"Как близко, оказывается, Грузия! Неужели не дойду?" - подумал Вашаломидзе, и ему показалось, что он привстал. Потом он снова впал в забытье.
2
В сознании осталось одно: временами откуда-то доносилась знакомая песня. Она то затихала, то снова наплывала издалека и сладкой болью пронизывала сердце. Ему казалось, что он лежит в полусне на открытом балконе своего дома и поет эту песню девушка, идущая по деревенской улице среди цветущих гранатовых деревьев. Он не знал, сколько времени продолжалось это забытье, но вдруг так явственно услышал пение, что открыл глаза.
Его тахта стояла у земляной стены. Стена была прохладная, вся в пятнах сырости, сквозь узкое окошко проникала сверкающая золотистыми крапинками полоса света.
Свет ударил ему в глаза. У Ладо закружилась голова, и некоторое время он ничего не различал вокруг себя. Очнувшись окончательно, он почувствовал запах плесени и сушеных фруктов. По-видимому, он лежал в кладовой. Напротив его тахты, в темном углу, были свалены в кучу стулья с прорванными сиденьями, черные бутыли в плетенках, кадки, хомуты, горшки, какие-то ремни и старая люлька. С потолка свисала пыльная паутина.
То ли от долгого лежания, то ли от раны правая сторона тела мучительно ныла. Во рту было сухо и горько, как бывает после приступа лихорадки. Когда он откинул одеяло, легкая рука погладила его по голове, женский голос шепнул:
- Тише, милый, лежи спокойно!
Молодая русская девушка присела у изголовья и полотенцем вытерла ему пот со лба. Ее голубые глаза глядели на него тревожно, тень какой-то заботы лежала на ее смуглом лице.
- Где я? - спросил Вашаломидзе.
- В Грузии, - помолчав, ответила девушка.
В Грузии? Не ослышался ли он?
- Где?.. Как ты сказала?
- В Грузии, в Грузии... Не веришь?
Пухлые, как у ребенка, губы приоткрылись в улыбке, и она внезапно запела - просто, свободно, как поют птицы. Пела она "Сулико".
Сердце у Вашаломидзе сильно забилось. Этот голос, эта песня поддерживали в нем жизнь среди беспросветной ночи, в которую он долго был погружен. Вашаломидзе посмотрел на девушку и уже не мог отвести взгляд. Щеки певуньи разгорелись, удивленно изогнулись тонкие брови, искренняя, бессознательно манящая улыбка сияла в ее больших глазах.
Как-то по-своему пела она "Сулико", и это придавало особую прелесть грузинской песне - голос ее ласкал и тревожил сердце Вашаломидзе. Чувство безграничной нежности поднималось в нем. Он испытывал неизъяснимую радость, что она сидит рядом с ним и поет. Ему по-детски вдруг захотелось, чтобы она была его сестрой; как бы он любил ее!
Она не закончила песню, пристально взглянула ему в лицо и спросила:
- Тебе лучше?
- Лучше... Скажи, чья ты, откуда?
- Я здешняя, с Передоля.
- Значит, Передоль освободили?
Она кивнула головой.
- А ты сказала, что мы в Грузии.
Она улыбнулась и, наклонившись к нему, спросила:
- Ты совсем ничего не помнишь?
- Ничего.
- И меня не помнишь?
- Твою песню помню. Где ты выучила эту песню?
- В прошлом году у нас стояли твои земляки, они научили.
- Откуда ты знаешь, что я грузин?
- Да ведь в ту ночь ты все о Грузни бредил... Ох, как я тогда испугалась!..
- Почему же ты нашим не сообщила? Меня бы в санчасть перевели.
- А разве тебе здесь плохо?
- Очень хорошо! Но ты, пожалуйста, позови кого-нибудь из офицеров. У меня дело...
Она изменилась в лице, как-то смущенно улыбнулась и сказала:
- Тебе вредно так много разговаривать. Отдохни, постарайся уснуть, я скоро вернусь.
