Глава 26 "УФИМСКИЙ СТРЕЛЬКА"
Серо-свинцовая муть рассвета плавала в воздухе. Село спало. Снег мягкими мокрыми хлопьями падал сверху. Было тепло и тихо. Ночной дозор остановился на кладбище. Солдаты, прислонившись к ограде, курили, разговаривали вполголоса. Высокий рябой уфимский татарин говорил молодому сибиряку Павлу Карапузову:
– Слышна, брат, красный бульна близка подходит. Абтраган [11] .
– Чего ты плетешь, Махмед? Какой абтраган? За что меня красные бить будут, если я насильно мобилизованный? Да я только до первого боя, сам к ним перебегу.
Махмед недоверчиво крутил головой, сосал цигарку.
– Уфимьска стрелька красный не берет плен. Уфимьскай стрелька абтраган.
Карапузов убежденно возражал:
– Возьмут, брат, красные возьмут.
Вспышки цигарки освещали рябое скуластое лицо татарина с черными щетинистыми усами.
– Муй брат китайска поход ходил – тирпил, японска война ходил – тирпил, германска война с сыном ходил, лошадкам отдавал – тирпил.
Недалеко раздался сухой короткий треск, точно кто-то быстро стал ломать ветки деревьев.
– Диу, дзиу, джиу, дзиу, – запели над головами говоривших пули.
– Эге, это наши, – сказал Карапузов.
– Какуй наши, то красный.
– Ну да – красные, вот и я говорю: наши. Ты думаешь, белы, что ли, наши? На кой черт сдались мне эти кровопивцы? Язви их душу.
Торопливо, захлебываясь, застучал белый пулемет. Ему вторил частый, беспорядочный огонь винтовок. Сзади деревни глухо и тревожно ухнуло дважды дежурное орудие, и снаряды с воем и визгом полетели в серую мглу предрассветных сумерек.
– Джиу, дзиу, диу, диу, – редко, но уверенно свистели пули красных.
Два орудия белых изредка посылали из-за деревни свои снаряды, но в их вое и визге было больше жалобных, плачущих ноток, чем злобы и силы. Ружейная, пулеметная стрельба не ослабевала. Бой разгорался. Карапузов забрался на кладбищенскую изгородь, долго вглядываясь в мутную даль зимнего утра, вертел головой, прислушивался к звукам боя.
– Махмед, айда к красным, – спрыгнул он на землю.
– Уй, баюсь, брат, абтраган.
Лицо у Махмеда вытянулось, глаза со страхом прятались в землю, голова опустилась. Карапузов схватил татарина за рукав, с усилием потянул к себе.
– Айда, Махмед, ты ведь не буржуй. Чего тебе красных бояться! Айда.
Щеки Карапузова, полные, розовые, круглыми пятнами стояли перед уфимцем.
– Мулла наш бульна пугал красным. Присяг бирал с нас.
– Ну черт с тобой, уфимскай стрелька, шары твои дурацкие, язви тебя.
Сибиряк плюнул. Снял с винтовки японский штык, отточенный на конце, не торопясь срезал погоны.
– К черту, довольно!
Две зеленые тряпочки полетели в снег.
– Ай! Ай! Ай!
Татарин хлопал себя по боку, качал головой.
– Ай! Ай!
Снова примкнутый штык мягко щелкнул пружиной. Не взглянув на рябого, Карапузов закинул за плечи винтовку, пошел в сторону усиливавшейся перестрелки.
Глава 27 ВИЛЫ
Медвежье враждебно насторожилось, высыпав на улицы, ждало. Крестьяне стояли кучками, прислушивались к приближающейся перестрелке.
– Что, господа хорошие, пограбили да и будет. Пора и восвояси. Пятки смазываете? А кто платить-то за вас будет? А?
Обозники угрюмо молчали, торопливо подгоняли лошадей, со страхом оглядывались назад. Полубатарея передвинулась дальше за деревню, открыла по наступающим беглый огонь.
– Виууужжж! Виууужжж! – неслась над селом шрапнель за шрапнелью.
– П! П! П!
По улице проехали подводы с ранеными. Окровавленные солдаты, наскоро перевязанные, метались в санях, стоная и вскрикивая при каждом толчке. Старухи вздыхали, охали, крестились. Толпа сосредоточенно молчала. Люди знали, что многие или даже большинство раненых были насильно загнаны на фронт.
