправились от внезапности. Заговорили не подавленные артиллерией огневые точки. Мины устилали равнину, пулеметные очереди отсекали пехоту от танков, валя ее в снег. Но бойцы ползли по бороздам, проложенным гусеницами, все ближе подбираясь к окраине села.
Вскоре из проулков навстречу красноармейцам выкатилось несколько немецких танков, за ними спешили гитлеровцы в длинных шинелях. Наши танкисты поджигали вражеские машины. Черный, как деготь, дым, подбитый снизу пламенем, шел ввысь, вытягиваясь в длинные столбы… Закрутился на месте с разорванной гусеницей наш танк, подставляя для удара бок. В него ударили, и танк загорелся. Танкисты вытаскивали из машины раненого. Отползли…
А пехотинцы перебежками двигались вперед, уже многие, привстав на колено, бросали гранаты во вражеские цепи, залегшие у села.
Подполковник Оленин по радио сообщил торопливо, но хладнокровно, сдерживая азарт:
- Встречай моих ребят! Ударите вместе с ними.
- Глядите, товарищ капитан! - крикнул Чертыханов. - Танки!
Я обернулся. Вдоль балки, по ее левому краю, прикрытые снежным гребнем, чуть накренясь, одна за другой шли машины, посланные Олениным. Вздымая белую бурю, они прошли мимо нас и вымахнули на открытое место. Прокофий крикнул, перекрывая шум моторов:
- Это вам не бутылки с керосинчиком!.. - Он расстегнул сумку от противогаза и все-таки проверил излюбленное свое оружие - бутылки с зажигательной смесью, с которыми не расставался. Взглянув в сторону леса, крикнул: - Ракета, товарищ капитан! Пошли!
Зеленая ракета пробила темное облако, нависшее над полем, и погасла. Я приказал роте наступать на Монино. Первым вышел на открытое пространство взвод лейтенанта Прозоровского. Рассредоточившись в цепь, красноармейцы побежали за танками к селу. За первым взводом пошли второй, третий.
Я не раз замечал: когда бой проходит слаженно, с подъемом, с верой в успех, то необыкновенное чувство душевного восторга озаряет людей. И тогда каждый человек как бы меняется на глазах: он может поразить цель с одного выстрела, может пройти незамеченным на виду у врага, может покрыть расстояние с быстротой птицы, может бросить гранату с ловкостью рекордсмена.
Я наблюдал в бинокль за ходом боя и восторгался тем, как он протекал.
В первой цепи своего взвода бежал лейтенант Прозоровский. Мне это хорошо было видно. Бежал, не пригибаясь, без остановок; изредка на бегу поворачивался, взмахивал автоматом и, должно быть, что-то кричал бойцам. Вот он, достигнув села, скрылся за крайними домами в дыму. Прозоровский беспощадно добивал в себе страх. Первым вызываясь на выполнение заданий, он как бы демонстрировал перед всеми свое бесстрашие: признавая свою вину, он всячески старался оправдаться перед товарищами. Однажды на глазах у всего батальона он вышел на открытую, простреливаемую со всех сторон местность и не спеша, с нарочитой медлительностью вынес в укрытие раненого сержанта, командира отделения. Я понимал, с каким мучительным трудом давалось ему это спокойствие, эта игра со смертью. Я сказал тогда:
- Храбрость и безрассудство не одно и то же. И не лезь туда, где нет в этом необходимости. Я же знаю, что тебе страшно.
- Страшно, - согласился Прозоровский. - Но уже не так, товарищ капитан, как раньше, честное слово… Помните, вы сказали про моего отца? Мне теперь кажется, что он на меня все время смотрит, глаз не спускает: как я себя поведу…
- От страха совсем отделаться не удавалось никому, я думаю, - сказал я. - Но побеждать его в себе надо. Перед каждым боем…
Когда мы вошли в Монино, там еще гремел, перекатываясь с одной улицы на другую, бой.
