- Хорошо, товарищ командующий! Ох и хорошо! - воскликнула Варя, и в глазах у нее снова вспыхнули огоньки упоения своим делом, и она снова увидела солнце, заливавшее аппаратную. - Вот видите, мои опять "отработались", донесение дают. - Взяла ленту, сбегавшую с телетайпа, прочитала - "Уничтожено тридцать восемь автомашин, пять танков, в результате налета на полевой аэродром сожжено восемь самолетов противника. Потерь нет". - Сама теперь спросила командующего: - Это хорошо, хорошо?..
- Хорошо, - кивнул он, вставая и сдерживая улыбку. - Работайте, девушка, все будет хорошо. - И, не переставая улыбаться, вышел из аппаратной.
- Варька, чем ты развеселила генерал-лейтенанта? - спросила Саша Калганова.
Варя только рассмеялась в ответ, жмурясь от яркого и такого ласкового в этот день солнца.
Солнце светило целый день не переставая, и этот день был бесконечным, и Варя уже не помнила, когда пришла и села за аппарат, и аппарат гремел без передышки, и девушки были взволнованы, и Дягилев уже много раз повторял, что "назавтра опять вперед, опять на новое место", и Желтухин снова и снова уточнял линию фронта, чтобы самолеты, штурмовики, истребители перенесли свой удар на отступающего врага, и Варя твердила: "Раз, два, три, четыре, пять", нетерпеливо высчитывая дни своего наказания, и солнце светило, светило без конца, все ярче, точно радуясь тому, что это оно, солнце, делает хорошую, летную погоду для наступающей воздушной армии…
Варя не знала, да и как она могла знать, что в этот солнечный день, в эти самые минуты ее счастья, вызванного успешным наступлением, там, на "старой точке", в глубоком, тихом блиндаже под семью накатами, в тяжелом поединке решается ее судьба. Обстоятельства этого поединка таковы. Когда начальник особого отдела Иншев узнал, что она, Карамышева, освобождена из-под стражи и отправлена на боевое задание, очень сдержанно, совершенно в его манере, "попросил" Скуратова немедленно вернуть ее с боевого задания "для разговора", как он выразился. Скуратов, в слепой исполнительности, тут же передал телефонограмму Лаврищеву. Передал, а потом подумал и доложил Прохорову. Прохоров самым решительным образом приказал отменить вызов и сообщить в особый отдел, что удовлетворить их "просьбу" пока не представляется возможным, по крайней мере до завершения боевой операции.
Тогда начальник особого отдела подполковник Иншев пожелал сам встретиться с Прохоровым.
Это была встреча, достойная того, чтобы о ней рассказать. Прохоров, в новеньком, с иголочки, мундире, наверное надетом впервые за войну, при всех наградах, без театральности, по-дипломатически сдержанный, вежливый, предупредительный, корректный, совершенно не похожий на каждодневного Прохорова, принял подполковника у себя в блиндаже, точно посла чужой, далекой державы.
Как и подобает встречать послов, генерал встретил подполковника, ступив ему навстречу два-три шага, но не далее середины помещения, с достоинством протянул руку для пожатия. Подполковник живо наставил на него глаза-двустволку, понял, усмехнулся. Если бы тут был Лаврищев, он увидел бы новое в этом человеке. На этот раз мумифицированный казался изможденным, пергаментным, будто к нему подкралась какая-то губительная тайная болезнь и мало-помалу точила его изнутри, хотя сам он пока не догадывался об этом.
- По долгу службы я обязан, товарищ генерал, узнать ваше компетентное мнение о степени виновности вашей телеграфистки в искажении разведдонесения, что вызвало в армии чрезвычайное происшествие накануне очень ответственной боевой операции, - после церемонии взаимных приветствий, усаживаясь на предложенное ему место, сказал подполковник Иншев, принимая вызов Прохорова провести встречу на дипломатической основе.
Кивая головой, давая понять, что до него дошел смысл его слов, Прохоров сел за стол.
- Это была неумышленная ошибка - таково наше мнение, - сказал он твердо, с достоинством, однако улыбаясь "послу".
