- Надя!
Но ее уже не было. Троицкий поднялся наверх. Меж сосен, удаляясь, мелькала стройная фигурка Нади. За нею будто бежали солнечные зайчики. По привычке анализировать, подумал: "Все объяснения в любви, наверное, глупые. И я был глупым, и говорил глупо, и обнял ее глупо - все глупо. И все же это очень хорошо, очень хорошо, что все так произошло".
Через полчаса, приведя себя в порядок, наслаждаясь солнечным утром, с приятностью ощущая, как под ногами похрустывает свежий песок, направился в комендатуру.
В комендатуре его ждал Вахрамеев. И как только Троицкий увидел его, сразу подумал: "Надо помириться с ним. Он не виноват. Надо помириться". Принимая рапорт, он обратил внимание, что шинель на Вахрамееве не по росту, мешковата и стара, заметил в раздумье, что и сам Вахрамеев выглядит, пожалуй, старше своих сорока пяти лет, в последнее время по-чему-то похудел, осунулся. Зря он так вытягивается, когда отдает рапорт… Троицкий видел, как дрожала у него рука, приложенная к козырьку фуражки.
Приняв рапорт, Троицкий сказал:
- Вы зашли бы ко мне вечерком, Иван Андреевич…
Вахрамеев посмотрел на него внимательно, будто ослышался. Троицкий, сидя за столом, тоже смотрел на него. Вахрамеев вздохнул.
- Я давно собираюсь к вам, Евгений Васильевич, - сказал он. Вдруг сконфузился, засуетился, полез за пазуху, достал ветхий, истрепанный конверт, сказал, как-то погаснув: - А у меня, вот, Евгений Васильевич… Вот… Письмо получил… Жену-то с сынком искал, помните? Вот - нету их. Расстреляли их немцы. Еще в сорок первом… Три года назад, Евгений Васильевич…
- Кто пишет? Может, ошибка?
- Вот, вот, Евгений Васильевич. Все знакомые пишут. Вот, - он развернул письмо. - Вот: Гаврон, Микулич, Сергейчик, Ванзенок, Андрей Лойко, Михась Лойко, Плешкевич, Тарас Нехайчик, Язел Нехайчик, Мария Нехайчик - все наши, свои…
"Он, видно, белорус, - подумал Троицкий. - Какой я подлец! Я даже этого не знал! Бог мой! Я все знаю, я знаю исторических героев белорусского народа, их радетелей и защитников - Наливайко и Голоту, Кривошапку и Гаркушу, Ващилу и Калиновского - а человека, что живет рядом со мною, не знаю, не вижу. Как же так?"
Вахрамеев свернул письмо.
- Вам надо съездить домой, Иван Андреевич. Пишите рапорт, я сделаю все, чтобы вас отпустили.
- Не надо. - Вахрамеев даже испугался. - Зачем ворошить боль? Скоро отвоюемся, тогда и поеду. К ним. Насовсем. - И снова воодушевился: - Вот, видите, и Гаврон, и Микулич, и Сергейчик, и Лойко Андрей - все пишут, Евгений Васильевич! Все, как есть, подписались! Всем миром! Даром что я у них новожилом был. Жена у меня белоруска, Евгений Васильевич, а сам я русак, коренной русак, потянулся за ней и прижился там, у нее на родине - Неля ее звали. Это очень хорошее имя, Евгений Васильевич, - Неля…
Он так и ушел из комендатуры, не переставая повторять:
- Вот ведь и Гаврон, и Микулич, и Сергейчик - все пишут, все. Зовут опять к себе, зовут ведь!..
Троицкому было очень больно, что у него на глазах человек столько времени молча носил свое горе, а он, занятый собой, не мог разглядеть его и помочь ему. "Спасибо, Надя, спасибо, милая, - подумал он с нежностью, - ты напомнила мне, что я мужчина. Теперь только бы залучить к себе Станкова!.."
VII
Заступив на дежурство, Дягилев еще раз удостоверился, что все связи работают надежно, и, не зная, что делать, сел за стол. С ним так было всегда: когда работа на узле шла нормально, никаких осложнений не было, Дягилев чувствовал себя сущим бездельником, не находил, куда себя девать, хотя он был и приставлен на узле именно для того, чтобы не было осложнений и все связи, и все аппараты работали нормально.
Из кросса выбежал - не вышел, а выбежал - Стрельцов, с книжкой в руке, глаза у него лихорадочно блестели, на лице выступили красные пятна.
