Страницы из дневника
В свободные от вахты и спокойные минуты, выпадающие все реже, Николай Даньшин ведет дневник событий на батарее. Мысль эту подсказывает мать в одном из своих писем. "Ведь жизнь и боевые дела вашей батареи, - пишет она, - это страничка великой войны народа".
Разрозненные страницы из дневника лейтенанта найдутся много лет спустя. Немало строк окажется поврежденными водой, бумага пожелтеет, на некоторых страницах будут видны следы огня и крови.
Страница третья. Тихий майский вечер. Но тишина обманчива. Она в любую минуту может быть нарушена пулеметной очередью, разрывом снаряда или бомбовым ударом, завыванием пикирующего самолета…
Но пока тихо. На КП, как всегда в этот час, комиссар слушает сводку Совинформбюро. Середа сидит возле радиоприемника и записывает, что наши войска на Керченском полуострове отходят с боями на новые позиции и противник несет большие потери. Каждый день после такого сообщения, утром и вечером, люди моей батареи смотрят на меня с молчаливым вопросом в глазах: "Ну, что в Керчи?.."
Успех или неуспех на Керченском полуострове неминуемо отзовется у нас в Севастополе.
Оценивая военную обстановку в Крыму, Мошенский не считает нужным скрывать суровой правды.
- Как и осенью прошлого года, - говорит он мне и Семену, - когда немцы захватили Ростов, следует ожидать нового штурма Севастополя и готовить к нему и людей и батарею.
Прошел почти год, как эти сто двадцать человек были собраны в одну семью. Кого только нет на батарее! Поговоришь с одним, с другим, с третьим - и за день будто проехал от Карпат до Сахалина, от Белого моря до горы Арарат. Велика наша страна, но сильна она не просторами (хотя и этого не скинешь со счетов), а дружбой и верой людей, что выстоим, прогоним врага, разобьем его.
Комиссар говорит: "Выдержим". Конечно, выдержим - мы ведь черноморцы! Простые человеческие отношения, которые сложились на батарее, строгое соблюдение воинского устава, ставшего законом бытия нашего островка, помогают легче переносить все тяготы.
Батарея готовится к испытаниям еще более суровым. Все чаще налетают вражеские бомбардировщики. "Юнкерсы" бомбят Севастополь, "мессеры" прорываются к батарее, чтобы отвлечь огонь от тяжелых воздушных кораблей, и 27 мая два немецких истребителя не выходят из нашего квадрата, зарываются в море.
На днях получил письмо из дому. Меня спрашивают о боевых успехах. Но между строк читается: "Мы любим тебя, мы боимся за тебя…" Я читаю письмо, затем несколько минут сижу с закрытыми глазами, и в эти минуты я с родными и дорогими мне людьми. Но даже в такое время улавливаю гул вражеских самолетов и отдаленный, непрерывный гром рвущихся бомб. Они рвутся над белокаменным городом, и над позициями в Мекензиевых Горах, и над виноградниками Золотой Балки у подножья Сапун-горы.
"Вы спрашиваете, как я воюю? - торопливо пишу ответ родным, пользуясь минутами затишья. - Ну, честное комсомольское, не знаю, как на это ответить. Воюю, как все на нашей батарее. Нас много раз пытались уничтожить, но из этого, как видите, ничего не вышло… Мы сбиваем вражеские самолеты, и многие бомбы, адресованные Севастополю, попадают в море…"
Страница пятая. Вчера, и позавчера, и все эти дни батарея отражала свирепые и наглые атаки вражеской авиации. Ясно, будто это происходит сейчас у меня на глазах, вижу наводчика Филатова и командира автомата Косенко и слышу торжествующий возглас Виктора Самохвалова: "А это тебе за Севастополь!" Хотя Самохвалов родом из Ейска.
Проходит еще день, и Мошенский приказывает набить вокруг бортов доски в два ряда, а простенки засыпать песком, оставив бойницы для винтовок. Мы с Семеном так объясняем решение командира:
- Такая стенка еще лучше оградит от осколков, а бойницы… Надеемся, до винтовок дело не дойдет…
Но те, кто попал на батарею из госпиталей, пройдя длинный и тернистый путь от западных границ, догадываются, почему последовал приказ Мошенского. Бойницы напоминают фронтовикам дзоты в лесах и на перепутьях дорог, но люди предпочитают не говорить об этом.