Вашаломидзе огорчил ее уход. Его удивило, что девушка уклонилась от прямого ответа и оставила его одного в этой угрюмой клетке. "Неужели не могли поместить меня в лучшей комнате?" - подумал он. В словах и в поведении девушки было много непонятного. Ладо казалось, что она что-то утаивает, но размышлять и строить догадки было не под силу, да и не хотелось. Ладо чувствовал себя счастливым оттого, что он в Передоле, среди своих и эта чудесная девушка ухаживает за ним.
3
Но радость Вашаломидзе оказалась преждевременной. Девушка сказала ему неправду: в Передоле были фашисты. Мария, так звали девушку, и ее мать нашли раненого Вашаломидзе на опушке леса. Раненый бредил, что-то отрывисто шептал на непонятном языке. Иногда два - три русских слова срывались с его пылающих губ. Женщины не могли привести его в чувство. Они перевязали ему рану, потом, прихватив с собой для виду немного хвороста, с трудом подняли Вашаломидзе и повели домой. По дороге ему стало хуже. Он метался, рвал на груди рубаху и, что было всего опаснее, кричал в бреду. Они его успокаивали, ласкали. Девушка закрывала ему рот рукой. Дыхание раненого обжигало ее ладонь. Сначала ничего нельзя было разобрать в потоке его слов, потом женщины вслушались в невнятные возгласы раненого.
- Когда же мы придем в Грузию?! - кричал он и вырывался у них из рук.
И откуда только брались у него силы? Мать Марии прижимала к груди его пылающее лицо и испуганно умоляла, озираясь по сторонам:
- Успокойся, скоро придем! Теперь совсем скоро.
Сердце у нее разрывалось от жалости.
- Где горы? Далеко ли еще до моих гор? - не унимался раненый.
Женщины то ласково уговаривали его, то пытались ему внушить, что в деревне фашисты и, если они услышат, беды не миновать. Но ничто не доходило до его сознания.
Они все еще были за околицей. Вдалеке сонно лаяли собаки. На горке маячили темные крылья ветряка.
Что они будут делать, когда войдут в деревню? Как им незаметно довести до дома этого пришедшего в исступление человека? Может быть, спрятать его где-нибудь на болоте, в камышах? Но как бросить одного?
- Вот тогда-то я и спела тебе "Сулико", - рассказывала ему потом Мария. - Сама не знаю, как это мне пришло в голову. То ли песня успокоила и тебе показалось, что ты уже в Грузии, то ли силы оставили тебя, но случилось чудо: ты сразу притих. Ни одна живая душа не узнала о том, что мы тебя сюда привели. Только потом наша соседка сказала мне: "Что это ты вчера распелась? Чему обрадовалась?" Что я могла ответить? Сама знаю: не до песен сейчас.
4
Что ж, на войне и такое бывает! И теперь, в жару, с распухшей ногой, лежал он в пыльной каморке и глядел на паутину, свисающую с потолка. Такова была его судьба. Оставалась только одна надежда: может, наши скоро освободят Передоль и выручат его из беды.
Изредка с предгорья глухо доносились орудийные выстрелы. На рассвете они слышались отчетливее, и Вашаломидзе, просыпавшийся с петухами, слушал, побледнев, этот отдаленный гул. Но шум битвы постепенно отдалялся. И когда однажды все стихло, сердце Ладо тоже погрузилось в горестную тишину.
Как по-детски нетерпелив был этот мужественный человек во время болезни! Он поминутно хватался за термометр. Малейшее колебание температуры его так волновало, что жар мгновенно усиливался. Он торопился выздороветь, вернуться к своим. И чем больше торопился, тем больше упорствовала болезнь. Рана не заживала из-за постоянного беспокойства. Он почти перестал есть. Выпьет через силу стакан молока и снова впадет в полудремоту. Это забытье не исцеляло. Как хотелось бы знать, благополучно ли дошел Голиков с пленным унтер-офицером! Помнят ли о нем товарищи? Где они теперь воюют?
Кладовая в доме Вершининых была надежно укрыта от постороннего глаза. Но Ладо все же беспокоился, как бы эти добрые люди не пострадали из-за него.
- Много фашистов в селе? - спросил он как-то вечером Марию, когда она мыла пол в его каморке.
- Столько, что и холера их не истребит.