- Что с тобой, Игорь? - спросил Дягилев.
- Да так, - отмахнулся Стрельцов. - Скуратов опять. - Подсел к столику напротив Дягилева.
- А чего Скуратов! У нас все в порядке, связь по всем линиям как часики. У тебя какая книжка?
- "Хождение по мукам".
- О, Телегин, Даша! - Дягилев взял книгу, взвесил в руке, сказал мечтательно: - Знаешь, Игорь, у меня иногда появляется желание сесть и написать что-нибудь - про любовь! Показать бы такую любовь… такую любовь! - Дягилев не видел, что творилось с Игорем, который вовсе и не слушал его и почти в кровь кусал губы. - Сказать, о чем я написал бы? Лейтенант Морозов полюбил Веронику. Она тоже полюбила его. Это была настоящая любовь. Когда они смотрели друг на друга, для них не существовало никого на свете, были только они. Только они, двое, понимаешь, Игорь, двое на всем белом свете! Если бы это как следует описать! И он ради Вероники готов на любой подвиг: бороться со зверем, с фашистом, просидеть двадцать лет в заточении, пойти на расстрел!.. Мне, Игорь, думается, все хорошее, героическое люди делают на земле из любви, только из любви… И вот Вероника изменила Морозову. Как это вышло, они и сами не знают. Она ушла от него, и он после долгих мук кончает с собой, бросается с утеса в море…
- Постой, - криво улыбнулся Стрельцов. - До моря мы еще не дошли. А в здешней речке только выпачкаешься.
Дягилев вздохнул:
- Ты смеешься. Мы всегда смеемся, когда заходит речь про любовь, как будто стыдимся красоты… Ну а с морем, пожалуй, ты прав. Кому нужна такая жертва? Морозов пойдет на фронт, он закроет грудью амбразуру или протаранит немецкий самолет. Он пойдет на это ради любви, ради верности. Я вот все вижу, понимаю, как это надо сделать, написать, чувствую. - Дягилев далее прищурился, будто рассматривая что-то. - Но… - открыл глаза, развел руками: - Я не Толстой - не могу, не могу…
В экспедиции, за перегородкой, спорили. Громче всех раздавался надтреснутый голосок Пузырева:
- И правильно, Карамышеву надо еще и из комсомола исключить! Стрельцов либеральничает, мы знаем, почему он либеральничает. И в комсомоле семейственность развели. Скажи, Геша, скажи, правильно я говорю?
- Чудак ты, Пузырь! А твое какое дело? - Игорь хоть и не видел, но чувствовал, с какой усмешкой сказал это Шелковников. - Можно и из комсомола, а что из того убудет? А по мне, можно и орден повесить…
Довольный своей остротой, Шелковников вышел из экспедиции, светясь улыбкой.
- Шелковников! - окликнул его Дягилев. - Сержант Шелковников! - Он даже побледнел от волнения. - Прошу… прошу не затевать дебатов с Пузыревым, когда вы на посту!..
- Есть, не затевать дебатов! - Шелковников звонко прищелкнул каблуками, с ухмылкой подошел к одному из аппаратов, открыл крышку, включил мотор.
- Из комсомола исключить! - сквозь зубы процедил Дягилев. - Подлецы! Самих исключить!..
Как всегда, бодрый, отлично настроенный, пришел майор Желтухин - дежурный оперативного отдела, поздоровался с Дягилевым.
- Как связи? В порядке? Мне на пару слов "Алтай", - весело сказал он, тряхнув развернутой картой. "Алтай" - это был штурмовой авиакорпус.
- Поработаем сегодня, значит? - оправив гимнастерку, тоже веселея, спросил Дягилев.
- Работаем! Денек хороший будет, - пообещал Желтухин. В лохматых унтах, высокий, широкоплечий, он в сопровождении Дягилева направился к аппарату.
Игорь наклонился, машинально прочел надпись, сделанную кем-то острым карандашом на бумаге, которой был застлан стол Дягилева, на уголке: "Ради бога, не мучьте нас, последний год войны!", подумал: "Вот Федя! Совсем ослеп со своей Вероникой, скоро на лбу напишут, не увидит…" - взял резинку, стер надпись, задумался.
