Через минуту он опять открыл глаза. Машина неслась все выше и выше, казалось, стоило только повернуть голову, и он увидит весь мир, из края в край; на какой-то миг он даже подумал: "А может быть, повернуть голову, посмотреть, каков этот мир?" - но не мог и снова простонал свое: "Нет, нет, нет!", не помня смысла, и схватился за руку Вари, боясь уже не смерти, а боясь упасть с этой высоты, куда мчалась машина. И, взяв ее руку, успокоился, подумав: "И Варя со мной. Она тоже со мной - это хорошо, очень хорошо!" Потом приподнялся, сказал твердо, осмысленно, своим обычным голосом:
- А может быть, та женщина была не виновата? Варя, может быть, она была не виновата? - И упал, снова твердя: - Я не хочу, не хочу!
- Милый, милый, - только шептала Варя, холодея от своего ледяного спокойствия.
Наконец Игорь утих, фельдшер взял его руку, послушал пульс, торопливо схватил другую руку - и постучал по кабине.
- Поворачивай назад, кончился, не довезли, - сказал он шоферу, высунувшемуся из кабины.
- Игорь, Игорь! - закричала Варя, и голос ее, посреди поля, прозвучал жалко и одиноко.
Его лицо было белым, открытые глаза тускло смотрели в небо.
- Игорь! - закричала Варя, отбросив все свое спокойствие, которое теперь уже никому не нужно было. - Да что ж это такое! Убили! - Подумав, еще раз повторила, будто не веря себе: - Убили! - Спросила: - Кому это нужно? Кому он помешал?..
- Истек кровью, что ж поделаешь! - будто оправдываясь, сказал фельдшер.
Машина развернулась и пошла обратно. Варя села на свое место, рядом с Игорем, и, подложив ему под голову руку, шептала, уже ни о чем не думая:
- Милый, милый, милый…
Стрельцова похоронили в парке, утром, перед отъездом на новое место вслед за наступающими войсками. Варя набила листьями свою наволочку с вышивкой, положила в гроб ему под голову. "Игорю. Отечественная война. От Вари". Думала ли она, какой страшный подарок приготовила Игорю!
На свежий могильный холмик, как его насыпали, тотчас же упали сверху два пурпурных листочка. Светило солнце. Солнце и сегодня хотело хорошо поработать, помогая нашим летчикам бить фашистов. "А Игоря нет, нет, - думала Варя. - Может ли это быть? Неужели так насовсем и погасла его жизнь? Значит, погас целый мир, погасли небо, солнце. А почему я вижу солнце? Оно не погасло?.."
У дома требовательно засигналила машина. К Варе подошла Елена Гаранина.
- Пойдем. Не вернешь. Пойдем. Так надо.
И Варя пошла за нею, села на машину и поехала вместе со всеми на новое место вслед за наступающими войсками.
XVI
У Гараниной после гибели Лаврищева пропал голос. Варя заметила это не сразу, да и сама Елена, видимо, не подозревала беды. Сначала казалось, ока простыла, у нее даже был жар, она ходила, ссутулив плечи, блестя глазами, ставшими еще больше, говорила мало, точно через силу, с хрипотцой. Потом быстро все прошло. Елена взяла себя в руки, расправила плечи, подняла голову, стала будто бы осанистее, моложе, красивее - и выше всего того, что окружало ее. Среди подруг она отмечала только Варю, может, помимо своей воли, непроизвольно держалась ближе к ней, хотя и с нею говорила неохотно: ей нужно было чувствовать кого-то рядом.
То, что у нее неладно с голосом, обнаружилось на новом месте, куда оперативная группа переехала из мрачного особняка. На этот раз обосновались в чистеньком уютном лесочке, в немецком подземном городке, в небольших легких блиндажах, совершенно новых, не видавших еще жильцов - отдельно в своих блиндажах телефонисты, линейщики, радисты, оперативные работники, аккумуляторная станция, кухня. В блиндаже остро пахло смолой (под землей этот запах удушающе густ), а когда протянули и подключили электрический свет, оказалось, что все здесь - и потолок, и стены, и столики, и даже пол тщательно отделаны ослепительно белыми стругаными досками, так что блиндаж изнутри казался герметически закрытым ящиком.