Мы остановились у двора передохнуть. Изба была пустая, с черными провалами вместо окон, с сорванной крышей - отсюда только что выбили немцев; в распахнутую дверь еще тянуло теплом и едва уловимым запахом человеческого жилья. Чертыханов вдруг тревожно встрепенулся, уловив за воротами чужую торопливую речь. Он тихо подошел к тесовой стене и заглянул в щель. Жестом подозвал меня. Радист остался у избы.
Занимая все пространство двора, стоял танк, возле него копошились немецкие солдаты, которые, очевидно, пытались его завести. Танк не заводился.
Чертыханов достал из сумки бутылку, обошел двор; по лесенке, приставленной к стене, залез на соломенную крышу и швырнул вниз сперва бутылку, затем противотанковую гранату. Он свалился с лесенки и зарыл голову в снег.
Я едва успел отбежать за угол избы. Раздался глухой, с треском взрыв. В стороны разлетелись щепки разнесенных тесин и клочья слежавшейся соломы. Вверх потянулся тоненькой струйкой дым; с каждой секундой он набухал и чернел, щекотал ноздри ядовитым запахом. Через пролом в стене выполз окровавленный танкист. Он утопил лицо в сером от гари снегу, стал жадно хватать его оскаленными зубами, и снег, где касалось его лицо, делался розовым, танкист отполз еще немного и, обессилев, захрипел и замер. Навсегда. В далеком незнакомом селе, между двух чужих жилищ… Двое остальных остались во дворе, должно быть были убиты наповал.
Загорелся двор, а потом изба, и Чертыханов подбежал ко мне, схватил за рукав и оттащил к соседнему дому.
Отбитое нами село являло собой зрелище страшное: лихо, с вихревым завыванием пронеслась тут смерть, навсегда уложив пришельцев на скрипучий, присыпанный порохом морозный снег. Вдоль улиц, на дорогах, исхлестанных разрывами снарядов и мин, замерли искореженные орудия, возле них вразброс валялись, застывая на морозе, солдаты-артиллеристы; курились смрадом танки, опрокинутые тягачи, автомашины; храпели еще живые лошади, в сбруе, в оглоблях; огонь с жадностью пожирал строения, рушил кровли, взметывая в небо россыпь искр…
Бежав из Монина, противник сосредоточился в лощине между двумя населенными пунктами: Монином и Росицей - танки, автомашины, артиллерия, цистерны, обозы и большое скопление людей. По-видимому, готовился контрудар.
Рота старшего лейтенанта Астапова заняла оборону на окраине села. Я связался с командиром бригады и просил его выслать две оставшиеся в резерве роты ко мне: одна рота и часть мотострелкового батальона могли не выдержать вражеского натиска.
В это время Петя Куделин подвел ко мне рослого командира в белом полушубке, с планшетом на боку; большая шапка-ушанка была надвинута на самые брови и касалась очков в роговой оправе. Он назвал себя майором Субботиным, командиром дивизиона реактивных минометов.
- Приказано сделать один залп, - сказал Субботин. - Прошу поставить задачу.
Отметив на карте место скопления противника - лощину, майор торопливо ушел.
Через полчаса мы услышали над головой характерный гул, как будто лопалось и разрывалось само небо. Вслед за тем послышался обвальный, сотрясающий землю грохот, и над лощиной взметнулось пламя чудовищной силы. Уплотняясь в тучу, похожую на гриб, заколыхался черный дым. Наступила жуткая, леденящая душу тишина.
Батальоны, поддержанные танками, пошли в наступление на Росицу. Дорога пролегала через лощину, куда только что упали мины катюш. Она была черной, как котел. Над ней стояла кладбищенская тишь. В воздухе носился смрад горелого железа и резины, тошнотный запах крови.
Бойцы, огибая лощину, озирались и убыстряли шаг, чтобы скорее миновать это страшное место…
Красноармейцы на танках и в пеших цепях быстро достигли деревни Росица и одним стремительным броском выбили из нее немцев. Противник стал отходить по проселочной дороге в лес, в направлении села Саратово.