Страница восьмая. В Севастополе начались пожары, и от них над городом нависает черная туча.
Теперь батарея ведет огонь с рассвета дотемна. Нет, не все, далеко не все вражеские самолеты дотягивают от нас до своих аэродромов.
В эти дни я докладываю Мошенскому: автоматы настолько износились, что нельзя вести прицельный огонь.
Мошенский просит интендантство прислать запчасти, но их не присылают. На исходе и боеприпасы.
У нас появляется новый враг. Незадолго до наступления сумерек откуда-то бьет по батарее тяжелое орудие немецкой наземной артиллерии. Снаряды прилетают с натужным гудением через равные промежутки времени, что больше всего действует на людей. Мошенский оставляет на время обстрела лишь тех, кто несет вахту, остальные спускаются в отсек.
Страница девятая. Наступает ночь, и усталые люди забываются тревожным сном.
Моя вахта. Я выхожу на палубу, обхожу посты, долго стою на мостике и смотрю в сторону Севастополя, над которым поднимается зарево вполнеба. Привычные запахи июньского моря заглушаются горклым запахом гари, а море словно кровоточит в красноватых отблесках. И кажется странным, что на виду такого пожарища и после жаркого дня на море как будто холодно.
Меня сменяет Семен, и я спускаюсь в кают-компанию, где устроены на нарах моя с Семеном постели. Но прежде чем лечь, я выпиваю кружку крепко заваренного чая. Я делаю небольшие глотки, растягивая удовольствие, и пишу домой коротенькое письмо:
"Мамочка, прости, что редко пишу. Ты, наверное, слушаешь радио и знаешь, что у нас, как и на других фронтах, идут бои. Но ты не волнуйся, мамочка. Все будет хорошо. Я не забыл притчу, которую ты мне рассказывала, когда я был еще мальчишкой: "Жизнь дана на добрые дела". Тебе, мамочка, не придется стыдиться сына. Но и ты будь готова встретить все с достоинством. Я очень хочу увидеть тебя, но для этого надо жить и победить проклятого врага".
Куда писать Олесе, я не знаю. Все мои письма возвращаются с пометкой: "Адресат выбыл". Куда?..
Севастополь, 19 июня
Под вечер 19 июня водолей "Дооб" увез открытку Сергея Мошенского, в которой было всего несколько торопливых строк, адресованных Вере: "Здравствуй, родная моя, любовь моя единственная. Пока все нормально. Жаль: нет совершенно свободной минуты. Жду от тебя писем. Целую. Твой Сергей". Он достал фото маленькой дочки и долго его рассматривал.
Провожая взглядом уходящий "Дооб", Мошенский не думал, что старик увозит его последний привет жене… "Все нормально", - написал он. Не говорить же, что батарея осталась без снарядов…
- Пираты уже поняли, что мы экономим снаряды, - отметил комиссар. Он стоял рядом с Мошенским на верхней палубе. - Сегодня утром "гости" неспроста пролетали над нами. Это - разведка, и оба раза батарея молчала. Да, Сергей Яковлевич, ждать нам бомберов…
В ту же минуту наблюдатель Бойченко прокричал:
- Вижу прямо два "юнкерса"… - И еще через секунды две: - От Балаклавы два "юнкерса"…
Мошенский вскинул к глазам бинокль и стал неотрывно следить за самолетами. Они шли на батарею. И, сразу оценив положение, командир приказал открыть огонь.
Семен следил за вражескими самолетами с мостика. "Юнкерсы" шли на высоте четырех тысяч метров, и в эти считанные мгновения, когда Семен убедился, что самолеты держат курс на батарею, он также осознал и то, почему вражеские самолеты идут так смело. Вчера и позавчера фашисты не раз пролетали над батареей, но Мошенский приказал стрелять лишь в крайнем случае, когда самолеты будут пикировать. Теперь был дорог каждый снаряд.
