- Ты умница, Варька. Ты видишь много. Ты будешь умнее меня. Поверь мне. Я знаю. - Глаза ее засветились любопытством и нетерпением, Елена на какой-то миг превратилась в прежнюю, давнишнюю Леночку Гаранину, и ей страшно захотелось попросить совета у Вари, как будто не она, Елена, а Варя была намного старше, мудрее, искушеннее ее в жизни. - Только скажи, Варя, скажи правду, ладно? - спросила она, смущенно заглядывая Варе в глаза. - Лаврищев-то ведь женатый, у него есть сын, Варя!..
Варя задумалась, с усилием собрав на лбу складочки, которые не привыкли и никак не хотели собираться. Потом, будто посоветовавшись с кем-то, кто сидел внутри нее, объявила серьезно, далее очень серьезно:
- Я и забыла. Этого нельзя делать, Леночка. Жена и сын! Даже если он тебя тоже полюбит, этого нельзя делать. Двое счастливых и двое несчастливых! - Она еще подумала. - Но если… если очень полюбите… очень, очень! - ты понимаешь меня, Леночка? Если очень, очень полюбите и вместо двух будет четыре несчастных, тогда можно. Это очень тяжело, но это надо, когда бывает так. Это лучше, чем обманывать себя и людей. Люди должны любить друг друга без обмана, Леночка… - И сама посмотрела на Елену вопросительно: ладно ли сказала? И по тому, как Елена вздохнула тяжело, по тому, как она вновь стала взрослой, даже слишком взрослой, Варя поняла, что сказала ладно.
На этот раз они возвращались с прогулки молча. Елена - глядя под ноги, зябко скрестив на груди руки, Варя - рассеянно посматривая по сторонам и ничего не видя.
А вечером, снова напустив на себя вид злой до цинизма старой девы, Гаранина отозвала в сторону Игоря Стрельцова и тоном, не допускающим возражений, приказала ему:
- Слушай, Игорек. Я скажу тебе насчет Вари. Таких, как она, я никогда не встречала на свете. Поверь мне, я живу почти сто лет. Если ты любишь ее по-настоящему, если не играешь в любовь - а она тебя, мерзавца, любит, любит! - так вот, если хочешь ее сохранить, как можно скорее отправляй ее домой. Сам довоюешь, вернешься к ней и будете жить. Вы будете жить с нею так, как не жил еще ни один смертный с сотворения мира. Поверь мне, старой ведьме, Игорь!..
- Постой, постой, Гаранина… Лена, - опешил Стрельцов. - Постой, я разве генерал, чтоб отправить ее домой?!
- Ты в этом деле сильнее генерала. Понял? Растяпа! Дурак! - Повернулась и пошла.
"Что она имеет в виду? Как она могла? Как так можно? Что я, Геша Шелковников, что ли? - негодовал Игорь. - А Варя-то любит, любит! Вот и Гаранина говорит: любит!.."
Елена в этот миг, отходя от Стрельцова, корила себя: "Зачем я вмешиваюсь не в свое дело, для чего? Что они, сами не разберутся? Откуда у меня взялась эта страсть совать нос в чужие дела? Я становлюсь настоящей старой девой. У, негодная, негодная!"
Вернувшись к себе в шалаш, она и получила письмо от Казаковой.
Варя видела, как Гаранина вздрогнула, прочитав письмо, как в растерянности зачем то подошла к кукле Кларе, долго смотрела на нее, потом листала свои бумаги, смотрела старую девчоночью фотокарточку. Варя была занята своим делом. Заглянув как-то в мужской шалаш, она увидела, что у мужчин даже нет подушек и спят они, подложив под голову ветки или противогаз, и решила сделать для Игоря подушку, вернее, наволочку, которую можно было бы набить хотя бы сухими листьями. Потом ей взбрело в голову вышить что-нибудь на наволочке, но ниток не было, были одни армейские защитного, зеленоватого цвета, и она вышила ими листок березы; получилось хорошо, но этого оказалось мало, Варе хотелось чего-то большего, и теперь она вышивала еще и дарственную надпись, вышивала тайно и торопливо, чтоб никто из девчат не увидел и не засмеял ее. Ей хотелось вышить такие слова: "Игорю. Отечественная война. От Вари".
