Время не терпит - и молодые лейтенанты принимаются за работу без промедления. Делается это, как правило, ночью. В эти часы налет врага почти исключен и можно спокойно заниматься, обсуждать.
Работа напряженная, математические вычисления требуют особого внимания. Но вот Михаил Лопатко объявляет отбой. Тут начинаются шутки, розыгрыши, веселые споры.
Николай любит пошутить, посмеяться и нисколько не обижается, если товарищи подтрунивают и над ним. Но есть тема, касаться которой не дозволено никому. Это - его дружба с девушкой, живущей в Севастополе где-то на Корабельной.
Когда старикан "Дооб" - водолей еще дореволюционной постройки - привозит на батарею вместе с довольствием письма, Даньшин уходит в укромное местечко, чтобы остаться наедине.
Пишут Николаю только два человека - Олеся и мама. Несколько раз перечитав письмо, Николай садится писать ответ. И на его лице то и дело появляется улыбка, потому что пишет он только о хорошем, радостном. Будто колокола громкого боя не звучат раз за разом, возвещая о появлении врага. В самом деле, к чему писать об этом? Чтоб показать, как ему тяжело, как опасна служба на батарее? Нет, он не будет пугать тех, кто его любит. Да ему ведь не страшно! Напротив, чем чаще звучат колокола, тем больше он чувствует себя настоящим мужчиной, занятым самым мужским из всех мужских дел - защитой Родины. А что такое Родина? В представлении Николая это не только земля, реки и моря, города и села, пашни и леса, но и мама, сестренка Машенька, Олеся…
Мама живет в Алма-Ате - она из семьи тех русских крестьян, которые в поисках кормилицы-земли пришли в эти края еще сто лет тому назад. Здесь, у подошвы хребта Заилийского Алатау, рождался тогда город Верный.
В Алма-Ате увидел свет и Николай. Он жил и учился здесь, пока комсомол не послал его в военно-морское училище, что в трех шагах от Стрелецкой бухты. И Севастополь, Стрелецкая бухта, Черное море стали ему так же дороги, как родная Алма-Ата.
Старик "Дооб" редко привозит письма от мамы. И сам Николай значительно реже пишет в Алма-Ату, чем в Севастополь Олесе. Но вот вчерашнее мамино письмо он прочитал Семену. Мама у Николая мужественный человек и не хнычет по поводу того, что сын ее на фронте. "Сынок, горжусь тобой! - пишет мать. - И всем я с гордостью говорю, что мой сын на фронте…"
- Не правда ли, хорошая у меня старушка, - сказал Николай, прочитав Семену эти строки.
- Да, славная, - согласился Семен. - Но надо еще заслужить, чтобы матери наши гордились нами…
Это было вчера. А сегодня вахта Семена с утра, и это первое утро, когда стрельба будет проводиться по новым таблицам. "Как они пройдут?" - взволнованно думает Семен. Он всматривается в небо, настороженно ловит каждый звук… Нет, это обычный рокот морской волны. Самолетов противника не видно и не слышно. "Как назло! Ну, ничего!" - улыбается своим мыслям Семен и на минуту представляет себе, как налетают на батарею сразу два "юнкерса" и он, лейтенант, командует:
- Огонь!..
- Виноват, товарищ лейтенант! - отрезвляет его старшина Лебедев, оказавшийся близ командира. - Вы что-то сказали?
Тонкое, красивое, загорелое лицо лейтенанта вспыхивает.
- Я говорю - как назло, сегодня ни одна собака не прилетит, чтобы мы могли проверить новые таблицы.
- Ничего, товарищ лейтенант, - утешает Лебедев. - Не сегодня, так завтра угостим фрица нашим огоньком. Обязательно угостим.
Живым назад не улетишь
Проходит еще день. Иногда пролетают немецкие разведчики, но далеко от батареи и высоко. Будто дразнят моряков, жаждущих скорее проверить на деле новые таблицы стрельбы.
Жара препорядочная, а море спокойно, и налетов нет. Но комиссар Середа хмурится, вспомнив сводку Совинформбюро. Немцы уже под Ростовом, и Севастополь сразу оказывается в глубине вражеского тыла. Не только Середа, но и старший лейтенант Мошенский думает, что гитлеровцы обязательно активизируются на севастопольском участке. Но пока вражеских самолетов не видно.