Когда поступил приказ командира, наблюдатели и дальномерщики уже докладывали свои данные, и пушки ударили одновременно с кормы и носовой части. У одного самолета задымил хвост. Но машина шла в пике. И тут Семен увидел, как от "юнкерса" на высоте трехсот метров оторвались бомбы. Пронеслась мысль: "Все… эти попадут…" Видимо, и Середа, стоявший на верхней палубе рядом с Мошенским, тоже это понял. Он схватил командира за рукав кителя и увлек в рубку, защищенную броней. Самолет, по которому вели огонь, пронесся над батареей, и сразу же одна бомба взорвалась на левом борту, а вторая прошла между третьим и четвертым орудиями. Батарея содрогнулась от взрыва, и близ кают-компании полыхнуло пламя.
Из рубки выбежал Мошенский, за ним комиссар. Мошенский был очень бледен, почти белый, и от этого глаза капитан-лейтенанта словно еще глубже запали, а широкие черные брови выделялись еще резче.
Командир пытался что-то сказать бежавшим к нему, но язык словно вспух и мешал произнести те несколько слов которые он хотел, которые должен был сказать. Судорожно ловя открытым ртом жаркий, обжигающий воздух, капитан-лейтенант, склоняясь как-то боком, стал падать.
Только врач Язвинский уцелел из всех, кто находился в боевой рубке. Остальные были ранены или убиты. Но об этом знал лишь Язвинский. Как врач, он уже осознал, какая огромная ответственность навалилась на него - молодого лейтенанта медицинской службы.
Почти год прошел, как батарея дала первый залп по вражеским самолетам. Более трехсот дней она вела поединок с врагом. Но за это время был ранен только один краснофлотец, да и тот выпросил у Мошенского разрешение остаться на батарее.
Сейчас положение иное. За короткое время после того, как слух резанул скрежет металла, многое изменилось - есть убитые и раненые. Язвинский осмотрел нескольких. Многие отказывались от помощи. А Василий Сихарулидзе, раненный осколком в живот, хрипло шептал:
- Пачэму мэня первого? Нэ видишь?.. Командир сражон, комиссар сражон, Лебедев сражон… Иди к ним. Я падажду…
Черные, узкие, горячие глаза Сихарулидзе, глаза других людей - страдальческие, гневные, недоумевающие - Язвинский не скоро забудет…
Ни разу за триста с лишним дней никто так не смотрел на лейтенанта медицинской службы. Как дети, эти мужественные люди хитрили, чтобы скрыть случайную болезнь, - не хотели уходить от своих пушек. Теперь от него, от врача зависит жизнь этих людей. И тут он почувствовал: что-то изменилось в нем самом. Движения стали уверенней, голос - тверже, решения - категоричней. Нет, он не растерялся, как не растерялись и остальные, - сделать все, чтобы батарея жила, чтобы жили и боролись люди.
Язвинский бросился к командиру. Мошенский был без сознания. Рядом с ним упал Середа, раненый осколками бомбы в обе ноги. Но он еще не чувствовал боли.
Когда Язвинский наклонился над комиссаром, тот нетерпеливо спросил:
- Вы смотрели командира? Что с ним?
Язвинский хотел сказать, что положение Мошенского безнадежное и просто удивительно, как он сумел выбежать из рубки, но врач сам не хотел верить, что командира уже нет… Он не мог вот так сразу поверить, что нет больше этого человека, в котором так гармонично сочетались мужество и деликатность, непреклонная воля и мягкость, ненависть к врагам и нежность к тем, кого он любил… Лейтенант, как и многие на батарее, был влюблен в командира.
Он не сказал комиссару того, что знал: Мошенский смертельно ранен…
В эту минуту Сергей Яковлевич очнулся и тихо, но явственно приказал:
- Лейтенанта Хигера… ко мне… и Даньшина…
Даже если бы и хотел, Мошенский не сумел бы объяснить, как ему было трудно открыть глаза и произнести эти слова. Он не помнил, что случилось в рубке, когда прогремел, прогрохотал по ней удар металла о металл. Ему вдруг стало очень жарко, душно. Так душно, что нечем было дышать, и Вера испуганно спросила:
- Что с вами… Товарищ капитан-лейтенант, вы слышите меня?..