Все девчата были в сборе, готовились к дежурству, одни подшивали чистые подворотнички, другие гладили гимнастерки, третьи расчесывали волосы.
Когда Елена отдала девчатам письмо Казаковой и письмо было прочитано вслух, девчата в первую минуту словно очумели от восторга.
- Сын! Вовка! У Нинки Казаковой сын! - с блестящими глазами твердили они и при этом бурно обнимали, мяли и даже целовали друг друга. Саша Калганова первая бросилась к Кларе и, прижав ее к своей груди, закружилась на месте, выкрикивая, будто наперекор кому-то:
- И все же молодец Нинка, молодец!..
Кукла пошла по рукам. И все твердили наперебой:
- Какая молодец Нинка! Молодец Нинка!..
Никто из девчат в первые минуты даже не подумал о самой Нинке, все думали только о ее сыне, о Вовке, радовались только радостью, какую дает матери появление первого ребенка.
Елена смотрела на них, и ее губы все более кривились, наконец она не выдержала, гордо, свирепо вскинула голову, крикнула, как будто все эти похвалы и восторги "Молодец, молодец!" относились не к Нинке Казаковой, которой здесь не было, а специально говорились для того, чтобы оскорбить ее, Елену Гаранину:
- Не молодец, а дура, дура она!..
Варя Карамышева, вообще не понимавшая восторгов своих подруг, хотя и у нее в душе шевелилось хорошее, светлое, радостное чувство при упоминании о Вовке, настолько радостное, что стыдно было о нем, об этом чувстве, и говорить, оглянулась на Гаранину. Елена никогда так не кричала.
Варя отложила свою работу, напряглась, будто собралась в комочек, зорко, выжидающе посмотрела на девчат.
- А почему дура? Почему? - подступила к Гараниной Саша Калганова, вызывающе выпятив грудь. Саша даже подбоченилась, будто ее тоже обозвали дурой и она вышла постоять за себя.
- Ладно, девчата, ладно! - выскочила в середину Галя Белая. - О чем спорить? С кем не бывает греха! Что человека судить, когда уж ничего не вернешь!..
- Она опозорила всех нас, всех военных девушек, - спокойно сказала Надя Ильина. - Ее отправили рожать, а пятно на всех нас. Она одна в роте, а говорят обо всей роте. А нас ведь семьдесят, разве можем мы отвечать за нее одну? А в полку сколько девчат! Наверное, триста - четыреста. А сколько таких, как наша Нинка? Может быть, десяток, а то и меньше. А из-за них посмеиваются над всеми нами: "Машки, рама, воздух!" Приятно это? А потом и вообще скажут, военные девчонки - это тьфу, дешевки! А мы дешевки, дешевки? Кто еще из нас поступил бы, как Нинка?..
- Она ж любила, милые! Лю-би-ла! Как вы этого не понимаете! - развела руками Калганова, отстаивая свое. - Любила же, любила!..
Варя напряженно переводила взгляд с Елены Гараниной на Калганову, с Калгановой на Ильину.
- Эх, девочки, любите, пока любится! - воскликнула Галя Белая. - Война все спишет…
Гаранина тупо посмотрела на нее, теперь у нее уже задергались не только губы, а и щека, и веко.
- Вот ты-то настоящая дура! - обернулась к Белой Саша Калганова. - Война не спишет, а запишет. Не такая это война! По-твоему, и всем нам можно сейчас же отправиться в тыл, распустись только?.. А вот если любовь - любовь все спишет. Вы знаете, какая у нее была любовь, у Нинки?..
- Она со своей любовью себя сделала несчастной. Куда теперь она с ребенком, кому нужна? - сказала Ильина.