- Может, лучше будет, если ты уведешь меня отсюда. Я и в камышах проживу.
- Какие это двери сказали тебе: "Уходи из дому!" - прервала его Мария.
- Двери ничего не сказали... А ты мне скажи: никто не знает, что вы меня прячете?
- По-моему... никто, - не сразу ответила она.
- Это нужно знать наверняка, Мария.
-Как тебе сказать... - Девушка выпрямилась и вытерла о фартук мокрые руки. - Есть у нас одна соседка, бабка Антонина, на ферме свинаркой работала. Она напротив живет, только улицу перейти. Так вот вчера заходит она к нам и ставит на стол большую макитру с мукой. "Примите, - говорит, - должок. Извиняйте, что до сих пор не вернула". А мама руками развела: "Что-то не припомню, когда ты у меня муку брала". - "Эх, эх, матушка, - говорит бабка Антонина, - при фашистах и не то забудешь!"
Поговорили еще немного, и, когда соседка ушла, мама вдруг заплакала. "Что с тобой?" - спрашиваю. "Ах, доченька, все она придумала! Никакой я ей муки не давала. Это она для нашего солдатика принесла, а сама впроголодь живет, две недели печку не топила. Значит, знает, кого мы прячем, да виду не подает, добрая душа".
- Я тебе не хотела об этом говорить, - сказала Мария. - Может, маме просто показалось... Но ты, Ладо, не беспокойся. Даже если вся улица узнает про тебя - никто не выдаст. Не такие у нас люди...
Из кладовой постепенно исчезли паутина, стулья с прорванными сиденьями и горшки. Исчез и запах плесени. Кирпичный пол был теперь чисто вымыт. Углы посветлели от полевых цветов. Даже пестрая от сырости стена была украшена заботливой рукой Марии - над кроватью висели красивый домотканый коврик и полотенце с красными вышитыми петухами. У изголовья появился маленький столик, а на нем - зеркало и гребешок. Все, что украшало комнату Марии, она, должно быть, перетащила к раненому. Ее девичьи вещи внесли в каморку чистоту, спокойствие и уют. Ладо иногда казалось, что во всем мире так же спокойно и уютно.
Мария заходила в каморку только на рассвете и по вечерам. Ранним утром, когда деревня еще спала, где-то в доме скрипнет, бывало, дверь. От любой другой поступи Ладо отличил бы легкие молодые шаги Марии. Когда она входила, босая, в домашнем ситцевом платьице, свежая, ему казалось, что в тесную комнатку вносили охапку полевых цветов.
- Как себя чувствует мой больной?
"Мой больной"!.. Сколько наивной, полудетской гордости слышалось в этих словах. Она ставила на столик еду, измеряла ему температуру, перевязывала рану и тотчас же уходила. Вечером она снова навещала его. При свете коптилки прибирала комнату, потом садилась к нему на тахту и читала вслух свою любимую книгу - "Герой нашего времени" Лермонтова.
Иногда она рассказывала что-нибудь смешное, чаще всего про сельского коменданта.
Комендант любил охоту, но, опасаясь партизан, в лес не ходил. И вся его охота здесь, в Передоле, заключалась в том, что после обеда он отправлялся на выгон за деревней, а два солдата несли за ним в плетенке полдюжины кроликов. Их по одному выпускали на луг. Прирученные зверьки тут же, у ног охотника, принимались мирно щипать траву, и, чтобы охота состоялась, солдаты хворостиной отгоняли кроликов на ружейный выстрел.
Рассказывая это, Мария старалась казаться веселой, беспечальной; видимо, ей очень хотелось развлечь своего больного, но глаза ее не умели лгать.
- А партизаны у вас в самом деле есть? - спросил Ладо.
- Люди говорят, что есть. Только мы их в Передоле еще не видели. - Она подавила вздох. - Вот бы мне тропку к ним найти...
- А пошла бы, не побоялась?
- Я комсомолка, - просто ответила она.
Часто Мария находила еду, принесенную утром, нетронутой. Тогда она прикидывалась голодной.
- Давай вместе поужинаем, - просила она, и Ладо не в силах был ей отказать.
