Именно в это время в нем зародилась жгучая потребность, уже без помощи мудрецов, разобраться в смысле жизни, и жизнь в его разгоряченном мозгу представлялась ему чем-то колючим, больно ранящим, а своя грудь разверзнутой, открытой для всех ударов, кровоточащей. Ему казалось, что он обладал каким-то иным зрением, какими-то иными чувствами, чем другие, счастливые люди: то, что другие не видели, не замечали, он видел, то, что других не трогало, его больно ранило, и он истекал кровью. И именно в это время в нем зародилась потребность к анализу этих больных, ранящих сторон жизни, страстная жажда видеть жизнь лучшей, основанной на разуме и справедливости, потому что, если смотреть на все здраво, людям ничто и не мешало строить такую жизнь. Так он сам, как назвал его Лаврищев, стал мудрецом.
Он ушел из театрального училища. Случай привел его в аэроклуб. Это и решило его судьбу. Сняв свой "подрясник", Евгений вдруг оказался высоким, широкоплечим, статным, и мать, взяв его старое пальто, заплакала, уткнувшись в него лицом: недаром она шила пальто на широкие плечи, ее сын стал богатырем. Она верила, что его жизнь устроится счастливо, потому что он был умен, честен, искренен, правдив и, кроме того, что был поповичем, не имел никакого другого греха перед людьми.
И он обрел счастье. Сменив свой "подрясник" на одежду летчика, он как бы снял с себя и все сомнения и обиды, забыл о них, стал совершенно другим человеком. В полку его считали весельчаком, его громовой голос и трагические монологи теперь звучали по-другому, и люди, летчики, слушая его, улыбались и говорили: "Наш Женя опять в ударе". Он не брал в рот спиртного, не курил, сторонился девушек и был похож на большого ребенка, который со всей детской непосредственностью наслаждался жизнью, собой, людьми, солнцем, небом, как будто хотел вернуть и восполнить все, чего лишен был в детстве и юности. Только сейчас он по-настоящему понял, что главное в жизни не в том, чтобы желать добра и правды, и даже не в том, чтобы любить, а в том, чтобы самому творить добро, самому вершить дела, нужные людям, именно в этом заключалось высшее человеческое счастье. Это открытие украшало Евгения: как правило, все мудрецы мира, начиная от самых древних, лишь тосковали по добру, правде и разуму, он же хотел сам творить их - он был отличным летчиком.
С отцом было все кончено. Лишь однажды, уже в бою, в своем первом воздушном бою, делая заход над "юнкерсом", с силой и яростью нажимая на гашетку пулемета, он вдруг, стиснув зубы, глухо воскликнул: "Это за нашу землю! Это за наше солнце! А это за отца!" - И это прозвучало так, как будто фашисты хотели отнять у него отца, как будто они были повинны в том, что его отец был таким. Это была мгновенная, ослепительная, как молния, мысль. Но молния вспыхнула и погасла - в следующее мгновение он забыл отца.
Война с ее ужасами смерти и разрушения очень больно отразилась на его впечатлительной натуре. В войне для него сошлись все зло и все несчастья, какие только были на земле, и то, что он увидел на войне, не шло ни в какое сравнение с его личными несчастьями. Но ненавидя войну, потому что она мешала людям делать жизнь лучше и красивее, он в то же время был храбрым воином, ему сопутствовало боевое счастье.
Когда его все же подбили и он понял, что остался жив, он пережил второе рождение, жизнь предстала перед ним по-новому потрясающе красивой, необыкновенной. Ради этой жизни люди умирали, воскресали на войне. Он должен, призван как можно скорее вернуться на самолет, чтобы участвовать в последней битве с фашизмом!
Из госпиталя его направили в резерв, из резерва - сюда, комендантом штаба. Счастье изменило ему. Видно, на свете и нет бесконечного счастья. Остались одни надежды. Он не мог признать, поверить, что отлетался, приятелей не заводил, с людьми, если это не касалось службы, был холоден, вежлив, равнодушен, как пассажир ближнего следования со своими спутниками: что бы ни говорил, ни делал - на своей остановке выйдет из вагона и забудет.