- Ха, кому нужна! - крикнула Белая. - А кому нужна была без ребенка, тому и с ребенком. Счастье, счастье! Подумаешь, какое счастье Геша Шелковников! Это несчастье, долговязое несчастье! Счастье в ней самой. Найдется человек, полюбит, не посмотрит ни на какого ребенка, все простит - вот и счастье. Злые языки разве не простят. Она же молодая, красивая…
- Дура, дура! - вдруг еще раз выкрикнула Гаранина и бросилась ничком на нары, плечи ее затряслись. В сознании Елены откуда-то промелькнула мысль: "А если бы Лаврищев… если бы от Лаврищева, вот ты, вот сама поехала бы вслед за Казаковой, одна, без него, чтобы вообще жить без него, всегда, всю жизнь, только вспоминая его, думая о нем, - поехала бы ты, была бы счастлива?" Эта мысль была настолько неожиданной, что Елену будто кто подбросил, она села, точно оглушенная, потом осторожно, тихо, словно боясь разбередить рану, легла на спину, утихла. Голоса девчат доносились до нее издалека-издалека. А девчата продолжали разговор:
- Да, красивая была наша Нинка! Красивая! Ведь она и вправду его любила, это самое долговязое несчастье-то, и вправду! - с какой-то болью сказала Ильина.
- А я о чем говорю! - подтвердила Калганова.
- Любила, - продолжала Ильина. - Это бывает, наверное, только раз в жизни. Только раз, девочки! За что же она будет несчастной, за что на нее будут показывать пальцем: фронтовая! - за что?
Галя Белая оставалась неисправимой, она усмехнулась, то ли от того, что ей действительно было смешно, то ли просто из духа противоречия:
- И нашла кого - Гешу! Вон Люська-москвичка из радиороты обратала начфина самого и тоже уехала. Теперь по его аттестату тысячу рублей получает, наплевать, что старик. А Геша? Козел - ни шерсти, ни молока!..
Варя при этих словах вскочила, озираясь, будто затравленная, на лице у нее проступили красные пятна, она сделала несколько шагов к Гараниной, которая по-прежнему лежала на спине, уставясь глазами, полными слез, рванулась к Наде Ильиной, потом к Саше Калгановой и вдруг, круто повернувшись, выбежала из шалаша.
Она не знала, что сделать. Все ее существо переполняла, душила обида, горечь, недоумение, даже злоба, слепая и безразборчивая. Тупо поводя головой, она осмотрела лагерь, который сейчас, казалось, был в тумане, увидела у мужского шалаша Шелковникова; в гимнастерке без ремня, он чистил сапоги, поставив ногу на пенек - тоже готовился к дежурству, - рванулась к нему.
- Привет, рыжая, - весело окликнул Шелковников.
- Я не рыжая, я каштановая, - задыхаясь, произнесла Варя, подбежав к нему. - Каштановая… А ты - подлец, подлец! - Она бесстрашно выпрямилась перед ним, подошла вплотную; дыхание, казалось, вовсе оставило ее, она до неузнаваемости побледнела, ее глаза от напряжения наполнились слезами. - Подлец, подлец! За Нинку - подлец! За Вовку - подлец! За всех нас - подлец! Люди думают о войне, о победе, о счастье, а ты… Подлец, подлец! - выкрикнула она с каким-то недевчоночьим завыванием, подпрыгнула, хотела ударить его по щеке, но обхватила голову руками и слепо, не разбирая пути, бросилась обратно к себе в шалаш.
Шелковников во все глаза обалдело смотрел ей вслед.
- Что, схватил? Здорово она тебя, Геша! - раздался из шалаша голос Пузырева. - Уж не подложил ли ты мину и под Карамышеву?
Пузырев, довольный, захлебываясь, засмеялся.
А Варя, вбежав к себе в шалаш, громко всхлипывая, расплакалась навзрыд.
- Противные! Все противные! Все, все! - выкрикивала она.
- Что с тобой, Варя! Не надо, Варя! Этим Нинке не поможешь, не надо, Варя, - пыталась уговаривать ее Надя Ильина. Она машинально взяла брошенную Варей работу, прочла намеченное для вышивки: "Игорю. Отечественная война. От Вари", а потом и сама вдруг расплакалась, а за нею заплакали все девчата - и те, которые осуждали Казакову, и те, которые восторгались ею. В этот вечер кто-то из девушек надел Кларе новый чепчик, розовый, с лентами, а когда все ложились спать, Саша Калганова уложила спать и Клару, и кукла, не спавшая перед этим много ночей, ложась, тихо и благодарно простонала.
Это было последнее крупное событие в роте перед очередной боевой операцией. На второй день опергруппа связи выехала на участок главного удара…
X
С того момента, когда был объявлен приказ об отправке оперативной группы, каждый шаг, каждое событие в сознании Вари отпечатывались с небывалой четкостью, как будто и она сама, и время теперь были уже не вольны перед самими собой, - все стало совершаться с неотвратимой, раз и навсегда кем-то заданной последовательностью.