Под вечер свободные от вахты матросы и старшины собираются то тут, то там, вспоминают былое, делятся новостями с Большой земли, почерпнутыми из писем родных и близких, поют вполголоса под гитару Саши Лебедева. У зенитчиков Николая Даньшина излюбленное место для такого дела - бак и полубак, как называют на плавучей широкую площадку в носовой части, где расположены два зенитных автомата, крупнокалиберный пулемет, прожектор, "слухачи" и второй дальномер. А ребята с батарей Михаила Лопатко и Семена Хигера, а также вычислители с центрального зенитного поста отдают предпочтение кормовой части.
Сегодня именно здесь артиллеристы с большим интересом слушают рассказ Виктора Донца, как он, горожанин, всю жизнь проживший на тверди земной, попал на плавучую батарею вычислителем-графистом. Почему-то его товарищам кажется это удивительным. Но жизнь матроса Донца, который старше многих на батарее, интересна не только этим.
Да, этот человек, умеющий просиживать часами над планшетом, оказывается, был очень неусидчив в молодости. Куда его только не носило!
- Видно, время было такое… - рассудительно замечает Косенко, известный как великий молчальник, отличный артиллерист и вообще мастер на все руки.
- Да, время было необыкновенное, - соглашается Донец. - Прав Косенко. Перед человеком при Советской власти открылись такие возможности - выбирай что хочешь. Везде нужны работящие руки - и на Востоке, и на Севере, и в Донбассе или на Урале. Только пожелай, и - милости просим, Виктор Иванович…
А Виктор Донец жаден к жизни, все хочется узнать, везде хочется побывать и все увидеть своими глазами.
Комсомол Днепропетровщины посылает юношу на учебу в Московский университет. Он уже на втором курсе, когда комсомольцы-москвичи бросают клич:
- Студенты, вас ждет Дальний Север!
Для северной экспедиции нужны студенты старших курсов, но суровый Север манит его, и Виктор Донец добивается своего. Романтика - мир юных и отважных. И вот уже Виктор - геоботаник в геологической партии на необжитой тогда Чукотке.
Он возвращается в университет, но ненадолго - в его помощи нуждаются старики-родители на родной Украине, у него самого уже семья.
И вот - июнь 1941 года. Военкомат, длинный поездной состав - солдаты отправляются на фронт. У одного из вагонов прощается с женой матрос Виктор Донец. Оба сына в детском саду, и времени, чтобы попрощаться с ними, нет… До свидания, город на Днепре, - матрос уезжает на войну…
А на баке у зенитчиков идет совсем другой разговор, тут слышны веселые возгласы и смех. Рассказывает старшина Самохвалов.
Виктор Самохвалов еще только начинает свое повествование, а слушатели уже заранее улыбаются. Сам же Самохвалов серьезен чрезвычайно, лишь в прищуренных, с хитрецой глазах поблескивают искорки.
- Так вот, - повествует старшина, - было это перед войной в Школе оружия Учебного отряда Черноморского флота. Я эту самую школу закончил с отличием, и меня оставили инструктором-преподавателем вместе со старшиной, по прозвищу Сахарный. Но сразу могу сказать: сахару в нем было маловато. А почему я так утверждаю, сейчас скажу. Был этот Сахарный мужчина дородный, крикливый и страсть как любил показывать свое командирское превосходство над матросом. А наше дело, инструкторов, было - обучать комендоров, а также знакомить с новыми видами оружия. Ясно?
- Ясно, - подтверждают голоса.
- А по распорядку дня вечером, где-то около десяти часов, полагалась прогулка. И вот то я, то он выводит роту. И как только он, Сахарный, ведет, так начинает покрикивать: "Ножку!" А ее нет. Сахарный нервничает, командует: "Бегом!" Ну, пробегутся. А потом ни песни, ни стройного шага. Или еще лучше - ни с того ни с сего внезапно триста глоток как дадут: "Нюра, иду я в моряки!.." Песни у нас были всякие, иные и с юморком. А Сахарный юмора не признавал.