Перетащив в блиндаж аппараты, тут же, без передышки, начали монтировать рабочие места. Обычно с этим управлялись Стрельцов и Шелковников, а сейчас, когда Шелковников остался один, ему помогали девушки. Варя на пару с Гараниной зачищала и изолировала провода, лазила под столами, прибивала провода скобками, укладывая их как можно ровнее и красивее. Вскоре были открыты две первые связи - со штабом армии и прифронтовым аэродромом истребительного корпуса.
Работали молча. Даже Дягилев был угрюмым. На всех сказывались пережитые потрясения, вызванные гибелью Лаврищева и Стрельцова. Только Пузырев говорил почти без умолку и то больше сам с собой, потому что никто не вступал с ним в разговор.
- Ты скажи, Геша, - приставал он к Шелковникову, - ты скажи, как перечислить в точности и по порядку все тринадцать ударов, которые нанесла Красная Армия в этом году? Мы должны это знать или не должны? А вдруг кто спросит, а мы и не знаем! У меня, хоть убей, как ни считаю, получается только двенадцать, а где же тринадцатый удар был, где, ну скажи, Геша?
- Отстань, - отмахивался Шелковников. - На то будут политзанятия…
Варя не могла смотреть на Пузырева, как будто это он своими руками убил Игоря. А Пузырев по-прежнему ходил, выпятив грудь, весело и беззаботно поглядывая на окружающий мир.
Вечером, как говорят, на огонек к связистам нежданно-негаданно забрел один танкист, видимо из той породы забубенных голов, которые чуют присутствие девушек за версту.
- О! - воскликнул он, появляясь в блиндаже и сбив на затылок шлем. - Вот это малинник! Я и то думаю, куда это меня, на ночь глядя, ноги несут. Несут и несут! Девчата, милые, откуда вы такие расхорошие, на каких крылышках к нам залетели?
И запел, подмигнув Пузыреву:
Пой, гитара, звонче, веселей,
Чтой-то стало на душе моей светлей…
И все отвлеклись от работы, заулыбались, только Варя, подняв голову, вздрогнула, попятилась. Танкист как две капли воды был похож на Игоря: те же миндалевидные жаркие глаза, то же смуглое чуткое лицо, те же усики - Игорь! Она выпустила из рук молоток. Танкист тотчас подхватил его и подал Варе с реверансом.
- Пожалте, мадам. Советую покрепче держать орудие, ненароком пальчик на ножке можете пришибить. - И снова запел:
Рано-спозаранку
Шли в деревню танки
И остановились во саду…
- Что это вы распелись? - недружелюбно сказал Пузырев.
- Ась? Почему я не курносый? Об этом, дорогуша, папу с мамой спроси.
- Ах ты, акула, хоть и со шлемом, - подбоченясь, сказала Саша Калганова.
- Акула? Обсудим этот вопрос. Преохотнейше. Я к вашим услугам. С кем имею честь? Плотичка? Щучка? О, красноперочка! Как очутились в наших водах?
И, пожирая Сашу своими жгучими глазами, снова запел:
На позиции девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Вдаль мерцал огонек,
На крылечке у девушки
Был другой паренек.
С золотыми погонами,
Тыловой интендант,
Портупея блестящая,
Самый форменный франт…
- Эт-то здорово! Эт-то здорово! - в восхищении воскликнул Пузырев. - Новый вариант "Огонька"! Если вы не против, разрешите, я запишу эту песенку.
- Своих сочинений не распространяю, - причмокнул танкист. - Может влететь. От начальства. По уставу интенданты не должны шляться по девушкам. А я что распространяю? А ну-ка его, субчика, на губу на всю катушку за искажение действительности! Не сидел? А я сидел, знаю…
- А мы, девушки, - чем-то взволнованная, мечтательно сказала Саша Калганова, - ой как хорошо распевали у себя в деревне! Наша деревня на пригорке, далеко слыхать. Особенно по вечерам…
- Вечером, разрешите доложить, и лягушки громко орут, красноперочка, а ты сейчас спой. Давай-ка на пару, можно и на опушку выйти, а?..