Еще ничего не случилось, еще только был получен приказ, но Варя уже почувствовала эту неотвратимость, перед которой вдруг погасло, стушевалось, потеряло всякое значение то, что было в жизни до настоящего момента, будто в жизни ее провели черту, жирную черту, и сказали: "Все, что было за этой чертой, его уже нет, не будет и, пожалуй, не было, а все, что произойдет и случится по эту сторону черты, это и будет главным в твоей жизни, с этого, наверное, и начнется твоя настоящая жизнь, потому что ты едешь на фронт не как все другие, а виноватая, с наказанием и потому больше, чем все другие, должна вести себя как следует".
В группе вместе с Варей уезжали Елена Гаранина, Саша Калганова, Надя Ильина, Игорь Стрельцов, Геша Шелковников, Пузырев, Валентинов ("А этот зачем, стоять в карауле?" - подумала Варя), Дягилев, Лаврищев - все на одном грузовике. Специальные машины с оборудованием и аппаратурой ушли вперед.
Когда машина выбралась по лесной дорого из расположения штаба, свернула на шоссе и помчалась прямо на запад к фронту, Саша Калганова, эта толстуха, неповоротливая, кургузая, в короткополой шинели, на подъезде к первому поселку вдруг забеспокоилась, заворочалась, расталкивая девчат, достала свой вещевой мешок, принялась торопливо развязывать его.
- Ну, Саша опять запуталась в своих гуньках, - бесстрастно, пряча голову в воротник шинели, сказала Гаранина.
- Ты что, Саша? Дай помогу, - вызвалась Варя.
- Ладно. Сама. Да что это такое! - краснела и пыхтела Саша, то и дело подымая голову и вглядываясь вперед. Машина уже въезжала в поселок. Калганова бросилась к кабине, почти падая на нее, забарабанила сразу обоими кулаками. Машина взвизгнула тормозами, свернув вправо, резко остановилась.
- Что такое? - выглянув из кабины, спросил Лаврищев. - Что случилось?
Гаранина еще круче запахнулась воротником, отвернулась.
- Да вот. Это я. Простите, товарищ майор, - совершенно красная и потная, точно из бани, сказала Саша и, чуть не плача, бессильная что-либо сделать, с гневом встряхнула мешком - и все услышали, как в мешке что-то приглушенно и протяжно застонало. - Всегда так завяжу. Девочка вон стоит. Отдать бы девочке Клару. Зачем она теперь нам?..
Пузырев хмыкнул, но тут же будто поперхнулся, крепко сжал синие губы: ему очень не хотелось ехать на эту последнюю операцию, от тяжелых предчувствий он за одни сутки спал с лица и позеленел.
Варя поднялась, увидела девочку, которая стояла у крайнего дома, крикнула:
- Ножик. Дайте ножик, не видите, что ли?..
Кто-то подал нож, в один миг завязки у вещмешка были срезаны, Калганова вытащила Клару, и кукла у нее в руках вздохнула во весь голос. Варя выпрыгнула за борт.
Калганова бросила Варе куклу, связку тряпок - приданое Клары, - Варя подбежала к девочке, сунула ей, ошеломленной, все это в руки.
- Тебе, тебе, играй! Ее зовут Клара, поняла? Клара…
Лаврищев, попыхивая трубкой, терпеливо наблюдал из кабины.
- Поехали, поехали! - закричали все, когда Варя перевалилась через борт. Машина рванулась, Варя упала на Калганову, обняла ее, села рядом. И все смотрели в разные стороны. И всем было как будто стыдно. И желтые, пустые поля, и багряные перелески еще быстрее побежали назад, и машина, ускоряя бег, быстрее побежала к фронту.
Завершающий эпизод с куклой - это было первое, самое значительное впечатление, которое с предельной четкостью отпечаталось в сознании Вари за той чертой, где начиналось для нее самое важное и самое главное в жизни. Потом эти впечатления стали чередоваться, все чаще сменяя друг друга.
