11
Цепочка людей, впереди которой шел комбат, спустилась по склону сопки, пересекла долину. Внезапно, где-то совсем рядом, ухнуло раскатным громом не от земли, а с неба, и все в растерянности невольно поглядели вверх. Сзади грохнул взрыв. Все обернулись туда, но ничего не увидели - снаряд разорвался где-то за сопкой.
Артиллерийская стрельба в сопках имеет свои особенности. Артиллеристы, стремясь поразить цель на вершине сопки или горы, ведут снаряды один за одним все ближе к вершине. Кажется, еще на одно деление поднять прицел - и будет как раз в точку, но следующий снаряд, пройдя над самою вершиной, улетает за эту вершину черт знает куда. Такие шальные снаряды залетают в самые неожиданные места. Новичка, оказавшегося под огнем таких снарядов, это может сбить с толку, но такая стрельба - не прицельная стрельба. И комбат, и все здесь были не новички, и этот взрыв сказал им, что заработала наша артиллерия.
- Пошла писать губерния! - прокричал Абрамов, выразив этими словами общее состояние какого-то особенного волнения. Никто не сомневался, что завязывался бой основных наших и вражьих сил. Звуки артиллерии, как и всякие другие, воспринимались здесь по-разному. Окажись с батареей в одной долине - звуки упругими шарами от каждого выстрела накатываются и накатываются на тебя. Окажись от батареи по другую сторону сопки - и. звуки рушатся на тебя сверху, как гром с неба. Склоны сопок образуют как бы устремленный вверх рупор, и по нему звук несется вверх, а оттуда уже назад, вниз. Грохот, до боли в висках, сдавивший уши, снова обрушился сверху, и Тарасов понял, что батарея где-то рядом, за сопкой. Абрамов, Ивушкин, начальник связи стояли перед ним, ожидая распоряжения.
- Надо заткнуть им глотку! - приказал комбат.
- Есть заткнуть глотку! - обрадованно ответил Абрамов и махнул рукой, приказывая своим товарищам следовать за собой.
Выбравшись на гребень седловины, Тарасов увидел внизу, в лощине, шестиорудийную батарею врага. Орудия стояли уступом один к другому. Это было удобней тем, что можно, развернув пушки на месте, вести огонь и по флангам, и, если понадобится, назад. Вражьи артиллеристы были опытны. Орудия выбрасывали из стволов короткие вспышки пламени. Стволы их, дрогнув, чуть вздергивались, откатывались назад, точно стараясь прыгнуть за стальные щиты, и снова выползали вперед на всю длину, изрыгая пламя, сотрясая воздух какими-то дзинькающе-подвывающими звуками.
Хорошо было видно, как бегали от орудий к снарядным ящикам артиллеристы в расстегнутых куртках, как пихали снаряды в дымящиеся открытые казенники, как, прильнув к панорамам, поворачивали маховички наводки, как взмахивали руками командиры, приказывая: "Огонь!" Разгоряченные стрельбой, они не очень-то смотрели, что делалось кругом. Не замечали приближавшихся к ним короткими перебежками от дерева к дереву, от валуна к валуну бойцов Абрамова и Ивушкина. Не видели и того, что с другой стороны, еще ближе к ним, были и другие наши бойцы, посланные кем-то из ротных.
По склону сопки, через которую била батарея, помчался лыжник. Он несся не останавливаясь, прямо под выстрелы, как юла виляя меж деревьев, порой совсем пропадая в вихрях снега на крутых поворотах. Тарасов сразу понял, что этот лыжник углядел наших и мчался предупредить своих. Припав на колене, он прицелился и, когда ухнул очередной орудийный выстрел, дал очередь. Мимо! Еще очередь! Мимо!.. Лыжник домчался до батареи и, показывая в сторону Тарасова, что-то крикнул своим. Вражья цепь, развернувшись под огнем наших бойцов, залегла перед батареей, открыв злой автоматный огонь. Пули щелкали по стволам елок, пели над головой. Тарасов, как и все наши, вынужден был залечь и искать укрытия. Он просунулся к стволу ели под нависший лапник. Вражьи артиллеристы торопливо разворачивали в сторону комбата два орудия.