Я доложил командиру бригады о том, что Росица захвачена, что батальоны - мой, отдельный, и мотострелковый - занимают оборону на южной и западной окраинах деревни на случай контратаки.
В настороженном затишье на землю упала внезапная темнота - наступала длинная декабрьская ночь. Распростерлось над головой огромное, без единого облачка небо, в беспорядке щедро рассыпались по его полированной черноте режущие взгляд звезды, крупные, в колючках-лучиках. В темноте вышел на прогулку по рощам и перелескам мороз. Он ударял своим посохом по стволам деревьев, и они, отзываясь, слабо потрескивали; мороз забредал в деревни и села, залеплял окошки белым ворсистым инеем. Протяжно запел под ногами жесткий снег. Стужа пробиралась под мех полушубков, в валенки, леденила ноги. Теплый пар дыхания, схваченный холодом, оседал изморозью на воротниках, на шапках, на бровях; оружие - винтовки и автоматы - побелело, накаляясь и обжигая ладони. Мороз с каждым часом становился круче. Дымы над трубами изб стояли, как штыки, прямо, не рассеиваясь.
Штаб батальона занимал просторную избу. В избе еще хранилось тепло и чуждый, нездешний запах мыла, вина и пара от мокрых валенок, которые поставили к печке сушить, - запах чужой жизни, чужих, побывавших здесь людей. За столом в переднем углу под образами сидел лейтенант Тропинин. Он озабоченно писал. Трое связных и два телефониста, пристроившись в углу на лавке, пили из жестяных кружек чай.
Я велел послать за командирами рот и за старшим лейтенантом Скнигой. Связные тотчас поставили кружки с недопитым кипятком, прихватили оружие и вышли.
- Командир первой роты лейтенант Кащанов ранен, - сказал Тропинин.
- Где он?
- У санитаров. На этой же улице, второй дом от края. Пока Кащанова заменяет комиссар Браслетов.
- Потери известны? - спросил я.
- Девять человек убито, семнадцать ранено. В основном из роты Кащанова. Командир бригады бросил ее на Монино в поддержку мотострелковому батальону. Поименный список будет позже.
Из чулана выступила хозяйка, еще не старая женщина с полными округлыми плечами, разрумянившаяся от жара печи; она рада была, что вылезла из погреба, куда ее загнали немцы, и всячески старалась нам услужить.
- Картошку-то сейчас подать? - спросила она, обращаясь к Тропинину. Молока принесу и капусты.
- Немного погодите, - сказал я. - Не до еды… И потом, хозяйка, пожалуй, одного чугуна будет мало.
Женщина заулыбалась, и простое русское лицо ее похорошело.
- Сейчас второй поставлю, коли мало. Раздевайся, у нас тепло.
Я сказал Тропинину:
- Хочу проведать Кащанова. Жаль парня. Толковый был командир.
Мороз становился все жестче, он как бы стискивал со всех сторон, и дыхание перехватывало от ледяного воздуха. Из-за леса, что темной стеной стоял в отдалении, поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности, без блеска, неправдоподобной величины. Она повисла с краю неба, скупо сочась нелунным светом, обведенная многослойными кругами. Она рождала в душе тоску по теплу, по горячему чаю, по ласковым женским рукам…
Возле дома, где разместились санинструкторы, стояли подводы. Лошади перебирали брошенное им под ноги сено, зябко топтали жесткий снег. В широких санях навалена была солома, чтобы раненым было мягче и теплей лежать.
В избе на такой же соломенной подстилке лежали раненые, невнятно белели в сумраке марлевые повязки. Пятилинейная лампа с привернутым фитилем освещала один лишь стол, и я, вглядываясь, долго не мог отыскать Кащанова.
- Вот он, - шепотом сказал Чертыханов, указывая на человека возле стены, накрытого полушубком.
Я перешагнул через ноги раненого красноармейца и наклонился над Кащановым.