Танкист зубоскалил битый час. На прощание веселый человек сказал:
- Спасибочко за компанию, дорогуши. И тебе, красноперочка. Не поминайте лихом. За войну пять машин на тот свет отвез. Завтра, может быть, себя повезу. - Притворно зевнул: - Неохо-о-ота! Страсть! Если вернусь, забегу. Прощевайте…
Последние слова танкиста погасили вспыхнувшее веселье. Человек, оказывается, зубоскалил и рисовался потому, что завтра ему в бой, что на душе у него неспокойно: сколько и в самом деле может ходить по пятам удача?
Это поняли все. Не хотел понимать только Пузырев.
- Ну скажи, Геша, скажи, где был тринадцатый удар? - снова пристал он к Шелковникову.
- У тебя в голове - и самый сильный! - внезапно и зло отрезала Саша Калганова.
- А ты уже втюрилась в танкистика? - огрызнулся он. - Красноперочка!..
Варя с Гараниной снова склонились над столом, взяв инструмент. Танкист напомнил Варе не только Игоря, но и то, что Игорю нет и не может быть замены. Он был только один такой на всем белом свете, неповторимый, незаменимый. И это сознание невосполнимости потери, какую она понесла со смертью Игоря, было настолько тягостным, будто у Вари отняли половину сердца.
О чем-то своем думала и Гаранина. Думая, запела вполголоса, сначала без слов, потом все более воодушевляясь, и, наконец, Варя услышала, это была та самая песенка, которую только что напевал веселый танкист.
На позиции девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
Внезапно осеклась, будто споткнулась, глянула на Варю, и Варя увидела в ее глазах испуг и вопрос. Варя сначала ничего не поняла, и это Елена прочла у нее в глазах, успокоилась, снова принялась за работу, напевая теперь уже более старательно, осмысленно:
И пока за туманами…
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонек…
Теперь испуганно и вопросительно посмотрела на Елену Варя. Что за голос? Откуда такая фальшь, хрипота? У Елены был мягкий, грудной, приятный голос!
Елена еще прилежнее стала щелкать кусачками, продолжая напевать еще старательнее - и еще более фальшиво и хрипло:
Все, что было загадано,
Все исполнится в срок,-
Не погаснет без времени
Золотой огонек.
Бросила кусачки и, пошатываясь, точно слепая, вышла из блиндажа.
- Что с нею? - подойдя, спросил Шелковников. Неожиданно взял Варю за локоть: - Опять фокусничает? Вот генеральша! - И сразу, без перехода, тише: - Скучаешь? - И еще крепче сжал локоть.
Варя отпрянула.
- Геша, господи, сколько в тебе этой… ну, той - глупости не глупости, а наглости, что ли! Как ты не понимаешь! - Пригрозила: - Отойди! Сейчас же отойди и никогда не подходи ко мне!..
Гаранина в этот вечер была, как никогда, взволнована и теперь уже не искала ничьей близости, даже Вариной. Наоборот, стремилась остаться наедине, куда-то уйти подальше от глаз людских. Варя поняла: ей хотелось остаться наедине, чтобы проверить, попробовать свой голос в полную силу, и не мешала ей. И поздно вечером, когда купы деревьев слились с серым небом и все в лагере затихло, откуда-то с опушки до чуткого слуха Вари донесся сильный, почти нечеловеческий вскрик, который тут же оборвался на самой высокой ноте - и ночь сразу стала еще темнее.
Варя, перепуганная насмерть, со всех ног бросилась на этот вскрик.