Рассказчик замолкает - дает слушателям возможность отхохотаться.
- Ну-ну… - торопит Василий Сихарулидзе, и его тоненькие черные усики, всегда тщательно подбритые, вздрагивают от сдерживаемого смеха. - А дальше? Что тянешь, товарищ старшина? Говори, пожалуйста.
- В другой раз идет строй, а нога - одна. Левой как врежут (ботинки яловые с железными накладками), а правой - чуть-чуть. Снова левой грохнут, а правой не слышно. Тут нашему Сахарному совсем уж такт изменяет. "Накажу!" - кричит. А как накажешь? Три сотни идут, а виновных нет. Вижу - нужно, браточки, подать конец. А то и вовсе с головой уйдет под воду. Подхожу и натихую говорю: "Ваня, дай я скомандую…"
- И дает? - сверкает черными глазами Сихарулидзе.
- А что ему делать? - пожимает крутыми плечами Самохвалов. - Дает. А я вперед подсчитаю пару раз ногу, а потом этак мягко, но погромче:
- Запевай!
Как гаркнут! Особенно любили "Про козака Голоту". Выходят жители послушать, а мои орлы ножку дают без команды - мостовая гремит - и в Учебный отряд заходят. Полковник Горпищенко - командир Школы оружия, или Потапов - командир роты, всегда хвалили. А мои орлы отвечают, аж стекла звенят:
- Служим Советскому Союзу!
- Ай, молодец! - восхищается Сихарулидзе. - Когда ты гаварил про Сахарного, я вспомнил ха-арошую грузинскую пагаворку: "Медведю виноградник поручили - он никого туда не пустил, но от винограда ничего не осталось…"
Удовлетворенно посмеиваясь, Самохвалов поднимается:
- Мне, братишки, еще стенгазету нужно выпустить, так что прошу прощения…
Старшина - редактор газеты.
Но Виктор Самохвалов не успевает дойти до кубрика, где монтируется газета, - на батарее играют боевую тревогу. Старшина бегом возвращается к своей пушке на полубак…
Первым замечает неприятельские самолеты Саша Лебедев. В считанные секунды на мостике оказывается и его лейтенант Семен Хигер. В ту же минуту дальномерщик дает дистанцию, и Семен быстро определяет курсовой угол. Однако ему кажется, что проходит целая вечность, пока он получает данные по таблицам… Семен не слышит собственного голоса, когда выкрикивает команду, и замирает в ожидании залпа.
Все разрывы ложатся впереди самолетов. Расчет по новым, по своим таблицам правильный, и теперь уже остается продвигать завесу огня на себя и не давать самолетам пройти ее.
Семен видит характерные, резко отличающиеся от наших самолетов, силуэты немецких бомбардировщиков. Но в их сторону уже протягиваются огненные дорожки от носовых автоматов Косенко, Самохвалова, Тягниверенко, а спереди и сбоку разрываются снаряды, выпущенные пушками Лебедева, Бойченко, Сихарулидзе… Все гуще роятся взрывные дымки вокруг налетчиков, и строй вражеских самолетов начинает распадаться.
Вдруг один из пары "юнкерсов", шедших впереди, задирает крыло. В ту же минуту с носовой части батареи доносится торжествующий крик:
- Полундра!.. Капут фашисту!..
Потеряв управление и густо дымя, "юнкерс" падает все ниже, и вот он уже взрывает зелено-голубоватую поверхность моря своим большим, распадающимся в агонии серым телом, в последнее мгновение показав дымящийся хвост…
На месте падения "юнкерса" лишь столб воды и огня, затем море вновь становится зеленовато-голубым под лучами все еще жаркого солнца. Они пробиваются сквозь перистые облака, в которые поспешно скрываются "юнкерсы", побросав бомбы в воду.
- А, сдрейфили, асы! - злорадно отмечает Сихарулидзе. И философски заключает, свирепо жестикулируя: - Зачэм лэзите нэ в свой виноградник?..
