- Сейчас расскажу, - спокойно продолжает Самохвалов. - С "Красного Кавказа" меня откомандировали в Школу оружия, которую я закончил и стал сам обучать комендоров. Тут по собственной инициативе мы начали отрабатывать замену деталей и узлов этой пушки с завязанными глазами, и когда я попал на нашу плавучку, то этому обучил и своих… В бою часто решает сметливость, быстрота.
- Некоторые из нас, товарищ лейтенант, были поначалу недовольны старшиной - мол, фокусами занимается, лишнюю работу заставляет делать, - с застенчивой улыбкой поясняет Филатов.
- Ну, это известное дело, - говорит Самохвалов. - Ты ему вдоль, а он поперек. Такие нигде не переводятся. Им обязательно разжуй и в рот положи. Не буду называть имен, только теперь, думаю, никто не скажет, что Самохвалов цирк устраивает, - уже веселей и обращаясь только к Филатову, своему приятелю, заключает старшина.
Филатов немедленно подхватывает эти слова:
- Теперь ребята с завязанными глазами не то что замок, всю пушку разберут почище любого фокусника…
И Николаю припоминается спор курсантов в училище о субординации и командирском авторитете. Во время практики он убедился, что всему должно быть свое время и место. Важно везде и во всем оставаться человеком честным, справедливым, преданным делу, которому служишь. А его, Николая, дело - бить фашистов до окончательной победы.
В это раннее утро 31 октября комиссар, как всегда, развернул на столе карту Севастополя с треугольником на рейде, означавшем стоянку плавучей батареи, а радист Сергеев, немногословный краснофлотец, молча, давно выверенными движениями чутких пальцев настраивал рацию.
Было время, когда начиналась передача фронтовой сводки, и Середа, наморщив лысеющий лоб, открыл блокнот, чтобы сделать заметки для утренней политинформации. Первые же слова сводки насторожили его.
В эту минуту приоткрылась бронированная дверь и в рубку вошел Мошенский. Он был, как всегда, спокоен. Но Середа встретил его таким неожиданным известием, что Мошенский невольно остановился:
- Сергей Яковлевич, немецкие танки вышли в район Николаевки.
Это было небольшое селение в тридцати километрах по прямой от Севастополя.
Мошенский помнил эту деревню с крестьянскими домами из серого плитняка, с виноградниками, обычными для крымских селений, с каменистой дорогой, приведшей его к батарее № 54. Командовал ею старший лейтенант Заика. Они сразу нашли общий язык, так как оба были влюблены в свое артиллерийское дело, хорошо знали его. Весь вечер они проговорили о том, какие большие возможности открывают перед артиллерией новейшие достижения техники.
Но сейчас Мошенский сразу подумал о том, что было более всего важным в сообщении Середы.
- Значит, фашистские танки обошли Симферополь, так я вас понял, Нестор Степанович?
- Вы правильно поняли. Обошли, и батарея старшего лейтенанта Заики со вчерашнего дня ведет бой с танками и мотопехотой, преграждая немцам путь на Севастополь.
В эту минуту ни Середа, ни Мошенский не думали, что залпы 54-й батареи 30 октября 1941 года войдут в летопись Великой Отечественной войны как начало героической обороны Севастополя.
Между тем, с каждым часом все ощутимей становилась угроза немецкого прорыва, и в бой с врагом вступали все новые силы.
В ночь на первое ноября вахту нес Семен Хигер. Он стоял на мостике, служившем во время боя командным пунктом батареи 76-мм зенитных пушек, и глядел на море. Ночь выдалась необычайно теплой для такой поры года, и луна проложила на морской поверхности мерцающий след. Любуясь с мостика ночным небом, Семен с горечью подумал, что именно в такую ночь возможен налет немецких бомбардировщиков. Тогда вся эта нерукотворная красота в мгновение будет взорвана. И Семен невольно возвратился мысленно к недавнему разговору Мошенского с ним, с Даныниным и Лопатко.
- Сейчас, когда на подступах к Севастополю завязались бои, есть основание полагать, что немцы могут нанести массированный удар с воздуха по главной базе, - говорил Мошенский.
В главной базе стояла целая эскадра кораблей. Правда, они были изобретательно замаскированы, но при массированном налете потери неизбежны.
- В том, что немцы, безусловно, имеют такие намерения, можно не сомневаться, - отметил Середа. - Не случайно фашисты все время пытаются, и иногда это им удается, ставить мины на фарватере…
- Тем более мы с вами должны зорко следить за приводнением каждой вражеской мины, а лучше всего - всеми средствами мешать врагу ставить мины.