Только сейчас он разговаривал со Скуратовым, и все вышло препаршивейшим образом. Когда Скуратов пришел на кросс, Игорь доложил ему о состоянии связей, а потом путано, волнуясь и сбиваясь, стал говорить о том, что виноват он, а не Карамышева, что аппарат в тот вечер, без всякого сомнения, двоил, а он, дежурный техник, не исправил его - отсюда и ошибка, и поэтому надо наказывать не ее, Карамышеву, а его, Стрельцова, дежурного техника, и он готов принять любое наказание. "Ну, ну, ну", - приговаривал Скуратов, слушая его и кося своими красными глазами куда-то в угол, в пол, потом вдруг поднял глаза, внимательно посмотрел на Стрельцова, и Игорь, глядя в его глаза, все понял: и то, что Скуратов нисколько не верит ему, и то, что ему все известно об их с Варей отношениях, и что Скуратов сам страшно устал, и что он сейчас повернется и выйдет, не сказав ни слова, как это бывало с ним. Так и получилось. Скуратов посмотрел на Игоря, устало отвел глаза, повернулся и, не сказав ни слова, сутулясь, вышел из кросса, и Игорь понял, что он, обратясь к Скуратову, поступил по крайней мере глупо, как мальчишка.
Он был опустошен. Скуратов одним своим видом убивал в нем все чувства, и не только в нем: при инженер-майоре все как бы переставали думать, становились оловянными солдатиками. А Скуратов больше всего любил эту атмосферу слепого повиновения и бездумия, тогда он был спокоен.
"Все кончено! Вот и Пузырев туда же, со своим мнением!" - думал Игорь, слушая, как Желтухин диктует Гале Белой громко, четко:
- В квадратах 2324, 2327, 2328…
Увидев Галю Белую, Игорь нахмурился, вспомнив, что так и не собрался обсудить по комсомольской линии ее проступок - самовольную отлучку из роты на пирушку к шоферам - и внезапно разозлился на нее. Вспомнилось, что сегодня утром, по пути на узел, она опять слишком вольно вела себя в строю, не слушалась даже Дягилева, смеялась, пела, разговаривала, и к ней, к этой легкомысленной, смазливой девчонке, поднялась в нем чуть ли не ненависть. Как это бывает с людьми горячими, вспыльчивыми, уже не думая ни о Варе, ни о себе, ни о Скуратове, Стрельцов решил поговорить с Белой сейчас же, не откладывая.
- Галя, мне с тобой надо поговорить, - сказал он, подойдя к Белой, как только Желтухин передал уточнение боевой задачи.
- А, говори. Я всегда готовая поговорить. - Она глянула на него с ухмылкой. - Или у тебя секретное? Тогда можно шепотом. Садись. - Указала на раскладной стул, на котором только что сидел Желтухин.
- Шепотом! Творишь в открытую, а говорить шепотом! Ну-ка, зайди в кросс…
И пошел к себе, помахивая книжкой.
Галя выключила аппарат, поправила волосы, сказала Ильиной, сидевшей за телетайпом по соседству:
- Глянь за моим аппаратом, Надек, я сейчас. - Встряхнула головой. - Комсорг вызывает, опять, наверное, будет рассказывать стишок "Что такое хорошо и что такое плохо"…
Самым трудным, беспокойным в своей работе комсорга, что всегда вызывало его озабоченность, даже растерянность, Игорь считал вот эти разговоры с людьми, в особенности с девушками, по всяким вопросам их поведения, личной дисциплины, исполнения долга и т. п. Еще со школы у него осталось презрение к "моралям", и он готов был хоть каждый день выпускать стенгазеты и "боевые листки", организовывать лекции на какие-нибудь общие темы, тормошить Валентинова насчет массовых мероприятий, только бы избавиться от "моралей", самому не выступать в роли докучливого моралиста, тем более сам он, по своей молодости и неопытности, не имел никакого внутреннего права поучать и наставлять людей. Он как-то сказал об этом Лаврищеву, но Лаврищев не одобрил его, даже наоборот, настойчиво внушил ему, что во всяком партийном и комсомольском деле вот эта индивидуальная работа с людьми и есть самое главное и что без этой работы все остальное, в том числе и стенгазеты, и лекции на общие темы, и массовые мероприятия, могут потерять всякое значение и превратиться в одну формальность. "Надо работать с каждым человеком, воспитывать и шлифовать каждого человека в отдельности, рассчитывать, на кого, в каких условиях и как можно опереться, и тот парторг или комсорг, который сможет надеяться на своих людей так же, как на себя, тот и будет настоящим парторгом или комсоргом", - сказал Лаврищев.