По дороге шло множество машин, к фронту и обратно. Варя во все глаза провожала каждую встречную машину, которая шла оттуда, куда ехали они. Ей хотелось кричать: "Смотрите, и мы туда же! И мы туда!" Из встречных машин никто не смотрел на нее. Проехали небольшой городишко, разрушенный и сожженный. В ряд стояли высокие печные трубы. Кое-где из-под бугорков-землянок курился дым. Странное чувство опустошенности переживала Варя, глядя на этот разрушенный городишко. Она не отворачивалась, не опускала глаз, смотрела на все широко открытыми глазами, точно хотела все это запомнить навеки - к обгорелое дерево у дороги, и человека в рваном балахоне, который с палкой стоял у парной дыры под землю, и сожженные немецкие и наши танки…
К фронту подъехали ночью, дорога оказалась наглухо забитой машинами, танками, орудиями. Впереди, совсем рядом, частыми мгновенными вспышками озарялось небо, вправо от дороги, тоже совсем-совсем рядом, что-то ухнуло и взметнулось красным веером. Только вдали, казалось, на высокой-высокой горе как на ладони горело одиночное здание, и к нему, к этому зданию, пробиралась машина, и к нему же, погасив фары, шли все другие машины, и все танки, и все орудия.
Варя впервые была на передовой и чувствовала себя здесь маленькой-премаленькой. Она ничего не делала, не могла ничего делать, не знала, что делать, и лишь без устали, с неумолимой и раз и навсегда заданной последовательностью отпечатывала в своем сознании все, что происходило вокруг, и это было настолько вне ее воли, что если бы она и вздумала даже на минуту закрыть глаза и уши, то, казалось, не могла бы и этого сделать.
Удивительным, необъяснимым, даже страшным для нее было то, что, чем ближе они подъезжали к горящему зданию, тем дальше оно уходило, опускалось куда-то вниз, даже терялось, а потом вовсе пропало из виду. Варя так и не узнала, что это было за здание. Она смотрела вверх, на то место, где только что было это горящее здание, и, затаив дыхание, все яснее различала там что-то темное, бездонное и с бледными-бледными неподвижными огоньками, которые, казалось, она когда-то и где-то уже видела, а потом среди этих бледных огоньков разглядела бледный-бледный серпик - что это, никак, луна? - да, это был серпик луны, и Варя поняла, что она видела звездное небо, и еще больше испугалась, не зная, куда же девался тот горящий дом и почему он горел так высоко, у самых звезд и у самой луны. Ей хотелось спросить об этом хотя бы Дягилева, или Гаранину, или Пузырева, но все молчали. Варя видела только блеск их глаз при вспышках зарниц и боялась показаться смешной и глупой перед ними.
Этак ехали не меньше часу. Дорога уходила куда-то в лощину, по сторонам появились кусты, а потом стали различаться одиночные ели с очень высокими стволами, как на делянках. Наконец машина остановилась, и из кабины выпрыгнул Лаврищев. Он быстро пошел вперед и сразу же затерялся среди машин и людей.
Орудия ухали совсем рядом, земля гудела, ели дрожали, впереди взлетали ракеты и освещали низкое черное небо и черный лес.
Лаврищев возвратился, встал на подножку.
Машина, болтаясь из стороны в сторону, свернула в лес; скрипели борта, задевая за стволы деревьев. Один раз так качнуло, что Варя, точно сноп, перелетела к другому борту, прямо в объятия лейтенанта Дягилева. Он молча взял ее за плечи и почему-то все время держал, не отпуская и на ровной дороге.
Запахло едким дымом, послышались веселые, сытые, теплые голоса.
- Стоп! - крикнул с подножки Лаврищев. - Прошу высаживаться. Приехали. - Заглянул в кузов: - Живы?..
И другой голос, из темноты:
- Это вы, товарищ майор? Здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответил кому-то Лаврищев.
- Машину поставьте сюда, тут мы приготовили место.
Варя вместе со всеми спустилась через борт вниз, куда-то, казалось, очень глубоко, и тут же увидела другую машину, рацию, скрытую в углублении земляного обрыва, попятилась и внезапно упала на что-то мягкое и тотчас почувствовала непередаваемый запах чего-то неживого, вскрикнула, вскочила в ужасе. К ней подбежал Стрельцов, взял за руку.
- Ой, Игорь, что это?