После боя Семен чувствует огромную усталость. Он молча и растерянно улыбается, когда подходит командир орудия Лебедев и говорит:
- Как вы считаете, товарищ лейтенант, сегодня здорово наша "Коломбина" дала фрицам поворот от ворот?
"Коломбиной" Лебедев прозвал плавбатарею, и это всем понравилось. Лебедев счастливо смеется, и все его молодое, красивое лицо сияет.
- Теперь и впредь, - говорит он, - запомни, фриц: "Не тронь меня!" - и он погрозил кулаком в сторону ушедших вражеских самолетов.
Семен, как всегда после стрельб, осматривает орудия, а Лебедев делает с расчетом приборку. Но по тому, как он морщит лоб, по его отсутствующему взгляду ребята догадываются, что старшина что-то затевает.
Сменившись с вахты, Лебедев идет в кубрик, где Виктор Самохвалов со своей редколлегией выпускает внеочередной "Боевой листок".
- Витя, - говорит Лебедев, - стихи нужны?
- О чем? - щурит лукавые глаза Самохвалов.
- Про нашу "Коломбину". Как она сегодня дала фрицам прикурить, - и он протягивает листок, исписанный кривыми строчками. Самохвалов читает:
Не тронь меня, фашист проклятый,
А коль нарушишь неба тишь,
Из моих пламенных объятий
Живым назад не улетишь…
- Конечно, у Пушкина выходило лучше, - скромно признает Лебедев.
- Знаешь, - отвечает Самохвалов, - хороша ложка к обеду. А главное - бьет точно в цель…
И песенка Лебедева становится одной из самых популярных на плавучей, а в Севастополе батарею с тех пор называют "Не тронь меня!".
Семен любит людей своей батареи. С каждым налетом, с каждым боем, которые участились, он лучше узнает моряков и может оценить их уже не по словам, а по делам, и многие становятся еще более дороги ему. Но старшина второй статьи Саша Лебедев остается все же самым близким.
Он привлекает своей внешностью (даже роба сидит на нем щегольски), живостью, неистощимой выдумкой и ловкостью, за которую его прозывают Акробатом.
Удивительные у старшины глаза. Таким зрением обладает лишь один сигнальщик на батарее Даньшина. У Семена же никто раньше Лебедева не может обнаружить врага. Заметив вражеский самолет, Лебедев бросается к своему орудию. Командуя боем теперь куда спокойнее, чем при первом налете, Семен всякий раз невольно любуется удальством старшины.
Открывая замок, Лебедев просто-таки преображается. Это уже не балагур и поэт, не "акробат" и "артист", а воин. И в том, как он становится к орудийному щиту, и в том, как он командует наводчиками. А наводчики у него - Здоровцев и Молодцов, внешность которых и сила вполне соответствуют фамилиям.
- Правее… чуть левее… выше… - командует Лебедев. И опять корректирует наводчиков. Наконец слышится его радостный возглас: "Есть цель!"
Движения старшины быстрые, резкие, выверенные практикой и прирожденной сметливостью. Семен восхищается красивой работой Лебедева и гордится им.
Отвернув от батареи и сбросив бомбы в море, вражеские самолеты на больших скоростях уходят, и Семен с удовлетворением заносит в свой кондуит число сброшенных бомб. Колонка цифр растет с каждым днем, к концу сентября переваливает за двести. И все эти бомбы предназначались Севастополю…
Николай Даньшин тоже имеет своего любимца. Но он старается не выделять его, будто стыдится своего чувства или не хочет проявлять его, чтобы не обидеть других людей своей батареи. Ведь у него много признанных мастеров огня. Но все же к Виктору Самохвалову Даньшин чувствует особую благосклонность.
У старшины есть чему поучиться, и Николай говорит, что батарее просто повезло. Он довольно часто обращается за советом к Самохвалову, не боясь уронить свой лейтенантский авторитет.
Как-то в разгар боя, когда на батарее стало темно от дыма и водяных брызг, вдруг умолк зенитный автомат. Самохвалов привычно скомандовал заряжающему осмотреть замок пушки. Задержка ничтожно малая - и автомат опять работает. В горячке боя не до расспросов - бомбы рвутся почти рядом с плавучей батареей, море бурлит и фонтанирует. Но атака неприятельских самолетов отбита. Орудийные расчеты приступают к осмотру пушек и приборке. И, как всегда после успешного боя, слышны озорные шутки и едкие замечания по адресу фрицев.