– Та-та-а-та, тах-та, тах-тах, – задыхался где-то близко "максим".
– Бум, бум, бум, бум, бум, – баском вторил ему "кольт".
– Трах, трах, трах, – ломали сухие ветки винтовки.
– Диу, диу, диу, – звонко в морозном воздухе пели пули.
– Наша берет, скоро белым амба будет, – сказали в толпе.
Настроение поднималось. В руках некоторых появились пистонные ружья, вилы, топоры.
Шарафутдин на трех подводах вез полковничье имущество.
– Ребята, чего это мы орловского холуя отпускать будем с нашим же добром? Бей его!
Молодой парень вскинул к плечу одностволку. Грянул выстрел, и Шарафутдин, схватившись руками за окровавленное лицо, упал с саней.
– Ура! Ура! Ура-а-а-а-а!
– Наши пошли в атаку, – закричал старик Черняков. – Ребята, которые с вилами, – к воротам становись, а которые с ружьями, – на заплоты. Не дадим сбежать белым гадам.
Улица опустела, затаилась, выжидая. Цепи белых дрогнули, смешались и в беспорядке, почти не останавливаясь, побежали к селу. Полковник Орлов носился среди бегущих на своей белой кобыле и хлестал нагайкой гусар направо и налево.
– Гусары, пехота вы вонючая, а не гусары! Стой! Стой! Застрелю! – орал он. – Господа офицеры, что вы делаете? Куда бежите, как бабы!
Никто не слушал его. Солдаты и офицеры бежали по улице, бросая винтовки, патроны.
– Бах, бах, – загремели дробовики из-за заплотов.
– Ура! – закричал Черняков и выскочил из ворот с длинными вилами. Бегущие остановились. Две людские стены сошлись вплотную и сцепились в последней смертельной схватке. Вилы были длиннее винтовок. Крестьяне валили орловцев, как снопы. Яркое зимнее солнце выглянуло из-за туч. На конце улицы засверкали клинки конных партизан. Отчетливо заалели красные банты, ленты и знамя. Судьба штыкового боя решилась в несколько секунд. Полковника Орлова захватили живым. Партизан снимал с него револьвер и шашку. Белая кобыла полковника валялась поперек дороги, судорожно дергая тонкими длинными ногами. За конным дивизионом Кренца по тракту стала входить пехота. Впереди шел 2-й Медвежьинский полк, левее его и сзади по проселку двигался 1-й Таежный, 3-й Пчелинский подходил резервом сзади всех. Председатель армейского совета Жарков и главнокомандующий Северным таежным фронтом Мотыгин ехали верхом вместе с первыми цепями. Со стороны Светлоозерного ползла черная масса восставших шахтеров. Шахтеры шли с красными знаменами, вооруженные винтовками, самодельными пиками, вилами, дробовиками. Легкораненые с красными мокрыми повязками на головах и на руках шли в строю. Шахтеры, партизаны и крестьяне Медвежьего тремя бурлящими волнами сшиблись на середине села, заплескались, зашумели. Хмельная радость освобождения разлилась по избам. Все Медвежье высыпало на улицы. Женщины, дети, старики, старухи, взрослые и подростки, парни и девушки. От радости плакали. Смеялись, целовались, жали друг другу руки.
Глава 28 КОСТЕР ПОТУХ
Избенка была построена из тонкого леса и горбылей. Ветер лез в нее со всех сторон через широкие щели. Пол заменяла утрамбованная земля. Окна, наполовину выбитые, замерзли, облипли снегом. Мотовилов стоял в раздумье на пороге.
– Нет, здесь холоднее, чем просто у костра, – решил он. – Фомушка, ломайте эту хибарку и в огонь. Разложим костер побольше, тепло будет. Видишь, постройка-то какая дрянная, в ней, только, значит, летом жили.
Барановский лежал в санях, невнятно бредил. Фома с Иваном сняли с петель дверь, вырвали рамы, разобрали небольшое крыльцо, изрубили все в щепки, разложили костер. В темноте мимо по дороге звонко скрипели полозья. Обозы лентой шли, не останавливаясь. Н-цы отпрягли лошадей, набросали им снопов овсяной соломы, взятой тут же из огромного зарода. Солдаты улеглись плотным кольцом вокруг огня. Мотовилов, отворачивая лицо от жара, грел руки. На огонь вышла из темноты длинная лошадиная морда с двумя оглоблями. Подъехал верховой, с трудом слез на снег, прихрамывая, подошел к костру.