Елена лежала на земле без движения. Варя присела к ней и услышала, что она плачет. Сидела, не шевелясь, затаив дыхание, потому что по себе знала: нельзя человеку мешать, когда он плачет. Потом тихо погладила Елену по голове - и так долго гладила, без слов, вкладывая в это всю свою боль за Елену и участие к ней. То, что в эту минуту делалось с Еленой, делалось в жизни не каждый день, делалось впервые за всю Варину жизнь: человек отдал другому человеку самое дорогое, что было у него после самой своей жизни, - дар своего сердца. Не верилось, что Елена теперь не будет петь, что ее дар, ее чудный голос унес Лаврищев. Елена до конца оставалась верной себе: она только дарила людям, ничего не беря от них взамен, и ее медаль "За боевые заслуги", данная ей людьми в обмен на ее дары, в этот миг была даже жалкой - Елена в глазах Вари заслуживала чего-то неизмеримо большего. "Грех, грех будет людям, если они забудут все это, грех, грех!"- думала Варя в каком-то оцепенении, и слезы текли у нее по щекам.
- Пойдем, Лена, пойдем, - наконец сказала она. - Завтра нам с тобой опять дежурить. Может, снова будет солнечный день. Пойдем, Лена…
И Елена послушно встала.
- Ты права, девочка, - сказала она с хрипотцой. - Не отрываться от ведущего. Веди сегодня ты. Я совсем расклеилась…
- Ой, что ты! - испугалась Варя, услышав это лаврищевское слово "ведущий". - Я - вести? Тебя? Леночка, я твоего мизинца не стою. Я за тобой пойду, Леночка, за тобой. И ты не изводи себя. Это пройдет, верь мне! - говорила Варя. - Ты понимаешь, пройдет, пройдет! - повторяла она, не зная, что пройдет - или отчаяние у Елены, или хрипота у нее в голосе. Ей просто хотелось подбодрить ее…
Елена не перечила ей, и Варе было радостно оттого, что ее называют ведущей - и не кто-нибудь, а сама Елена Гаранина.
Утром они заняли места у телетайпов.
Хотя здесь, под землей, не было солнца, во всем чувствовалось, что и сегодня выдался летный, солнечный день. Майор Желтухин почти безвыходно сидел у аппаратов, лишь на короткое время отлучаясь к командующему с докладом.
- Наши войска и подвижные части вышли в район… - диктовал он Варе. - Противник отходит общим направлением на город… Приказано разведать все дороги вглубь на 75–100 километров. Есть предположения, что в лесу, 10 километров юго-восточнее пункта… противник накапливает танковый кулак на пути наших наступающих частей…
Варя смотрела через левую руку и видела на карте у Желтухина пути наступления наших войск: огненные стрелки вклинились далеко за синюю линию немецкой обороны. По положению стрелок она определила, что наступление ведется не только юго-восточнее города, но и севернее - красные стрелки будто клещами охватывали его.
- Танковый кулак? Неужели остановят? - воскликнула Варя, хотя вступать в такие разговоры с командованием у связистов не было принято. Но Желтухин и сегодня был добр с нею.
- Это не кулак, а кулачок, - сказал он. - Больше названиями бьют: "тигры", "пантеры", "фердинанды". Конечно, порогаться придется, если этих "тигров" и "пантер" наскребут сотни две-три…
- Как вы сказали: порогаться?
- Это в смысле пободаться. Мой сын так говорит. Быки у него не бодаются, а рогаются. Рогами же они бьются! Вот и мы: порогаемся. А для этого, может быть, надо и остановиться, друг друга покачать взад-вперед. Так ведь быки рогаются?
- Взад-вперед - это значит и отойти обратно перед танками? - в ужасе сказала Варя. - А как же наступление, как же конец войны?
Желтухин не успел ответить. Загремел радиотелетайп. Это был новый аппарат беспроволочной буквопечатающей связи. Включенный только на прием, он передавал сигналы службы наблюдения и оповещения.
""Воздух! Воздух!" - выстукивал аппарат. - Пункт К…36 "Юнкерс-88", курс 120, высота 2700, время 10–17".
Желтухин пересел на аппарат истребительного корпуса, передал сигнал "Воздух" с приказанием встретить "гостей".
Вскоре поступило донесение о результате воздушного боя: шесть немецких самолетов сбито, не вернулись с задания пять наших истребителей.
На смену сбитым и обращенным в бегство самолетам противника летели другие, к ним навстречу взмывали в небо наши истребители. Напряженно "работали" штурмовики, целый день с утра до вечера совершая вылет за вылетом.