Николай хорошо понимает настроение своих зенитчиков, разделяет их чувства. Но он не может забыть, что во время боя произошла заминка. Что же все-таки случилось?
Заряжающий Филатов, совсем еще молодой худощавый парень с веснушчатым лицом, к которому никак не пристает загар, и с облупленным носом, смущенно, даже виновато, объясняет:
- Я во время боя сменил ударник.
- Как же ты сменил, что я и не заметил? - притворно удивляется Самохвалов, провоцируя своего заряжающего.
- Как учили, товарищ старшина, - поддается добродушный Филатов.
Карие, широко расставленные глаза старшины хитро поблескивают. Видно, Самохвалов доволен таким ответом.
Но теперь уже недоумевает лейтенант. Он не может поверить, что Самохвалов "не заметил", как он говорит.
Филатов начинает объяснять:
- На тренировках, товарищ лейтенант, мы всегда это делаем наощупь - вот старшина и не заметил.
Лицо Николая сияет. Ай да Самохвалов! И тут же объявляет заряжающему благодарность за службу. Филатов старательно вытягивает свое худощавое тело и уже молодецки отвечает, как положено в таких случаях.
В обед, за столом в кают-компании, когда Николай рассказывает о Филатове, комиссар отмечает:
- Вот что значит, тренировка! Вы бы, товарищ лейтенант, рассказали об этом случае в стенгазете. Пусть и другие знают.
Николай решительно возражает:
- Пусть лучше выступит тот, кто научил Филатова, - Самохвалов.
- Резонно, - соглашается комиссар, - но будет все же более тактично, если вы расскажете. Самохвалов - редактор стенгазеты, и ему неудобно о себе говорить.
- А старшина безусловно, заслужил похвалу, - вступает в разговор Мошенский. - Вы знаете, Нестор Степанович, откуда у Самохвалова эта сноровка?
- Я-то знаю, - отвечает комиссар. - Вот знают ли наши лейтенанты, - и он смотрит на Лопатко и Хигера. - Я бы на вашем месте расспросил Самохвалова. Учиться не грех и у подчиненного, если есть чему. Как ты считаешь, Сергей Яковлевич? - обращается Середа к командиру.
Мошенский утвердительно кивает.
В тот же вечер, отдыхая под пушками на своем излюбленном месте, Николай рассказывает Самохвалову о разговоре в кают-компании.
- Э, давняя история, товарищ лейтенант, - машет рукой Самохвалов. - Но если хотите послушать, то пожалуйста…
Ночь теплая, мерный рокот моря располагает к душевной беседе. О войне напоминают лишь цветные трассы - отдаленные и редкие выстрелы с Качи, да изредка ночь прорезают шарящие лучи прожектора с Северной.
- Было это в тридцать восьмом, - начинает Самохвалов. - На Черноморском флоте испытывали новый вид оружия. Дали торпедному катеру задание прорваться к базе, а отдельные батареи и орудия некоторых кораблей вели по нему огонь. Но катер безнаказанно доходил до заданной точки, условно выпускал торпеду - и был таков…
- А вы, Виктор Ильич, где тогда служили? - уважительно спрашивает присутствующий при разговоре Филатов.
- Я тогда на крейсере "Красный Кавказ" служил. И вот представьте, - продолжает Самохвалов, - в том же году к нам на крейсер привозят для испытания новое оружие - автоматическую пушку.
- Нашу? - восклицает Филатов.
- Нашу, разумеется. А я - командир отделения, - продолжает Самохвалов. - И вот выпала нам задача освоить и испытать эту пушку. Отделение все было из ребят, что пришли на флот по комсомольским путевкам. Сказать по чести, - боевые хлопцы. И вот когда пустили на главную базу известный вам торпедный катер, то наши парни подбили его за три короткие очереди. Так появилось оружие, которое и сегодня показало себя…
- А где научились так ловко заменять детали? - улыбается Николай.