- Усни, - говорила она, и Ладо горячо молил ангела сна, чтобы он поскорей смежил ему веки.
Мария редко выходила из дому.
- Они, мерзкие, так на меня смотрят, так скалят зубы, что... не знаю, ей-богу! Противно ходить по улице, - говорила она со слезами на глазах.
Ее мать была сама не своя от страха.
- Хоть бы я догадалась заранее услать куда-нибудь девочку! Кто же мог думать, что они дойдут сюда.
- Не бойся, мама, наши скоро вернутся, - успокаивала ее Мария.
Дни проходили за днями в тягостном, угнетающем ожидании.
5
Долгие месяцы одиночества и горя оставили следы на смуглом моложавом лице Настасьи Степановны: у глаз густой паутинкой легли морщины, серебристым пеплом подернулись вьющиеся на висках волосы. И только по легкой, быстрой походке можно было узнать в ней прежнюю Настасью.
Как-то Мария вспомнила то далекое утро, когда вся деревня еще крепче полюбила ее мать - жену лучшего мастера колхозного черепичного завода.
Отец Марии уходил на фронт. Настасья Степановна проводила его до города, вернулась домой и долго бесцельно бродила по двору. А в полдень она, как обычно, понесла обед на черепичный завод.
- Ты кому это, Настасья? - удивились рабочие.
- Да вот сама не знаю, - смущенно улыбнулась она. - Примите, прошу. Вам на здоровье, а мне на радость: будто хозяину своему принесла.
Потом она заглянула на точок, на глиномялку, побывала и на сушилке - искала какого-нибудь предлога подольше побыть на заводе.
- Ты рамку не так держишь, потому и глина у тебя криво ложится на форму, - сказала она молодой работнице и тут же, закатав рукава, быстро и ловко сформовала несколько черепиц.
Старший мастер сказал:
- Вижу я, Настасья Степановна, вы не только стряпать мастерица.
Настасья вся зарделась:
- Да что вы, Петр Михайлович! Это я так, забавы ради... Бывало, принесу обед мужу, и, пока он полдничает, я тут за его формой время коротаю.
- Ладно вы скоротали свое время, - одобрительно заметил старший мастер и, немного подумав, добавил: - В час бы добрый вам старое вспомнить. С нас бы заботу большую сняли. Не пустовать же месту вашего мужа.
- Значит, можно? - спросила Настасья.
И с того дня пошла о ней слава лучшей формовщицы черепичного завода. Она и хозяйство свое исправно вела и на работе имя своего мужа не посрамила.
Иногда Мария вспоминала свадьбу своей старшей сестры. Полдеревни гуляло у них в доме. Под цветущими яблонями накрытые белоснежными скатертями столы ломились под тяжестью бутылей с наливками, настоянными на лимонных корочках, на ароматных травах. А сколько было пышных пирогов, начиненных яблоками, рисом, печенкой, тертым орехом!.. На больших блюдах красовались и жареный поросенок, и поросенок под хреном, и заплывшие жиром медно-красные гуси.
А сколько было гостей! За столом сидели и Андрей Гирский - старейший тракторист колхоза, и знатная свинарка - бабка Антонина, вырастившая знаменитого Ваську, племенного хряка в тридцать пять пудов весом. Когда Ваську везли на Сельскохозяйственную выставку, ребятишки провожали его далеко за деревню. Боров не помещался на грузовой машине, пришлось досками удлинить кузов. Были тут и пчеловоды, и садовники, приехали трактористы из МТС, нарядные, как женихи. Заломив кепки, они разбрелись по саду, балагурили с девушками, накрывавшими свадебные столы.
Отец Марии после первых же рюмок захмелел и стал хвалиться: моей черепицей, мол, все ваши дома крыты, я такую черепицу обжег, что и на ваш век хватит, и вашим сынам, и вашим внукам, и правнукам.
...Но вот пришло лихолетье. И, как ветер охапку листьев, разметала война дружную семью Вершининых. Где теперь отец Марии, сестры, зятья?..