Игорь хорошо понимал, о чем говорил Лаврищев. Индивидуальная работа с людьми - это стиль замполита. Своему стилю он учил и его, Стрельцова. Но беда в том, что, понимая и сознавая все это, Игорь, когда доходило до дела, забывал о том, что понимал и сознавал, забывал наставления Лаврищева и проявлял так много личной заинтересованности в этой "индивидуальной работе", так много взволнованности и даже горячности, что получалось, будто бы его "морали" были нужны больше ему самому, а не комсомольцам, а раз самому, а не комсомольцам, такими были и результаты: люди только злились на него. И сейчас, вызвав к себе Галю Белую, Игорь успел подумать: "Зря я затеял. На ней зло хочу сорвать. Надо бы выбрать другое время". Но отступать было поздно, Галя следом за ним вошла в кросс, и Игорь сказал ядовито:
- Значит, тебе рассказать "Что такое хорошо?.."
- Расскажи, если охота, - сказала Галя и улыбнулась, и в глазах у нее мелькнул лукавый вызов.
- Не кривляйся, мы с тобой не на гулянке! - С этой девчонкой нельзя было оставаться спокойным!
- Ах, отстаньте вы от меня! - вспылила и Галя. - Освободите от своей заботы, я не маленькая.
- Освободить? От комсомола нельзя освободить, можно только исключить - и ты добьешься этого!..
Они посмотрели друг на друга непримиримо, и Игорь подумал: "Вот и я - хуже Пузырева! Опять горячусь, зачем?" Он знал, Галя только хорохорилась, а на самом деле не переносила никакой "индивидуальной работы" и быстро впадала в слезы, хотя потом оставалась такой же, какой была всегда - неисправимой.
- Брось, Галя, - сказал он мягче. - Давай поговорим спокойно. Присядь. - Она стояла напротив, нервно комкая в руках какую-то бумажку: признак близких слез. - Мне лично от тебя ничего не надо. Я не выслуживаюсь. Я человек гражданский, гидротехник. - Зачем-то улыбнулся: - Незаконченный гидротехник - это и есть мой чин. Но я буду учиться после войны, стану полным гидротехником, - говорил он и в то же время думал: "Зачем все это я говорю ей? Зачем о себе? Надо о ней говорить, я как будто оправдываюсь перед нею!" Галя, однако, внимательно слушала его, и он воодушевился: - Но у нас, Галя, есть еще чин, особенный, самый высокий, о котором мы не должны забывать ни на минуту: мы комсомольцы. И ты и я - мы оба комсомольцы. А кто такие комсомольцы, что это за люди? - Игорь с усилием потер виски, чувствуя, что забирается в дебри. - Комсомольцы - это люди особенного, щедрого сердца. Они живут не для себя, а для людей. Чтобы служить примером - везде, во всем. Это очень высокий чин - быть комсомольцем, Галя! От этого чина легче отказаться, чем обманывать людей. Потому что и люди хотят брать с нас пример…
Галя громко шмыгнула носом, все туже скручивая комочек бумаги, волнуясь и краснея. И Стрельцову стало вдруг жаль ее. Он вспомнил о ее проступках, и, странно, теперь эти проступки показались ему не такими уж страшными. И он сказал:
- Ты, Галя, неплохая девушка, ты добровольно пришла на фронт, честно несешь службу на боевом посту. - Галя отвернулась, выхватила из-за обшлага гимнастерки носовой платочек. - Но для комсомольца этого мало, - продолжал Игорь. - Мало. Вспомни Зою Космодемьянскую - про нее не скажешь: вот в этом она была примером, а в этом нет, нарушала. Не скажешь этого о Зое! А она любила, наверное, и посмеяться, и пошутить, может быть, больше, чем ты, Галя. Она была настоящей комсомолкой, наша Зоя! И у нее был такой же билет, как у тебя, ты понимаешь меня, Галя?
Галя вздрогнула, быстро глянула на него, в глазах у нее мелькнули страх и решимость.
- Я знаю, Игорь. Я все знаю, - сказала она и торопливо расстегнула воротничок гимнастерки. Игорь на мгновение увидел у нее на груди какие-то розовые тесемки и такие же розовые косточки ключицы, опустил глаза, а когда поднял, Галя протягивала ему комсомольский билет, и а глазах у нее были страх и решимость, и воротничок гимнастерки оставался расстегнутым.