- Не-у-мыш-лен-на-я? - повторил за ним "посол" таким тоном, будто он впервые произносил незнакомое, иноязычное слово. - Извините, как это понять? Это ж боевая ошибка!..
- Знаем, товарищ подполковник.
- Ваша телеграфистка ввела в заблуждение командование…
- Знаем, знаем.
- По ее вине подняты в воздух сорок пять самолетов…
- Знаем, знаем, знаем, - чуть усмехнувшись, твердил генерал. - И представьте, вот это все было неумышленно.
- Прекрасно! - Иншев с предельной точностью навел глаза-двустволку на Прохорова, секунду подумал, будто нащупывая курок: - И каковы же последствия этого, с позволения, неумышленного акта?
- Последствия известны. Мы разрушили очень важный аэродром противника, который предстояло разрушить по планам наступления.
- Разрушили не по планам, а преждевременно, тем самым любезно раскрыли противнику тайну нашего наступления, добыть которую не всегда удается даже шпионам. Вот так вот!
- Ну это вы бросьте накручивать, - строго, без дипломатии сказал Прохоров. - Наше наступление ни для кого не было тайной, даже немцы устали его ждать.
- Немцы в таких делах плохие защитники, лучше не ссылаться на них.
- Хорошо. Сошлюсь на работников вашего отдела.
Генерал увидел, как дернулось лицо его собеседника.
- Имеете в виду капитана Станкова? Он больше не работает в отделе!..
- Напрасно, - озабоченно сказал Прохоров. - Капитан Станков - серьезный человек.
- Человек! У нас есть понятие - серьезный работник. Как будет выглядеть этот серьезный человек, а заодно с ним и все мы, если по нашему запросу поступят компрометирующие данные на Карамышеву?
- Вы их специально собираете, эти самые… компрометирующие данные на людей? Напрасно, подполковник, напрасно, - даже с некоторой брезгливостью повторил Прохоров, вставая. Встал и его собеседник. Вторую половину встречи они провели стоя. - Если не секрет, интересно бы знать, бывают ли люди совершенно без всяких, как вы называете, компрометирующих данных? Что вообще вы называете компрометирующими данными? Социальное происхождение, родство, ошибки, выговор, суд, плен, оккупированная территория - это вы имеете в виду?
- Ну, с такими "данными" не о чем, пожалуй, и говорить! - осклабился подполковник Иншев.
- Да, но разве все это вечные, пожизненные данные? Разве эти данные дают какой-то юридический повод судить людей на вечный срок, без права на исправление? - Вдруг предложил серьезно: - А если, послушайте, подполковник, а если вам собирать о человеке и все хорошее, не пробовали? Так люди всегда, судили о людях - по их достоинству. Так подбирали: даже пастухов в деревне. И, представьте, редко ошибались!..
Иншев криво усмехнулся:
- Простите, мы не отдел по производству в чины.
- Что же касается девочки, - не слушая, громко, властно продолжал Прохоров, - с нею у нас все решено. Ошибке дана соответствующая оценка, виновная наказана по линии командования. Все оформлено соответствующим приказом. Дело считается законченным. Вам направить копию приказа?
Подполковник Иншев был озадачен. Склонив голову как-то набок, он молчал и будто к чему-то прислушивался. Молчание продолжалось долго, очень долго, вдруг, на какое-то мгновение на его сухом, пергаментном лице промелькнуло что-то вроде сомнения. Он привык, чтобы его боялись, перед ним дрожали. Генерал, скрестив на животе руки, смотрел на него с жалостью.
- Хо-ро-шо, пришлите, - наконец сквозь зубы, по-иноязычному, с нажимом на каждом слове, сказал Иншев: - Спасибо за внимание. - И улыбнулся заученно: - Все же подводить черту по этому делу мы пока не будем, посмотрим, что покажут данные на нее. - Прищелкнул каблуками: - Разрешите откланяться.
Морщась, генерал кивнул головой.
Еще более морщась, так, что продольные складки жгутами собрались на лице, сел за стол, когда остался один. Во всей этой истории было что-то большее, нежели простое столкновение из-за ошибки в разведдонесении. "Ишь додумался: раскрыли противнику тайну наступления! - думал Прохоров, уже не сдерживая, а разжигая свой гнев: - Прямо сажай всех в кутузку, без рассуждений! Ишь герои!"