Это стало законом для всего экипажа плавучей батареи, об этом говорили всякий раз в часы занятий, об этом писали в боевых листках, отмечая таких зорких сигнальщиков, как Михаил Бойченко, Василий Сихарулидзе, Иван Чумак…
Семен собирался сделать обход батареи, уже спустился на две ступеньки, и вдруг глазам представилось зрелище невиданное, потрясшее душу, оставшееся в памяти на многие годы. Он вдруг увидел в лунном мерцании силуэты больших кораблей, медленно вытягивающиеся в охранении малых кораблей из Севастопольской бухты. Флот покидал свою морскую столицу!
Противоречивые мысли волновали в эту минуту молодого моряка. Прежде всего он почувствовал горечь от того, что флот должен уйти. Но тут же испытал удовлетворение, что корабли все-таки уходят. Значит, наши сумели очистить фарватер от мин, несмотря на все хитроумные ловушки врага. И теперь уже хотелось, чтобы скорее, скорее растворились силуэты линкора, крейсеров в ночном мареве.
После смены, когда Семен выпил кружку круто заваренного чая и уже собирался улечься в кают-компании, затрещали звонки боевой тревоги, и он бегом возвратился на мостик. Одна девятка за другой шли на бомбежку "юнкерсы". Сразу же загрохотали все орудия "плавучей", но вражеские самолеты не приняли боя, у них была другая цель, они торопились в главную базу, и скоро донеслись мощные взрывы, целая серия взрывов на том месте, где линкор "Парижская коммуна" оставил свою маскировку. Призрачный линкор был буквально размолот бомбами, в то время как настоящий корабль все дальше уходил, держа курс на Кавказ.
- Перехитрили черноморцы немца! - с удовлетворением отметил комиссар Середа во время утренней политинформации. - Наступит время, возвратится в Севастополь и линкор "Парижская коммуна", и другие корабли. Возвратятся и добьют фашистов, посягнувших на крымскую землю…
На плавучей батарее то и дело звучали колокола боевой тревоги, и зенитные пушки и автоматы открывали огонь.
Но и в эти тревожные дни Мошенский часто вспоминал своего друга старшего лейтенанта Заику: что у него, как у него? Только на третий день стало известно, что артиллеристы батареи № 54 геройски дрались с фашистами, которые числом во много раз превосходили батарейцев. Восемьсот человек убитыми оставил враг на поле боя, было сожжено немало немецких танков и автомашин.
В полдень первого ноября на плавучей услышали выстрелы дальнобойных орудий батареи № 30.
- Слышите, "тридцатка" подает голос! - пояснил зенитчикам старшина Самохвалов. - Глотка солидная, самая большая в Севастополе, калибра триста пять миллиметров!
Самохвалов и его орлы, как называл он свой расчет, гадали, кого громит батарея.
- Должно быть, не близко, - философски отметил Самохвалов.
Так оно было в действительности - ее цель находилась под Бахчисараем - там стояла немецкая батарея тяжелых орудий.
Вскоре корректировщик - старший лейтенант Окунев радировал:
- Батарея противника подавлена!
Артиллеристы тридцатой батареи наносили неприятелю один сокрушительный удар за другим. На следующий день командир батареи рапортовал об уничтожении фашистской автоколонны. Дорога, по которой гитлеровцы устремились к Севастополю, была усеяна обломками немецкой военной техники, слышались стоны раненых.
Каждый снаряд достигал цели. Горели танки, автомашины, гибли от огня "тридцатки" вражеские солдаты и офицеры.
Немцы всполошились, и к береговой дальнобойной батарее, подземные казематы которой находились недалеко от плавучей, стали прорываться "хейнкели" и "юнкерсы". На подступах к "тридцатке" плавучая встречала фашистские самолеты уничтожающим зенитным огнем.
- Ну, теперь жди наступления и на нашем участке, - сказал комиссар Середа, изучая с командиром батареи Мошенским оперативную карту. И оба стали строить предположения, когда и откуда можно ждать врага.
- По всей вероятности, трудно придется, - признал Мошенский, - но угостим мы непрошеных гостей достойно…
Когда Мошенский говорил "мы" - это означало, что он говорит о всей мощи советских войск на севастопольском участке фронта, о могучих кораблях Черноморского флота, движение которых ежедневно отмечали наблюдатели плавучей батареи.
Шторм
Десятого ноября немцы переходят в наступление, пытаясь штурмом взять Севастополь, и на плавучей батарее отмечают возвращение в столицу черноморцев некоторых из тех кораблей, которые в ночь под первое ноября взяли курс на Кавказ. Теперь под их конвоем прибыли транспорты с военной техникой и людьми, которые сразу же вступили в бой с врагом, рвавшимся в Севастополь. А крейсера "Червона Украiна", "Красный Кавказ", "Красный Крым" и миноносцы открыли шквальный огонь по врагу из своих пушек.