- Вот. Я не могу, Игорь. Если бы пытки, расстрел - выдержала, как Зоя. А так не могу, не умею, Я уж лучше откажусь. Вот мой билет. И ты меня не хвали. Пусть лучше я останусь не комсомолкой, потому что я много думала обо всем и каждый раз нарушала. Пусть. Вот мой билет…
- Галя, ты что, да я разве об этом, Галя! - испугался Игорь, не ожидая такого оборота. - Люди сейчас становятся комсомольцами, а ты… Это и хорошо, что думаешь, беспокоишься. Если думаешь, обязательно будешь хорошей комсомолкой. Все мы должны быть лучше, и ты, и я - все. Даже самый хороший хочет быть лучше - на то мы и комсомольцы, Галя…
Галя посмотрела на него прямо, как будто хотела еще и в глазах у него прочесть, правду ли он говорит - и вдруг тяжело опустилась на стул, обхватила голову руками, в которых сжимала билет, и заплакала, и Игорь понял, что это были слезы радости, какими человек плачет после минутной опасности, и что теперь Галя уж ни за что и никому не отдаст свой комсомольский билет.
- Я не знал, Галя. Думал о тебе плохо. Прости, Галя, прости, - сказал Игорь.
Она еще раз посмотрела на него, медленно положила билет обратно во внутренний карман гимнастерки, пришитый специально для ношения билета, застегнула воротничок и, подхватившись, выбежала из кросса.
"Убедил, нечего сказать! - подумал Игорь, глядя ей вслед. - Вот убедил!" - И он не знал, радоваться тому, что произошло, или нет. Посмотрел бы Лаврищев, как он проводит индивидуальную работу! И прощения зачем-то попросил… Пропесочил, называется!
И в этот момент к нему снова и с удвоенной силой вернулись тревоги за Варю. Он вспомнил о своем разговоре со Скуратовым, о намерении во что бы то ни стало уйти из этой роты, и решил: "Придет генерал, поговорю с ним".
Генерал пришел на узел часу в десятом. Как всегда, Дягилев отрапортовал ему, как всегда, генерал прошел по рядам, беседуя с девушками и поочередно кладя им руку на плечо. Раза два он громко расхохотался, а за ним заулыбались за своими аппаратами и девушки. "Вот и чудесно, - почему-то уже без воодушевления думал Стрельцов, встав за массивной стойкой, подпиравшей накат блиндажа. - У генерала хорошее настроение. Когда придет ко мне в кросс, все и скажу ему. Только не буду говорить ни про этот аппарат, ни про то, что он двоил, а просто попрошусь отправить на фронт, обратно в десант. Генерал поймет, он должен понять!"
Обойдя всех по кругу, Прохоров подсел к Гараниной. Как всегда, о чем-то спросил, громко расхохотался. В ответ ему улыбнулась, блеснула глазами и Гаранина. Она даже сняла руки с клавиатуры, нервно ломая пальцы, что-то сказала ему. Так было всегда. Но сегодня генерал говорил с Гараниной совсем недолго. Он вдруг вскричал на весь телеграф:
- Как? Что такое? Да может ли это быть! - Живо, не по-своему поднялся, решительно расправил под ремнем гимнастерку, окинул гневным оком помещение. - Где Скуратов? Где Скуратов, я спрашиваю!
Генерал любил театральность, это тоже была его слабость. И его театральные жесты каждый раз действовали неотразимо. Девушки, как по команде, вскочили за аппаратами, застыли в немых позах, Дягилев куда-то бросился со всех ног, видимо за Скуратовым, Игорь машинально отступил за столб, в тень. Только Гаранина спокойно продолжала работать.
Наконец Скуратова нашли, Игорь ушел к себе в кросс, и, к его изумлению, за ним же в помещение кросса сразу вошли генерал и Скуратов.
- Что случилось с Карамышевой, почему ей грозят трибуналом, почему я не знаю об этом? Объясните, инженер-майор! - строго спрашивал генерал, и продольные складки на его лице стали похожи на жгуты.
- Она допустила ошибку…
- Знаю, - перебил Прохоров. - За ошибки бьют. Дальше.
- Она перепутала разведдонесение.
- Перепутала.
- По ее вине были подняты в воздух самолеты.