Прохоров и раньше понимал, что дело Карамышевой надо как-то кончать, но для решительных действий ему чего-то не хватало, может быть, вот этой самой встречи с начальником особого отдела, может, вот этого гнева, который воспламенил бы его. Иные люди в гневе способны сделать жестокое, несправедливое, у старого генерала был своеобразный характер: в гневе он чаще делал хорошее, доброе, гнев ему, собственно, и нужен был для того, чтобы сделать хорошее, решиться сделать хорошее, и потому он все более разжигал себя, твердя: "Ишь герой! Ишь ретивый! Намазурился в гражданке, море по колено, забыл, куда пришел! На войне пока еще все решают военачальники, вот так вот, батенька, военачальники, вот так вот!"
Наконец он самым решительным тоном заказал телефонный разговор с командующим армией, с тем чтобы самым решительным образом поговорить с ним о деле Карамышевой.
Однако все получилось не так, как думал генерал. Командующий, узнав его по голосу, не дал ему даже слова молвить, весело, не скрывая своего отличного настроения, воскликнул:
- Вы мне как раз и нужны, Владимир Михайлович. Я только что собирался звонить вам. Погодка у вас ничего, отличная? Прекрасно! А на вас есть жалоба, товарищ дорогой, слышите, жалоба!
- Слушаю, товарищ Двенадцатый.
- Что ж это вы даже не поговорите с человеком, все у вас будто дочки, одна она падчерица, а? - Прохоров прикашлянул, не зная, что сказать. - Жалуется, очень жалуется, Владимир Михайлович!
- Кто жалуется, разрешите узнать, товарищ Двенадцатый?
- Есть тут одна. С нами работает, самая молоденькая. Которая напугала нас, помните? - И другим тоном, серьезно: - Пожалели ее, Владимир Михайлович? Строгий арест, гром и молния - и все лишь условно? Узнаю вас. Скажите, пожалели?
- Пожалел, товарищ Двенадцатый…
Командующий, помешкав, сказал доверительно:
- Вот дела, и мне жалко. Пусть уж так и останется - условно, бог с нею, а? Хоть и не по-военному как-то…
- Пусть, товарищ Двенадцатый. Только тут есть маленькое "но". Один товарищ требует особого расследования, все облекает в тайну…
- Слышал. Мы поправим его.
- Завел дело, собирает какие-то компрометирующие данные…
Командующий усмехнулся:
- На нее данные? Вот плутовка! Ужель успела что-то натворить! Впрочем, пускай собирает. Это его право. Я тоже с удовольствием почитаю ее данные, когда соберет. Понравилась она мне, по-честному. А погодка-то, а погодка-то, Владимир Михайлович! большое спасибо за отличную работу связи и связистов. До свидания. - И положил трубку.
Разговор этот несколько даже озадачил Прохорова. Откуда у командующего, человека по преимуществу строгого, скупого на слово, а тем более на похвалу, откуда у него вдруг такое участие к Карамышевой, к связистам, к нему, Прохорову? "Рад успешному наступлению, не иначе", - решил генерал. Но дело было не только в этом. Майор Лаврищев незадолго перед своей гибелью все же похлопотал о деле Карамышевой. Он не успел дойти до самого командующего, а как-то ночью, у телетайпа, в минуту отдыха, поговорил начистоту с майором Желтухиным. В обычной обстановке, не погибни Лаврищев, Желтухин вряд ли нашел бы время и счел бы необходимым передавать их разговор командующему. Но Лаврищев погиб. Погиб необычной, героической смертью летчика, и Желтухин, сам летчик, и командующий, тоже сам летчик, как это и бывает, очень близко приняли к сердцу его гибель, а его заботу о Карамышевой восприняли как его последнюю просьбу, которую не выполнить было невозможно.
Майор Лаврищев мертвый хлопотал за живых. И может быть, поэтому, да, да, именно поэтому так ярко для Вари сегодня светило солнце.
В четыре часа ее сменила Гаранина. Варя сказала ей:
- Жаркий был денек! - И, только сойдя с места, за которым просидела восемь часов кряду, почувствовала, как устала.