"Как странно, - подумал он, - что Вера говорит мне "вы" и называет капитан-лейтенантом". И он еще подумал: может, все это ему снится? Ему часто снилась Вера и его девочка, дочка. Но в этот раз была только Вера, и она еще и еще раз тревожно спрашивала, слышит ли он ее и что с ним. Но говорила она голосом лейтенанта медицинской службы Язвинского:
- Вы слышите меня, товарищ капитан-лейтенант?
Тогда он вдруг осознал, что произошло, и почему так странно дернулся писарь Афанасьев на своем железном табурете, и что прогрохотало по рубке… Это была бомба… Первая бомба, поразившая батарею. И он понял также, что ранен, возможно, тяжело и что должен кому-то передать командование батареей. Потребовалось много сил, чтобы преодолеть немоту…
Мошенскому казалось, что он произносит слова громко, четко, а в действительности голос его едва был слышен.
Семен не знал, что произошло на КП, прошитом вдоль и поперек осколками разорвавшейся бомбы, и остался у своих пушек, где застал его налет. Не чувствуя еще ранения, Семен привычно взмахнул рукой и скомандовал продолжать огонь. И вдруг увидел, что вся его рука в крови, увидел пламя, рвавшееся из пробоин в палубе между двумя орудиями, и к одному из них как-то странно приткнулся Саша Лебедев, будто хотел собственным телом защитить свою пушку от второй бомбы.
Был смертельно ранен и командир зенитного автомата Косенко. Когда он открыл глаза, то увидел наводчика. Косенко окликнул его, но тот лежал, все так же раскинув руки. Осколок бомбы не пощадил комендора, и автомат замолк. Тут кто-то закричал:
- От солнца самолет!..
На батарею шел второй "юнкерс", и нужно было торопиться. Но сильного, могучего Косенко, который на берегу шутя подковы гнул, сейчас качало, а на ногах будто повисли тяжелые гири. И все же он нашел в себе силы, всем телом прижался к пушке, непослушными руками навел на цель. Какое-то время он стрелял по самолету и в последние мгновения своей жизни увидел, как противник сбросил бомбы в море, далеко от батареи…
Второй самолет увидел и Виктор Самохвалов, отброшенный от автомата взрывной волной. Из его расчета в живых остался только Филатов. Автомат молчал, и Самохвалов рывком поднялся, но тут же упал.
- У меня что-то с ногой! - закричал он Филатову и пополз к пушке. Тут прибежал Михаил Лещев с центрального зенитного поста. Когда стреляли прямой наводкой и в планшете не было нужды, Лещев, как и другие с центрального поста, устремлялся к пушкам. При выходе с поста Лещева что-то больно ударило, и краснофлотец растянулся во весь свой немалый рост. Но он тут же вскочил и побежал к зенитным автоматам. Здесь он увидел старшину комендоров Самохвалова. С помощью Филатова тот готовил к бою пушку.
- Давай, давай работай, чего стоишь! - закричал Самохвалов, заметив Лещева. На батарею шел второй "юнкерс", и нужно было торопиться. Вдвоем Самохвалов и Филатов развернули автомат, и, когда на нити прицеливания попал самолет, старшина дал несколько очередей, а Лещев подавал обоймы. Было видно, как фашист, снижаясь, тянет к Каче…
Вдруг Лещев почувствовал сильную боль в боку. Он невольно коснулся этого места.
- А я ранен! - растерянно сказал Лещев.
- Вот удивил! - отозвался Самохвалов. - Если бы ты сказал, что цел… Давай, давай на корму… Кубрики горят. Пока ты себя тут щупаешь, выходной костюм сгорит… - И они побежали тушить разгорающийся пожар.
Стрельба прекратилась, и в наступившей тишине неожиданно прозвучал голос Язвинского:
- Лейтенант Хигер, к командиру!
Мошенский все еще лежал у выхода из рубки. Кто-то подложил ему под голову сбитый в ком китель, и на черном фоне побелевшие скулы капитан-лейтенанта как будто еще больше выпирали.