- Двенадцатый особенно доволен работой группы "Восток-59", - диктовал Желтухин. - Ведущего группы, сделавшего пять заходов над целью и уничтожившего три артбатареи противника, представить к награждению. Передаю задачу на очередной вылет…
Варя наблюдала за Гараниной. Елена, как всегда, была на работе невозмутима. Но это была невозмутимость внешняя, невозмутимость артиллерийского снаряда, запущенного в логово врага: сам снаряд не выражал никаких чувств, настроений, он просто делал свое дело, положенное ему, а именно - летел в логово врага, и такое дело, положенное ей, невозмутимо выполняла и Гаранина. О ее чувствах, настроении можно было прочесть разве по ее рукам. Они, эти ее руки, были сегодня изумительны. Они как будто выбивали те же свои привычные пятнадцать тысяч ударов в час, рождали тот же водопад звуков, но Варя слушала музыку ее работы, ловила такт и ритм ее и вместе с восторгом, с каким она всегда слушала работу Гараниной, переживала гордость за Елену: так легко, четко, подчеркнуто четко, законченно и уверенно, еще не звучала мелодия из водопада звуков, рожденных ее руками. Не изучая выражение лица Гараниной, не спрашивая ее, а лишь слушая ее работу, Варя могла безошибочно угадать и ее настроение: оно вполне соответствовало настроению самой Вари, настроению майора Желтухина, летчиков, которые били врага в воздухе и штурмовали на земле, - настроению всего этого горячего боевого дня, который еще на один день приближал людей к концу войны. Это было настроение победы, только победы, а раз победы, то и жизни. Варе было радостно оттого, что в борьбе за эту победу Елену не останавливали ее личные жертвы и потери - и это было так мужественно и красиво, что Варя не находила слов для определения ее мужества и красоты и только шептала, стараясь подражать в своей работе Гараниной: "Не отрываться от ведущего, девочки! Не отрываться, милые!"
До ее сознания дошло, что на узле что-то случилось. Шелковников, сгорбясь, выскочил зачем-то на улицу, только загремели ступеньки у выхода. Руки Гараниной взлетели и замерли над клавиатурой.
- А, черт! Неужели заметят наши связные самолеты! - держа ленту радиотелетайпа, выругался майор Желтухин, чего никогда не было с ним.
Гаранина строго посмотрела на Варю, будто прибывая ее не обращать ни на что внимания, и руки ее опустились на клавиатуру, продолжая свое дело.
Началась бомбежка. Звуки взрывов были глухие, далекие, будто где-то под землей били в тяжелые чугунные ворота: "Открывайте! Открывайте!" Но ворота не открывались, ворота были прочны; звуки ударов стали приближаться, и Варя инстинктивно спрятала голову в плечи.
- Ничего, девушка, ничего, садитесь, - сказал Желтухин, склонясь и прикуривая из сделанных лодочкой ладоней, будто в блиндаже был ветер, который мог загасить огонь. - Передавайте: Особая благодарность Двенадцатого ведущему группы "Восток-59", который при повторном вылете штурмовал всем составом колонну противника с танками, лично сделавшему четыре захода над целью и уничтожившему…
Внезапно совсем рядом, казалось, над головой, где будто не было наката, а было открытое небо, треснуло так зловеще коротко и гулко, что Варя вскочила, забыв передавать, что диктовал Желтухин. "Что ж он не вызовет истребителей прикрыть нас! Ведь разбомбят! Скорее вызвать самолеты! Разбомбят!" - думала она в смятении. Откуда-то сверху, сначала несмело, а потом все ускоряя бег, потекла струйка песка.
- Передавайте: …и уничтожившему около десяти автомашин и три танка, - прислушиваясь к бомбежке, диктовал Желтухин.
"Юнкерсы" били не только по самолетам - фанерным "кукурузникам", что стояли на опушке, но и по самой рощице, по блиндажам опергруппы.
- Эх, мать честная, как нехорошо-то получилось! - сказал Желтухин.
Наверху, у выхода, послышались голоса, отрывистые, тревожные. Зазвонил телефон. Желтухин подскочил, взял трубку.