– Кто здесь старший, господа?
Мотовилов спрятал руки в рукава, обернулся к говорившему, прищурившись, стал вглядываться в его лицо.
– Я старший, а что?
– Разрешите мне переночевать у вашего костра?
Мотовилов кивнул на своих солдат.
– Смотрите, сколько у нас народу. Негде.
– Ради Бога, как-нибудь. Я офицер. У меня жена вон в санях лежит, после тифа. Двое детей.
– Ведь вы же видите, что у нас нет места, – немного раздраженно ответил Мотовилов.
В темноте заплакал ребенок. Незнакомый офицер неожиданно встал на колени, заговорил, сдерживая дрожь отчаяния:
– Умоляю вас, ради Бога, заклинаю всем святым, позвольте остаться у огня. Мы закоченели. Ребятишки совсем замерзают. В последней деревне никто, никто… – голос оборвался, офицер задрожал, – никто не пустил нас в избу. Боже мой, мы четвертые сутки под открытым небом, измучились вконец. Умоляю вас.
Мотовилов быстро встал.
– Что вы, что вы делаете? Встаньте сию же минуту. Оставайтесь, как-нибудь потеснимся. Где ваши дети?
– Вот.
Дети, два трехлетних мальчика-близнеца, закутанные в меха, были втиснуты в большие переметные сумы, притороченные к седлу. Мотовилов помог офицеру снять их со спины лошади. Детей и женщину положили к самому огню. Мальчики плакали.
– Молочка. Е-е-есть.
– Сейчас, сейчас, детки, – суетился около них отец.
– Коля, молоко в передке саней, в большом мешке.
Офицер стал раскалывать над котелком большой мерзлый круг молока.
В легких санках, с кучером на козлах, остановился у костра какой-то полковник.
– Какая часть? – громко крикнул он, не вылезая из саней.
Черноусов не торопясь ответил:
– 1-й Н-ский полк.
– Сию же минуту очистите эту заимку, костер можете не тушить, – приказал полковник.
– Что-о-о? – рассвирепел Мотовилов. – На каком основании? Вы кто такой?
– Я начальник У-ской дивизии. Сейчас подходят наши боевые части. Здесь будет первая линия. Красные совсем рядом. Ваш чин? – в свою очередь спросил полковник.
– Подпоручик.
– Так вот, подпоручик, потрудитесь немедленно исполнить мое приказание, иначе я вас арестую.
– Хоть ты и полковник, а мерзавец, – отрезал подпоручик.
Полковник вскочил, подбежал к Мотовилову, задыхаясь от гнева.
– Молокосос, я сейчас прикажу тебя расстрелять за невыполнение боевого приказания! Ты ответишь за оскорбление штаб-офицера!
Мотовилов злорадно расхохотался:
– Ха! Ха! Ха! Расстрелять! Ловчила какой нашелся. Дураков ищешь? На пушку взять хочешь? Не на таких напал.
Полковник затопал ногами.
– Замолчи! Вон отсюда сию же минуту!
Мотовилов отчетливо сделал шаг вперед, размахнулся, ударил начальника дивизии по лицу.
– Вот тебе, прохвосту, боевой приказ!
Полковник качнулся всем телом вправо, едва удержался на ногах. Подпоручик ткнул его ногой в живот, сшиб под себя.
– Подлец!
Полковник уткнулся лицом в снег, заплакал громко, навзрыд, слезами обиды и бессильной злобы. Обмануть не удалось.
– Набаловались, изнежились, негодяи, в штабах сидя, так теперь и в тайге намереваются за чужой счет устроить свою особу.
– Пулеметчики, не отставай! – кричал кто-то.
– Не растягивайся! Подтянись! Не отставай, пулеметчики!
Полковник плакал. Кучер подошел к нему, нагнулся:
– Господин полковник, вставайте, поедем дальше.
Женщина грела в котелке молоко, разговаривая с мужем:
– Коля, когда же будет конец этому кошмару? Будет ли когда-нибудь конец этой тайге?
– Не знаю, будет, конечно.