Мошенский увидел Хигера, но не мог разглядеть что весь рукав его робы в крови.
- Что, большие разрушения? - тихо спросил Мошенский.
Семен ответил, но его слова уже не дошли до сознания Мошенского. Капитан-лейтенант был сосредоточен лишь на том, что заставило его выйти из небытия: батарея должна выстоять!
На все боевые посты было передано последнее приказание капитан-лейтенанта Мошенского:
- Батарея должна выстоять. Этого требует от нас Родина!
Семен приказал собрать всех раненых на полубаке - самом безопасном месте на батарее, а сам спустился в отсек, где люди отчаянно боролись с огнем.
В погребе еще осталось несколько больших снарядов для стрельбы по подводным лодкам. Сейчас эти снаряды угрожали всей батарее. Их нужно во что бы то ни стало убрать из погреба, переборка которого накалилась от пожара в смежном отсеке.
Горела и каюта Мошенского. Семен не знал, что и Самохвалов, и Филатов, и многие другие, прокопченные дымом, задыхающиеся в этом пекле, ранены, как и сам он.
Рядом с ним оказался Николай. Семен не сразу узнал его.
- Ты почему здесь? - сердито закричал Семен.
- Пришел сменить тебя. Твое место сейчас - на мостике. Командир авиагруппы прислал с аэродрома катер за ранеными. А мы тут сами справимся. - И, схватив пожарный багор, Николай стал орудовать им в самом горячем месте.
У трапа, внизу, стояли катера, куда с величайшей осторожностью сносили раненых. Их тут же подхватывали люди с аэродрома. Некоторых Семен знал в лицо.
Но вот по скоб-трапу быстро поднялся незнакомый Семену лейтенант. Он был очень молод.
- Лейтенант Кучеренко, - отрекомендовался летчик. Фамилия ничего не говорила Семену.
- Полковник приказал узнать, что с Мошенским. И еще, - лейтенант замялся, - я обязан вашей батарее жизнью…
У него был звонкий мальчишеский голос.
- В марте меня оседлали два "мессера". Ваши тогда меня здорово выручили.
- А, вот как… Очень рад… Это были вы…
- Прошу, располагайте мной полностью, - горячо продолжал Кучеренко. - Может, нужно сделать что-нибудь очень серьезное, трудное… Пожалуйста…
Да этот Кучеренко был, видно, славный парень.
- Вот и доставьте нашего командира в госпиталь как можно быстрее и осторожней. Он очень плох, - сказал Семен.
- О! - только ответил Кучеренко. - Я сделаю все возможное… - горячо заверил он.
- Сейчас его спустят.
Кучеренко буквально скатился по трапу вниз. Семен подозвал Филатова.
- Снесите в катер командира. Только осторожно.
Привязав к себе Мошенского, впавшего в беспамятство, Филатов стал осторожно спускаться вниз, где с рук на руки передал командира летчикам.
Семен был уже занят другим делом, когда Филатов поднялся и подошел к Язвинскому, который перевязывал раненых.
- Ну, как? - опросил Язвинский, продолжая свое дело. - Снес командира? - Он поднял голову, услышав хриплое дыхание краснофлотца. - Ты это что?..
- Товарищ лейтенант, вы не перевяжете меня?
Лицо Филатова, обычно красное от солнца, теперь стало серым, даже веснушки посерели.
- И ты ранен?
Филатов указал на плечо. Язвинский осмотрел раненого и рассердился:
- Да тебя же нужно самого отправить в госпиталь!
- Не уйду с батареи… Вон сколько народу вышло из строя.
Виктор Донец, согнув в дугу длинную, худощавую спину, тихонько опустил у борта одного из убитых. Это был Лебедев - его друг, его товарищ, которого все на батарее уважали и любили за ум, отвагу, за улыбку. И вот нет Лебедева. И несколько минут Виктор Донец стоит, склонившись над другом, глаза его полны слез…
Устало прислонившись спиной к борту и вытянув раненую ногу, Виктор Самохвалов смотрит на Донца. Лицо Самохвалова в крови, измазано сажей - он было сунулся тушить пожар, но лейтенант Даньшин погнал наверх.