Но как бы Троицкий ни замыкался в самом себе, жизнь делала свое дело: сводила его с людьми, завязывала знакомства, даже рождала привязанности. Страстный шахматист, он близко сошелся сначала с командиром взвода охраны лейтенантом Вахрамеевым, флегматичным 45-летним человеком, тоже заядлым шахматистом, а затем и с капитаном Станковым из особого отдела. Вахрамеев был как бы домашним партнером, сподручным, привычным, с ним Троицкий сражался без особого подъема иногда гонял партию за партией, забывая считать выигрыши и проигрыши. Станков являлся к нему в землянку редко, большей частью ночью, после часу; играли они зло, молча, как бы насмерть. Троицкий, раздевшись до нательной рубашки, часто проигрывал, болезненно переживал каждое поражение и, проводив Станкова, как правило, уже не спал в эту ночь, а на следующий вечер еще с большим нетерпением ждал встречи с ним.
Но Станков исчезал надолго, шахматные схватки с ним были всегда непредвиденными, внезапными, и потому в повседневной жизни приходилось довольствоваться Вахрамеевым. Да и с Вахрамеевым в последнее время случилась досадная размолвка по службе, и за шахматной доской они перестали встречаться. И все из-за недоразумения. Однажды из штаба убежал пленный летчик, которого приводили в разведотдел на допрос. Пленный был осведомленным лицом в немецкой авиации, имел много наград. Его застрелил часовой в тот момент, когда, перебравшись через проволочное заграждение, он побежал в лес. Часовому объявили благодарность, а Троицкому начштаба дал выговор. Это было незаслуженное наказание. Виноват был Вахрамеев, который не выполнил указаний об усиленной охране пленного. Вахрамеев был первым у начальника штаба, и Троицкий подозревал, что ему удалось отвертеться за его, Троицкого, счет. "Эх, Иван Андреевич, - думал он, - не ожидал я от тебя этакого!" И теперь, когда Вахрамеев приходил к нему с утренним рапортом, они избегали смотреть друг на друга. В свободное время, которого стало до безумия много, Троицкий лежал на койке с книгой в руках, читал до одури. И странное дело: теперь уже не Станков, а Вахрамеев был ближе, желаннее ему, он готов был пожертвовать всем, чтобы снова установить добрые отношения с Вахрамеевым, нарушенные по недоразумению, по глупости, но - и, черт возьми, как устроена жизнь! - сделать первого шага к примирению тоже не мог.
Была у Троицкого еще привязанность, которая как назло прервалась в это же время. Месяцев пять назад, ранней весной, когда штаб армии еще только устраивался в этом лесу, случай свел его с девушкой. Вообще Троицкий был всегда неловок, стеснителен с женщинами и после первой неудачной любви в театральном училище не искал близости с ними, даже как-то наивно, по-мальчишески боялся их. Любил ли он кого? Пожалуй, нет. Его первая любовь сейчас была артисткой, она снималась в кино, и Троицкий больше не любил ее: тогда, в училище, она была куда лучше, чем сейчас.
Новую девушку тоже звали Надей, как и ту. Но имя тут было ни при чем. Эта Надя была совсем другой - и чувство к ней было другим…
Как-то ночью, после проверки постов, Троицкий решил зайти в караулку. Еще с улицы, сквозь тесовую стенку, услышал голоса. Заглянув в полуоткрытую дверь, увидел дежурного сержанта, важно восседавшего на деревянной скрипучей скамейке, и перед ним - девушку в шинели.
- Я же выполняю задание, поймите, - говорила она. - Позвоните на узел связи, меня срочно вызывают. Если не приду вовремя, будет нехорошо, позвоните же…
Сержант улыбался.
- А разве вы не знали, что в расположении штаба ночью нельзя ходить без пароля? К тому же - никаких документов! Придется задержать, гражданочка, ничего не поделаешь - на ночку, а?..
Девушка нервничала, настаивала на своем, не обращая внимания на заигрывания сержанта. Наконец он все же решился позвонить, уже протянул руку к телефонной трубке, но, видимо, вспомнил, что девушка сейчас уйдет и он опять останется один со своими скучными обязанностями караульного начальника - передумал.
- Нет! - решительно и уже, кажется, всерьез сказал он. - Придется задержать. Напишу рапорт до выяснения. Как ваша фамилия?
- Ильина, - покорно ответила девушка.
- Ильина?
- Да, Ильина. Через мягкий знак.
Сержант посмотрел на нее, снова расплылся в улыбке.