Некоторые из этих кораблей особенно радостно приветствовали на плавучей батарее. На крейсере "Красный Кавказ" родился как военный моряк Виктор Самохвалов, на этом же крейсере стажировался Михаил Лопатко, а эскадренные миноносцы особенно дороги были Николаю Даньшину и Семену Хигеру. Особые чувства у всех батарейцев вызывал линкор "Парижская коммуна". Немцы считали, что разбомбили его на рассвете 1 ноября, а сейчас линкор всеми своими орудиями свидетельствовал, что фашисты непоправимо ошиблись. Гул корабельных орудий, обрушивших на пехоту, артиллерию и танки фашистов тысячи крупнокалиберных снарядов, слышен был на плавучей батарее весь день.
Днем катерок привез приказ командующего демонтировать батарею 130-миллиметровых орудий, которой командует Лопатко, и передать береговой артиллерии. Должен прибыть буксир с краном для демонтажа батареи.
Михаил Лопатко слушает приказ с посеревшим лицом. Ему мучительно жаль расставаться с экипажем, в котором началась его боевая служба, и с самой батареей, рождению которой он отдал немало сил.
Но тут все личные огорчения отступают - плавучая начинает бой с немецкими самолетами, атакующими наш миноносец. Наблюдатели отмечают, что огнем батареи поражены шесть вражеских самолетов, из них два зарываются в море на глазах у зенитчиков, а четыре уходят, оставляя за собой дымный след.
Буксир с краном не приходит. Возможно, потому что с каждым часом все больше портится погода, крепнет ветер, накатывая высокие волны с пенистыми гребнями.
Вахту несет Николай. Он стоит на мостике, когда к нему поднимается Лопатко.
- Играет наша старушка, - говорит Николай.
Под действием сжатого воздуха вода, попавшая при качке батареи через торпедные пробоины, выбрасывается на высоту в восемь-десять метров.
- Симфония моря, - бурчит Лопатко, расставив ноги, чтобы удержать равновесие на раскачивающейся батарее. Лобастое лицо Михаила совсем мокро от соленых брызг, но он не вытирает их. Да это и бессмысленно, так как море фонтанирует непрерывно.
- Какой прогноз? - кричит Николай, чтобы Лопатко услышал его сквозь завывание ветра. Михаил отвечает, но голос его тонет в оглушительном грохоте, доносятся лишь обрывки слов.
- …девять?.. - переспрашивает Николай. - Нас… кажется, относит…
- О чем ты? - спрашивает Лопатко. Сразу до него не доходит.
- Смотри… меняются пеленги…
"Да, кажется, меняются", - думает Лопатко. Батарею относит к Каче, куда уже прорвались немцы. Николай приказывает мичману, ведающему дальномером, замерить расстояние по ориентирам.
- Шестьдесят кабельтовых!.. - докладывает мичман.
- Так и есть! - восклицает Лопатко. - Когда нас поставили, было восемьдесят. - Лопатко поворачивается и чуть не падает, скользнув по настилу. - Нужно доложить командиру.
В рубке находятся Мошенский и комиссар.
- Товарищ командир, - докладывает Лопатко, - мы дрейфуем в сторону Качи.
После короткого совещания с комиссаром Мошенский решает радировать в штаб ОВРа, которому подчинена батарея. Дальномерщикам он приказывает продолжать наблюдение.
Лопатко опять выскакивает на мостик.
- Ну что? - спрашивает Николай.
- Приказал вести наблюдение…
Под вечер со стороны Качи открывают огонь. Мошенский уже на мостике, подносит бинокль к глазам, определяет по вспышкам расположение огневых точек на Каче. Снаряды ложатся недолетом.
Внизу появляется плотная фигура комиссара. Он поднимает руку и что-то кричит, но из-за ветра не слышно. Середа торопливо поднимается на мостик.
- Из штаба радиограмма, - сообщает он Мошенскому. - Обещают прислать буксиры.
Темнеет, и шторм немного стихает. Бесконечно тянутся часы авральной ночи. Батарея продолжает дрейфовать. Семен Хигер, приняв вахту и докладывая Мошенскому о дрейфе, высказывает предположение, что до утра при таком ветре батарея может оказаться довольно близко от вражеских позиций на Каче.
- Возможность лишь одна, - сухо отмечает Мошенский, - на огонь ответить огнем. А если потребуется, то кингстоны откроем…
- Ну, топиться, Сергей Яковлевич, будем, как я понимаю, в самом крайнем случае, - невесело усмехается Середа.
- Разумеется, - соглашается Мошенский. - Во всяком случае, враг не получит батарею, - с прежним ожесточением заключает он.