- Три тысячи вылетов! - сказала Гаранина. - В сорок первом у нас на всю армию оставалось пятнадцать самолетов…
В ответ Варя только обхватила ее за плечи и выбежала из аппаратной, столкнувшись в дверях с майором Желтухиным и чему-то засмеявшись. Все тело ее, после долгого неподвижного сидения за аппаратом, наслаждалось свободой, требовало разминки, и она побежала по длинному коридору вприпрыжку. Побежала - и вдруг остановилась, будто что потеряла, оглянулась, в изумлении подняла брови. Но тут же засмеялась и снова побежала вприпрыжку. Это на минуту вспомнился Игорь, вспомнилось все ночное, о чем ни разу не подумала за день. Вспомнилось, и на душе стало еще отраднее. Где-то сегодня Игорь, что делает?
Прибежав в свою комнату, умылась, взяла котелок, ложку, сбегала на кухню, пообедала - и все впереди всех, быстрее всех, и все с улыбкой, и все вприпрыжку. А когда пообедала, оказалось, что делать больше и нечего. Раньше хоть вышивала наволочку, ради этого спешила и торопилась, выкраивая свободное время, а сегодня некуда было торопиться. Варя достала свою вышивку, подержала в руках, разгладила, с тяжелым вздохом снова спрятала под подушку - и почувствовала себя одинокой…
Чтобы чем-то занять себя, она решила постирать, принесла с кухни горячей воды - тихо, неторопливо, нога за ногу, будто пытаясь обмануть медленно текущее время, и чувство одиночества все тревожнее сосало под сердцем. "Возьмусь что-нибудь еще вышивать, - подумала она. - Может быть, платочек Игорю, благо ниток достала…"
И вдруг на улице, в гулких коридорах здания закричали:
- Тревога, тревога, немцы! - И все разом кругом смешалось, забегало, не разберешь. Девушки бросили свои дела, схватились за карабины, однако не решались выйти из комнаты. Прошло, может быть, минут пять, топот в коридорах стих, слышно было, как от подъезда отошла машина.
- На Стрельцова с Пузыревым немцы напали, бродячие, они были на линии, на них и напали, - кто-то громко сказал в коридоре, и опять послышался топот.
Варя оглянулась на девчат, глаза ее округлились.
- Игорь, там Игорь! - крикнула она и ринулась из комнаты, по коридору, на улицу.
От подъезда как раз отходила еще одна машина. Варя не помня себя вскарабкалась в кузов.
- Куда, куда? - закричали вокруг. - Без вас справятся, сидели б на месте!..
Варя ничего не слышала. Машина рванулась, поехала, круто свернув на выезде из поместья на узкую щебенчатую дорогу. И когда выехали на дорогу, Варя с высоты машины увидела справа, в низине ровное бурое поле и на нем небольшие, весело светившиеся лужицы. Это садилось солнце, которое хорошо поработало за день и принесло столько радости Варе.
Никаких немцев не было. На дороге стояла другая машина, которая ушла раньше, вокруг нее мирно толпились люди. "Ну вот, - стараясь среди них отыскать Игоря, подумала Варя. - А тут подняли панику - напали, напали! Немцы сами всего боятся, как зайцы!" Но когда машина остановилась, Варя соскочила наземь первой, спотыкаясь, побежала к людям, которые зачем-то столпились в стороне от дороги, в кустах, нетерпеливо работая локтями, пробилась через кольцо.
И тут внезапно, прямо у себя под ногами, увидела его, Игоря. Он лежал на подостланной шинели, кругом него была кровь, и глаза его, живые, миндалевидные глаза - Варя в первую очередь увидела его глаза - лихорадочно блестели, озирая людей. Он сразу же увидел Варю и заговорил быстро, торопясь, как будто ему не давали говорить:
- Это Пузырь струсил. Растяпа! Мы уже возвращались домой. Мы сегодня с ним на линии были. Линейщиков отправили дальше, на новое место, а нас послали на линию подтянуть новую жилку. Мы уже возвращались домой. Пузырь шел в стороне, немец на него, а он не видит, и я закричал и выстрелил в немца. Вот он лежит за кустами, немец-то. А Пузырь струсил. А рядом с тем был другой немец, он выстрелил в меня и убежал, и я упал. Тогда Пузырь подполз ко мне, начал палить, поднял тревогу. Вот и все, Варя, вот и все. Это было так неожиданно. А Пузырь, Пузырь растяпа! У меня карабин, а у немца автомат. Пока я щелкал затвором, а немцу только нажать. Ты понимаешь, Варя?