- Через мягкий знак? А может, через два напишем, помягче будет?..
Троицкий открыл дверь. Сержант вскочил, отчеканил, что дежурный сержант такой-то задержал в лесу неизвестную "гражданку" и т. д. и т. д. Троицкий не стал выслушивать и прошел к телефону. Начальник узла связи инженер-майор Скуратов ответил, что он ждет телеграфистку из роты связи. "Пожалуйста, направьте ее поскорее, - пояснил он. - Мы открываем новые связи, а телеграфисток нет".
Было темно, девушка могла заблудиться в лесу, и Троицкий предложил довести ее, оговорившись небрежно, что ему по пути. В лесу было грязно. Снег только сошел, и везде стояла вода. Песчаных дорожек в то время не было, их устроили позже. Как на грех Троицкий оставил у себя на столе и карманный фонарь. Он беспрестанно чиркал спички и, обжигая пальцы, выбирал дорогу посуше. Наконец он подал девушке руку. Ее рука была теплой и мягкой, и странно, эта теплая и мягкая рука в первую очередь напомнила ему о чем-то давно забытом, домашнем, теплом, уютном, ласковом - о матери; такой же теплой и мягкой была ее рука, рука матери, и Троицкий почувствовал, как кровь ударила ему в виски. Он было выпустил руку девушки, но тут же быстро перехватил ее и не выпускал до самого конца.
Они шли молча. Девушка была в ботинках и, наверное, промочила ноги. Он вел ее известными только ему путями, легким пожатием руки предупреждал об опасности…
Когда дошли до узла связи, спросил сухо:
- В ботинки нахлебали?
- Да, - ответила девушка. - Я до этого еще промочила, когда шла из роты. Ну, я пойду… Спасибо вам.
И тут Троицкий, неожиданно даже для себя, снова поймал ее руку. Рука у нее была очень теплая и мягкая. Дрогнувшим голосом он сказал:
- У вас ноги озябли, я вам принесу что-нибудь переобуться. - Вспомнил, обрадовался несказанно: - У меня есть меховые унты, я принесу вам, а то простудитесь! А в унтах тепло, в них будет очень хорошо!
- А мне и нельзя унты, - сказала девушка. - Как я буду в унтах на узле? А если придет генерал?
- А как же вы… - растерялся он, - разве можно с мокрыми ногами? Ну как же вы? - Вдруг спросил: - А как вас звать?
- Надя.
- Я принесу унты, Надя, я позвоню самому генералу? - выпалил он. - Вам нельзя так!
- Ладно, - наконец, будто поняв что-то, согласилась девушка. - Принесите свои унты. Ночью меньше будет работы, и я уйду в экспедицию и погрею ноги.
Спотыкаясь, не разбирая ни воды, ни грязи, он бежал по лесу, в кромешной тьме, и от радости у него готово было разорваться сердце. - "Надя, Надя… Это Надя, - шептал он. - Я ей насовсем отдам унты. На что мне унты? Ей нужнее унты. Надя, Надя…"
В темноте, не зажигая огня, он достал из-под койки унты, те самые, в которых летал на самолете и которые берег, как матрос в отставке бережет свою тельняшку, побежал обратно. Но смелость и решимость оставили его, как только очутился у входа в блиндаж узла связи: как он явится с унтами, что скажет, как на него посмотрят? Наконец из блиндажа поднялся Пузырев. Троицкий из темноты схватил его за руку. Пузырев отскочил.
- Послушайте, послушайте, - зашептал Троицкий. - Я прошу вас. Опуститесь вниз, вызовите Ильину. Очень нужно. Я прошу вас…
Пузырев осветил его фонариком, сказал осипшим от страха голосом:
- Так нельзя… товарищ старший лейтенант… невзначай…
Все же он спустился вниз, крикнул, раскрыв дверь:
- Ильину, на выход!.. - и встал поодаль из любопытства.
Надя выбежала, уже в гимнастерке, без берета, в полоске света возбужденно блеснули ее глаза.