Семену приходит на память фильм о моряках времен гражданской войны, который крутили недавно в отсеке: революционный крейсер тонул, а моряки строились, равняясь на флаг, и корабельный оркестр играл "Интернационал", и он звучал, пока палуба с людьми и развевавшийся на ветру флаг не исчезли в морской пучине.
Боцман Пузько - старый моряк, давно отслуживший свое и возвратившийся на море в первые же дни войны, после окончания фильма сам свернул экран, никто не проронил ни слова, слышно было только шарканье ног по настилу. Обменивались мнениями лишь на следующий день. Лопатко сказал, что фильм просто за душу взял, а Семен вспомнил где-то слышанное: дольше живет тот, кто умер ради жизни.
Ночью, незадолго до рассвета, подходят два буксира. Запрашивают, можно ли выбрать якорь-цепь.
- Не потянем, - отвечает Мошенский. - Будем подрывать якорь-цепь.
Из арсенала подают подрывные патроны. Командир орудия Лебедев получает приказ подвесить их. При таком волнении моря - дело опасное. Качает все-таки здорово, и волны бьют по бортам, как из пушки. Нужна не только смелость, но и ловкость, чтобы подвесить патроны в такую непогоду. Но Лебедев доказывает, что его не напрасно прозвали Акробатом.
Лебедева спускают за борт, и когда он закрепляет патрон и поднимается, лейтенант Хигер поджигает фитиль. Все напряженно следят за огоньком, бегущим по фитилю за борт, в бушующую темноту.
Раздается взрыв, белое пламя, словно молния, на мгновение выхватывает из темноты часть палубы, пушки и группу моряков, сразу кинувшихся к борту. Однако не так легко перебить линкоровскую якорь-цепь. Еще два раза гибкая фигура в робе исчезает за бортом, и всякий раз Мошенский, и комиссар, и Семен облегченно переводят дыхание, когда слышат короткий рапорт старшины:
- Есть патрон!.. - и Лебедев перемахивает через леер.
Наконец перебита якорь-цепь, и буксиры, закрепив тросы, медленно ведут батарею на новое место. Уже совсем светло, когда появляются немецкие самолеты. Они летят звеньями. Их встречают огнем зенитные автоматы Николая. В бой вступают и орудия Семена. Строй "юнкерсов" рассыпается.
- А, удрали, - усмехается Середа, когда вражеские самолеты сбрасывают бомбы в море. Комиссар стоит рядом с Мошенским, наблюдающим за противником в бинокль. И тут вдруг лопнул буксирный трос. Надо же такое! Батарею сразу повело.
- Ну, а теперь как быть? - опустив бинокль, тихо спрашивает Мошенский. - Рядом с нами минные поля. Хорошо еще, что море немного успокоилось.
- И течение в противоположную сторону от минных заграждений, - хладнокровно отмечает Семен, слышавший разговор Мошенского с комиссаром.
Сжав губы, Мошенский лишь качает головой. То ли он сердится, что лейтенант вмешался в его разговор с Середой, то ли ему неприятно, что лейтенант говорит о минных полях.
- О минных полях помалкивайте! - тихо приказывает Мошенский. - Незачем волновать людей.
- Есть! - отвечает Семен.
- Когда понадобится, скажем, - уже мягче говорит Мошенский и заходит в рубку.
Однако ветер опять усиливается, и батарея дрейфует в сторону минных заграждений. Угроза нарастает с каждой минутой. Тут появляется водолей "Дооб". Милый, заслуженный, старый водолей, который привозит морякам письма из дому и пресную воду - в ней всегда нуждаются… Разворачиваясь, старик "Дооб" упирается в борт батареи своим форштевнем и работает полным ходом, не давая батарее уйти на мины. Наконец заводится второй трос и плавучую буксируют в Казачью бухту близ Херсонесского аэродрома.
В тот же день Мошенский собирает на КП командиров и сообщает приказ командующего. Отныне главная задача батареи - охранять подступы к Херсонесскому аэродрому и 35-й береговой батарее.
Наконец приходит буксир с краном, чтобы снять пушки лейтенанта Лопатко. Михаил уже знает, что его батарею перебрасывают на другой участок фронта, на берег, где она более нужна, чем на плавучей, и не это огорчает молодого лейтенанта. Ему горько, что его разлучают с товарищами, друзьями, к которым он привык и которых полюбил. Он даже рад, что в эти тягостные минуты занят демонтажем своих пушек и может не думать ни о том, что оставляет, ни о том, что его ждет впереди.
И все же, когда стрела крана поднимает в воздух последнее орудие, когда наступает минута прощания с плавучей батареей, с товарищами и друзьями, у лейтенанта Лопатко перехватывает горло, его лицо морщится, будто от физической боли, и он не может произнести те слова, которые собирался.
Вместе с Лопатко уходят с батареи и сорок артиллеристов, которые обслуживали 130-миллиметровые орудия.