– Но выберемся ли мы? Ведь мы буквально докатились до последней черты. Ну смотри, что это такое? Подпоручик бьет полковника. Вчера нас обобрали свои же казаки. На ночевках в деревнях из квартир друг друга штыками выбрасывают.
– Да, – неопределенно и равнодушно соглашался офицер.
Женщина мешала ложкой мерзлые комья молока.
– Ужас, смерть кругом. Красные – смерть. Свои – грабеж, смерть. Крестьяне – тоже смерть. Ты слышал, что здесь на днях в Ильинском ночью сонных наших солдат целую роту мужики топорами прямо у себя в избах зарубили?
– Слышал, – все с тем же безразличием отвечал офицер.
– Вы, мадам, давно так едете?
Женщина обернулась к подпоручику. Мотовилов увидел лицо, красное с одной стороны, освещенное костром, темное – с другой.
– Нет, я с Новониколаевска только. Но довольно и этого. Ах, какой ужас, какой ужас! Вы знаете, что творилось при отходе из Новониколаевска?
Женщина обрадовалась новому собеседнику.
– Там разбили винный склад. Спирт был спущен в Обь. В прорубях он плавал толстым слоем поверх воды. Его растаскивали ведрами. Казаки напоили в прорубях лошадей, перепились сами. По улицам эта орава ехала с песнями, с руганью. Лошади у них лезли на тротуары, не слушались поводьев, сталкивались с встречными проезжими. Казаки громили магазины, грабили частные квартиры. Офицеров своих эти негодяи перебили, обвинив их в проигрыше войны, даже в самом ее возникновении. Ах, кошмар!
Женщина затрясла головой. Мотовилов курил длинную грубую деревенскую трубку.
Подъехало еще несколько саней. Завозились с распряжкой. Полный офицер среднего роста в английской шинели подошел к костру.
– Господа, разрешите у вас одну головню взять на разжигу?
Мотовилов позволил. Офицер нагнулся через лежащих солдат, железной лопатой подхватил пылающий кусок дерева. Пара углей упала на шинель Фоме. Вестовой завозился, быстро смахнул угли с задымившейся материи.
Стрелки зябко прятали уши в воротники.
– Черт вас тут носит.
Над тайгой свистел ветер. Иглы деревьев звенели, как струны. Мороз был сильный. Отец и мать поили сыновей разогретым молоком. Дети, голодные, пили жадно, чмокая губами, кашляя, обливаясь теплой вкусной жидкостью.
– Исцо, мама, исцо, – маленький человек, закутанный с головы до ног, тянулся крохотными ручонками в пушистых рукавичках.
– Пей, пей, сынок.
Накормленные горячим, согревшись у огня, ребятишки быстро уснули на меховом одеяле около груды горящих головешек. Мать с отцом сидели рядом. Женщина положила голову мужу на плечо. Ребенок всхлипывал во сне.
– Колик, ты знаешь, сегодня какая ночь? Какое число?
– Нет. Я не различаю теперь дней. Все одинаковы.
– Сегодня Новый год.
– Вот что? – офицер с горечью усмехнулся. – Новый год.
– Знаешь, говорят, что кто как встретит Новый год, так и проживет его. Скверная примета. Колик, неужели это будет продолжаться еще целый год?
– Все равно.
Офицер стал дремать. Женщина не спускала больших остановившихся глаз с огня.
Мотовилов заснул. Ночью мороз усилился. Ветер, не утихая, лез людям за воротники, в худые валенки, холодные сапоги, больно дергал за уши, за носы, хватался за щеки. Спали н-цы плохо. Костер все время поддерживали. Утром проснулись, разбуженные ружейной трескотней, поднявшейся впереди, на дороге. Обоз остановился, метнулся обратно.
– Трах! Трах! Трах! Шшш! Шшш! – шумело эхо.
"Пустяки, никаких красных не может быть, свои же, наверное", – подумал Мотовилов.
Ребятишки плакали. Кончики маленьких носиков и щечки у них почернели. Вчера отец с матерью не заметили белых пятен, не оттерли. Муж и жена с тоской смотрели на детей. Женщина со страхом оглядывалась в сторону беспорядочной нервной перестрелки.
– Трах! Шшш! Шшш! Трах!
Мотовилов с Фомой лопатами кидали горящие головни на стог соломы и на огромный зарод немолоченного хлеба. Хлеб вспыхнул, как порох. Барановский приподнялся в санях.