- Ну вот и хорошо! - сказала она, беря унты. - Спасибо. Где вас найти? В землянке у шлагбаума? Утром занесу. Спасибо…
Троицкий хотел взять ее за руку, но она торопливо сбежала вниз; открылась тяжелая дверь, мелькнул свет - и все пропало…
Долго стоял у блиндажа, слушая согласный подземный гул, ловил горячими губами воздух, и ему виделась мать, чувствовались ее теплые мягкие руки, виделась Надя, та, прежняя, которую он уже не любил, виделось и чувствовалось что то новое, волнующее, никогда еще не пережитое, которому не знал названия.
С тех пор Надя Ильина часто навещала его. Это были волшебные минуты. Надя была расторопной девушкой, она не умела сидеть без дела или праздно болтать. Приходя к нему, делала уборку, подметала пол, выбрасывала окурки, мыла посуду, а он, хмурясь, наблюдал за нею. Однажды она заглянула ему в лицо и как-то наивно и мило сказала:
- А почему вы прячете свои глаза? Покажите мне глаза…
Он усмехнулся и посмотрел на нее, и Надя, довольная, тихонько засмеялась:
- Ежик вы. Не надо прятать свои глаза.
С тех пор она называла его Ежиком. Это было приятно. Он рассказал ей о себе. Он стал говорить ей все о себе - кроме того, что было связано с отцом, ей было интересно слушать его. Потом он стал говорить с нею обо всем, как говорил с Лаврищевым, и она в один из таких моментов, не дослушав его, встала:
- Ах как скучно, Евгений Васильевич! Вы говорите со мною, будто по книжке читаете. Вам только бы говорить, говорить…
И ушла.
Он ждал ее несколько дней и наконец решил, что Надя больше не вернется. Это так напугало его, что, когда проходил на узел связи сменный наряд, он прятался, боясь встретиться с Надей. Очень тяжело оставаться одному со своими мыслями, тревогами. Одиночество благотворно, когда оно добровольно, и превращается в пытку, если вынужденно. Ах, если бы снова на самолет! Если бы вернулась Надя! Если бы…
Она вбежала к нему, запыхавшись, и еще с порога, как следует не оглядевшись, звонким голосом предупредила:
- Я к вам на минутку. У нас такие дела, такие дела! И вы куда-то спрятались! Я уж думала, все ли в порядке, а прибежать не могла…
- Я вас очень ждал, Надя, - сказал Троицкий, подходя к ней, словно не веря своим глазам, что она пришла. - Я так соскучился, Надя. Спасибо вам…
- Соскучился? Ишь маленький! - воскликнула она. - Неделю не была - и он соскучился! Посмотрите-ка!..
- Разве только неделю, Надя! - вскричал он. - Вы давно не были у меня, очень давно!..
- Выдумываете, Евгений Васильевич! - Она вопросительно и с удивлением посмотрела на него, хотела еще что-то сказать, но взгляд ее упал на пол, где валялись окурки и клочки бумаги; повернувшись на каблуках, мгновенно окинула все помещение и, увидев стол в беспорядке, измятую постель, окурки на подоконнике, отняла от груди руки, воскликнула: - Евгений Васильевич! Вы как ребенок, вам няньку надо - ей-богу! Ну на что все это похоже!..
Он ловил ее руку, не обращая внимания на ее слова, но Надя как будто не замечала этого.
- Я сейчас… Да хватит вам, Евгений Васильевич! - Она отстранила его. - Посидите. Я приберу маленько у вас. Ну присядьте хоть на минутку…
Надя закатала рукава гимнастерки, распахнула дверь, выбежала в тамбур за веником. В землянке стало свежее…
Троицкий присел на краешек табуретки, обиженно и ревниво следя за каждым ее движением, порываясь встать.
- Сидите, сидите, - предупреждала Надя, повелительно останавливая его рукою, - А у нас новостей за это время - не счесть. Варьку Карамышеву арестовали - перепутала телеграмму. Трибуналом грозят. Скуратов все, евнух несчастный. А за что? С каждым могло случиться. И со мною тоже. А я разве хотела, а Варька разве хотела? Это же понимать надо, бесчувственные вы чурбаны, мужики!.. Сидите, сидите, Евгений Васильевич!..
- Надя, я вас люблю! - порывисто вставая, задыхаясь от волнения, сказал Троицкий. На лице у него проступил румянец.