С первого же дня войны Мария так настойчиво рвалась на фронт, что прошлой зимой родным пришлось отпустить ее на курсы медицинских сестер. Но когда отец ушел воевать, Мария не могла оставить мать одну в опустевшем доме и, бросив курсы, вернулась в деревню. Мария была полна тревоги, хваталась то за одно, то за другое дело - и на молочной ферме работала и в детских яслях, а то вдруг захотела стать трактористкой, с утра до вечера пропадала в соседней МТС. Но ни к чему не лежало ее сердце. Трактор, детские ясли, доение коров - все это казалось чересчур незначительным девушке, мечтавшей о героических подвигах.
Она вся трепетала, когда среди проходящих воинских частей видела своих ровесниц, одетых в военную форму. Каждая из них казалась Марии необыкновенной героиней, она любила этих незнакомых девушек и мысленно наделяла их всем, что было на свете чистого и хорошего.
Шли дни. Окруженный заботой и лаской, в своем печальном одиночестве Ладо так сдружился с Марией, словно они знали друг друга еще со школьной скамьи. Он только потому и радовался утру и вечеру, что надеялся услышать голос Марии, такой чистый и полный нежности, словно даже горести этих дней не могли его затуманить. Радовался, что увидит ее лучистые глаза в тени длинных, тревожных ресниц. Он еще не знал, была ли это любовь или только чувство дружеской привязанности и благодарности за доброе отношение к нему.
Когда Ладо так поправился, что уже мог сидеть на постели, молодая хозяйка неожиданно изменила свое отношение к нему. Теперь она не так просто обращалась с ним, как прежде. Читая книгу, она уже не садилась к нему на тахту, не приходила в домашнем платье и босая.
- Когда кончится война, я хотела бы повидать твою родину. Приехать мне? - как-то сказала Мария.
- Приезжай, Мария, приезжай! Такого жениха тебе найду, краше звезд будет, - пошутил Ладо.
- Об этом не беспокойся, сваты и тут найдутся, - резко сказала она и залилась густым румянцем.
"Должно быть, любит кого-нибудь", - подумал он, и от этой мысли ему стало больно.
- У тебя, видно, есть жених, Мария? - сорвалось у него с языка.
- Ну конечно есть! А ты не знал? - И она выбежала из комнаты.
На следующее утро ему подала умыться Настасья Степановна. Мария не пришла и вечером.
6
- Господи! Я тебя разбудила?!
Ставни были открыты. Солнце ударило Ладо в глаза.
- Куда ты пропала вчера, Мария?
Тихая улыбка тронула ее губы:
- Соскучился?
- Разве хороший врач бросает своего больного? Где ты была?
- Нет, сперва ответь: соскучился ты по мне? Что бы ты стал делать, если бы я и сегодня не пришла?
Ладо засмеялся - так наивна была ее настойчивость.
- Чему ты смеешься?
Голос Марии дрогнул, и Ладо откровенно признался;
- Соскучился, Мария, как не соскучиться! Я шею себе свернул, поминутно глядя на дверь!
Она опять усмехнулась и сказала, что была в соседней деревне, там и заночевала.
Девушка побрызгала водой пол и принялась подметать.
На ней было нарядное ситцевое платье в желто-красных горошках. Мария казалась стройнее и красивее, чем всегда. Она это знала и чувствовала себя немножко неловко, ступала несмело и даже слегка сутулилась, чтобы не так явственно обрисовывалась ее молодая грудь. Временами тень какой-то неуловимой досады набегала на ее лицо. Потом снова губы раздвигались в тихой улыбке. Ладо глаз не мог оторвать от девушки, так шло ей это тихое волнение, беспрерывная игра света и тени.
- Если бы ты знал, какая я плохая, ты бы и разговаривать со мной не захотел! - вдруг сказала Мария.
Он не понял, шутит она или говорит серьезно. В то утро она поминутно удивляла его.
- Почему, Мария? Чем же ты плохая?
- Я тебе сейчас неправду сказала. Никуда я вчера не уходила.
- Так где ж ты была весь день?
- Дома сидела.
- А почему своего больного не навестила? Надоел он тебе?
- Как тебе не стыдно?!
- Тогда в чем же дело?
Она опустила голову:
- Я хотела узнать: соскучишься ты по мне?