– Что такое? Что ты делаешь, Борис?
– Жгу хлеб, – коротко бросил офицер, торопясь с лопатой углей к избенке.
– Зачем это? Кому это нужно?
Мотовилов злобно огрызнулся:
– Пошел к черту! Нужно для дела нашей победы. Для всей России. Сожгу тысяч пять пудов пшеницы, по крайней мере пять тысяч коммунистов на месяц останутся без хлеба. Вот что.
– Какая ерунда! Дикость! У меня мать там. Может быть, ей из этого чего-нибудь достанется.
– Сопляк, замолчи. Слюнтяй! Лежи!
Н-цы запрягали лошадей. Муж и жена несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. У офицера тряслись губы. У женщины быстро капали слезы. Ребятишки плакали.
– Уа! Аа-а! Больна! Мама! Уа! Уа!
Мать, зарыдав, упала ничком в снег. Отец стремительно, с отчаянием выхватил револьвер, быстро нагнулся, поднял за воротник маленького толстенького человечка, сорвал с него мягкую козью шапочку, отвернулся.
– Папа! Уа! Аа-а! Уа!
Ножонки в крохотных валеночках болтались в воздухе. Черный ствол, смазанный маслом, едва не выскользнул из дрожащей руки. Ноги не слушались. Пришлось стать на колени. К жене подползти на четвереньках. Рука плясала. Рукоятка нагана прыгала в ледяных пальцах…
После выстрела офицер распахнул шубу, поднял гимнастерку и рубаху, грязную, в серых ползающих точках. Грудью накололся на маленький кусочек никелированного свинца. Хлеб и солома пылали. Избенка загоралась. Впереди красных не было. Морской батальон напал на сотню казаков, отобрал лошадей. Только и всего. Дорога стала чистой, пустой. Когда уезжали, где-то в селе били в набат. Далеко стояло, трепыхаясь, зарево. Костер потух.
Глава 29 ЛУЧШЕ Я САМ СЕБЯ
На линии железной дороги по обеим сторонам рельсов, прямо на снегу, кучами, лежало новое английское обмундирование в соломенной упаковке: белье, валенки. Вороха обмундирования и белья перемешивались с горами ящиков с патронами, снарядами. Тут же валялись автомобили, аэропланы, орудия, туши мяса, мешки муки, сахару, бочки масла и трупы расстрелянных арестантов, которых некому и некогда было конвоировать, и их просто, без суда и следствия, убивали в вагонах, выбрасывали на полотно дороги.
Н-цы, выйдя к железной дороге, принялись за нагрузку своего обоза. Грузили исключительно продовольствие, а обмундирование и белье сменяли тут же, забегая для переодевания по два, по три человека в будку стрелочника.
"На всю бы жизнь хватило. И работать бы не надо, – мысленно высчитывал каптенармус. – Одного масла-то на сколько верст раскидано".
Подъехали к станции. Мотовилов пошел в первый класс.
Усатый человек с отупевшим, мутным взглядом, в фуражке железнодорожника, прошел мимо. Мотовилов догнал его.
– Скажите, почему это эшелоны все с паровозами под парами, и стоят на месте? Почему бросают с поездов ценное имущество, патроны?
– Да что вы, с неба, что ли, свалились?
– Нет, я из тайги выехал, – обиделся офицер.
– Стоит потому, что идти некуда. Весь путь забит до Иркутска. Бросают вещи, потому что шкуры свои спасают. Услышат где-нибудь стрельбу и, не разбираясь: что, как, почему, – выскакивают из эшелона, бегут на несколько верст вперед. Увидят, что стоит поезд груженый, под парами, что перед ним, может быть, верст на десять путь свободен, ну, сейчас же выкидывают все из него, садятся сами, а машиниста заставляют ехать. Так вот и двигаются вперед, раскидывают свое добро.
Было уже темно, когда н-цы приехали в город. На улице щелкали винтовочные выстрелы. Стреляли пьяные солдаты. Со стороны винного склада несся гул. Решили запастись спиртом. У склада шумела пьяная толпа погромщиков.
– Батальон, в ружье! – скомандовал Мотовилов.
Заработали приклады. Дорога была расчищена.
Рев толпы смешался со звоном разбитой посуды и редкими хлопками выстрелов. Люди, как озверелые, лезли в двери склада.