- Сидите, сидите! - испуганно повторила Надя, выпрямившись и отступив на шаг. Троицкий послушно сел, обхватив голову руками. Она продолжала подметать. - Это вы бросьте, Евгений Васильевич. Сейчас война. Я к вам попросту прихожу. Я вас не боюсь, вот и прихожу. А в роте пускай говорят. Я знаю: так надо. Пускай…
Троицкий встал, подошел к ней, взял за руку. Она снизу вверх, несмело глянула на него, тихо сказала:
- Мне жаль вас, Евгений Васильевич. - Воскликнула: - Знаете, как хочется, чтобы вас опять послали на самолет! Хотите, я сама скажу про вас командующему? Придет на телеграф, обращусь и скажу. Хотите? - Продолжала тихо, с нежностью, уговаривая: - Я вас прошу. Не скучайте. Разберут ваше заявление. Не может быть. И будете мне писать оттуда. Будете? - Она тряхнула его за руку: - Вот хорошо бы, а? Я была бы так рада за вас, Евгений Васильевич! Ну что вы сегодня такой? Ну посмотрите…
- Я вас люблю, Надя, - мрачно сказал Троицкий, трудно дыша.
- Ну вот и хорошо, - просто сказала Надя. Она теперь уже ничего не боялась. - А я разве не люблю? Я вас очень уважаю, Евгений Васильевич. Разве может человек никого не любить? И я. А то зачем же я к вам приходила бы? И говорят, и смеются, а я знай прихожу. Разве я не понимаю…
Троицкий поднес ее руку к своей груди, посмотрел ей в глаза. В эту минуту она не назвала бы его Ежиком.
- Вы такая добрая, Надя. Милая… хорошая! С вами просторнее на свете. Солнышко ярче. Я для вас, Надя… на всю жизнь…
Она опустила голову, легонько покусывая нижнюю губу, видимо не зная, как надо поступать в таких случаях. Вспомнила, заторопилась:
- Евгений Васильевич, а вы знаете, зачем я пришла к вам? Вы можете сделать для меня что-нибудь? Большое. Ну самое большое в жизни? Можете?
- Надя!
- Я боюсь. Я девчонка. Я не умею. Заступитесь за Варьку. - И неожиданно заплакала. - Я вас очень прошу, Евгений Васильевич, заступитесь. Больше некому. Скуратов не поймет, не хочет понимать, Ипатов, Лаврищев - им самим, поди, за нее попало. А еще кто? Некому, кроме вас. Я прошу, все просим, все с узла. Заступитесь!..
- А я… Что я могу? - заморгал ресницами Троицкий.
- Ну вот! Я так и знала! Бесчувственные все - все, все, мужичищи, противные, звери, на девчонку набросились! - закричала Надя. - Да будь я на вашем месте, да я бы! Подумать только - комендант всего штаба! Такой чин! Идите к командующему, к начальнику штаба, вас послушают, вы не Варька, не я, вы все можете! - И снова тихо, нежно: - Евгений Васильевич, слышите? Заступитесь за Варьку!..
Троицкий задумался: какая-то еще Варька! Вспомнил ипатовское, отцовское: девчонка у нас, самая младшенькая, ошибку сделала, без умыслу, по оплошке, особый отдел пронюхал. Нахмурил брови:
- Это все Станков. Он способен, этот Станков…
- Какой Станков? При чем тут Станков?..
- Есть тут один. Знаю такого, - глухо сказал Троицкий. Добавил твердо: - Хорошо, Надюша. Поговорю со Станковым. - И уже с угрозой, недобро: - Вот уж я с ним поговорю, вот поговорю!..
- Поговорите? Ах как хорошо. Я так и знала! - воскликнула Надя. - Ежик вы Ежик. Вы не думайте, Варька и сама виновата, надо и ей хорошенько всыпать, на Игорька своего засмотрелась… Ну я побегу, и так задержалась. Я приду к вам. Может, скоро в полк уедете…
Он проводил ее к выходу, держа за руку. В тамбуре спросил:
- Так вы придете еще, Надя?
- Приду, Евгений Васильевич.
Она поднялась на две ступеньки, но Троицкий, оставаясь внизу, не отпускал ее руку. И вдруг легонько потянул ее к себе и, так как Надя подалась к нему, поймал ее обеими руками, прижал к себе… и отпустил.
- Евгений Васильевич! - сказала она осуждающе, поправила прическу. Быстро взбежала по ступенькам наверх, неожиданно засмеялась - звонко, с восторгом. - Ежик вы Ежик!