- Не надо, Игорь, успокойся, молчи, - несколько раз пыталась остановить его Варя, а он все говорил, торопливо, захлебываясь, и на губах у него появилась кровавая пена. Варя вытерла его губы платочком, и он испуганно посмотрел на нее, в самые глаза, спрашивая о чем-то, нетерпеливо и жарко. Варя поняла его: "Неужели я убит, Варя? Неужели убит?" - спрашивали, молили ответить его глаза, но Варя сделала вид, что не понимает его вопроса, она почувствовала себя спокойной, совершенно спокойной. Страх, боль и ужас куда-то ушли от нее. Осталось одно это ледяное спокойствие, остался Игорь, а все, что было вокруг, исчезло: люди, их голоса, фырканье машин, заходящее солнце - исчезло все, остался Игорь и она одна перед ним со своим ледяным спокойствием.
- Я утром видела тебя, Игорь, как вы пошли с Пузыревым, - сказала она, еще раз вытерев ему губы. - Но мне было стыдно, и я убежала…
- И я видел. И мне было стыдно. И я, и я! - заторопился он, обрадованный.
- Тише. Посторонитесь. Прошу отойти, - услышала Варя настойчивый голос, подняла голову и увидела фельдшера из санчасти, пожилого сутулого человека, встала, отступила на шаг, и Игорь скосил глаза, чтобы видеть ее, и в глазах у него стоял все тот же вопрос, нетерпеливый и жаркий.
Осмотрев раненого - рана была опасной, в живот, - сделав самое необходимое, фельдшер попросил перенести Стрельцова на машину. Игоря подняли прямо на шинели и перенесли в машину. Кто-то заботливо подложил соломы.
- Быстрее в госпиталь, - сказал фельдшер шоферу. - Это километров десять. Нужна операция. Как можно скорее!..
Варя, волоча за собой карабин, взобралась в кузов, села рядом с Игорем, подложив свою руку ему под голову. По другую сторону Игоря сел фельдшер. Машина тронулась.
- Нет, нет, нет! Я не хочу, не хочу! - заметавшись, громко заговорил Игорь, когда машина тронулась, и изо рта у него побежала струйка крови.
- Поскорее бы! - сказал фельдшер, привстав на колени и с надеждой вглядываясь вперед, через кабину машины.
- Молчи, Игорек, молчи, родной мой, - сказала Варя, дивясь спокойствию, с каким она говорила. - Теперь недолго, мы приедем, машина идет хорошо, мы приедем. - И тоже привстала на колени, посмотрела через кабину и увидела, что по сторонам сгущаются сумерки и лужицы на полях стали багрово-красными, как тогда, утром, на пруду.
- Не хочу, не хочу! - все настойчивее и, наверное, уже не помня смысла своих слов, твердил Игорь. Варя думала, он бредит, но он поймал ее руку, слабо пожал ее, и Варя пожала ее крепче, заботливее, нежнее, задержала его руку в своей руке, разглядела ее - рука у него была совсем маленькая, сухая, женская. Варя вздохнула и подумала с тем же ледяным спокойствием: "Боже, боже! Зачем убили человека? Зачем?"
- Нет, нет, нет! - твердил Игорь и вдруг вздрогнул, открыл широко глаза и увидел высоко над собой темное, с красноватыми отблесками небо, луну и розовые клочья туч вокруг нее, которые куда-то быстро летели, клубились, распадались на куски прямо на глазах, и ему казалось, машина неслась вверх, вверх, в эту пучину туч.
- Я не хочу! Нет! - слабо, совсем слабо прошептал Игорь и закрыл глаза.
- Потерпи, милый, славный, хороший мой, потерпи, - умоляла Варя.