"Давай, давай!" - торжествующе думал Тарасов, видя, как наши бойцы с другой стороны вплотную набегали на батарею. Первым их увидел вражеский артиллерист. Выронив снаряд, он что-то вскрикнул (Тарасов видел, как он широко открыл рот), взмахнул руками и, подсеченный пулями, скрючился и ткнулся в снег.
- Вперед! - перекрывая крики и стрельбу, приказал, поднимаясь, Абрамов и кинулся на врага.
Тарасов видел, кaк люди сшибались, стреляли друг в друга, падали, взмахивали руками с ножами, били друг друга об орудия. Все путалось перед глазами. Кто был наш, кто чужой, кто что сделал и как делал - трудно было различить. Те и другие, зная, что и сама жизнь каждого зависит от того, чья возьмет, бились отчаянно. Тарасов понял, что наша берет по вырывавшимся из схватки вражеским солдатам.
Комбат подошел к батарее, внимание его привлек стоявший на корточках возле орудия боец. Придерживая рукою голову лежащего товарища, он, другою рукой ухватил за подбородок, тряс его, приговаривал:
- Вася… Вася… Вася…
Голова товарища безжизненно откинулась, а он все не верил, что товарищ мертв, и звал:
- Вася! Вася… - и один из бойцов, не выдержав, подошел к нему, снял шапку, обнажил седеющую голову и, наклонясь, сказал:
- Ну чего уж теперь, хоть все плачь… Давай-ка положим его как надо…
Подхватив убитого под спину и ноги, он отнес его в сторону и положил на снег, чтобы кто не наступил ненароком… Первый боец шел сзади, не отирая катившихся слез…
Тарасов поглядел в другую сторону. Всюду валялись убитые, и живые бродили среди них, видать, не понимая и сами зачем: то ли успокаиваясь, то ли ища товарища, то ли оттого, что стоять на месте было еще тяжелее.
- Глянь-ко, Григорьич! - как-то несвойственно тому, что было кругом, по-домашнему крикнул пожилой маленький боец своему высокому товарищу, показывая рукою в сторону. В крике этом не было ничего настораживающего, и Тарасов поначалу не обратил на него особого внимания.
- А ну давай, хватит потягиваться! - закричал сейчас же высокий боец.
На него обернулись, удивленные властностью голоса. Он показал туда же, куда показывал только что его товарищ. Глянул и Тарасов. Вдалеке через перевал меж сопок скатывались густо лыжники. Все поняли, что враг теперь шел в спину наших ушедших по долине к поселку рот, и все повернулись снова к пожилому бойцу, по властности голоса чувствуя, что он знал, как надо действовать. Боец тотчас начал распоряжаться.
- Откидывай их прочь, только под ноги лезут! - велел он, указывая на убитых чужих солдат.
Пожилой боец командовал вовсю. Немецкий автомат болтался у него на груди. Своя винтовка, как и у большинства, у него была за спиной - воевал оружием врага, и, понятно, патронов для него было где взять.
- Живей поворачивайся! Живей! Кому говорю? - кричал он. - Чего глядишь? Берись, заворачивай ей оглобли!
Видя, что товарищи не знают, что и как надо делать, он сам схватился за станину орудия, приподнял ее чуть, кто-то подхватил рядом, еще один; другие подняли вторую станину, и орудие стало разворачиваться в сторону лавины лыжников.
- Заводи сошники в упоры! - когда завернули пушку, приказал он и подбежал ко второму орудию. - Ну чего уставились? Невидаль какая! Живей разворачивай) Бойцы глядели и учились, как надо делать, но он, разгорячась, не думал уж, что другие не знают того, что знал он, и злился на них.
Батарея развернулась на врага. Тарасов тоже вместе со всеми возился с пушкой, торопясь сделать все как можно скорее и лучше. А новоиспеченный командир на давал передышки.
- Чего замешкались? Снаряды давай!
Он с лязгом открыл орудийный замок, ловко подхватил снаряд и вставил его в казенник орудия. Так же ловко закрыв замок, он присел на станину, крутнул рычаги наводки и дернул за рычажок ударника. Неожиданно резкий, звенящий звук выстрела стеганул в уши. Вздрогнув, все поглядели вперед. Фонтан земли взметнулся на перевале среди мчавшихся лыжников.
- Вот так, вот! Так и давай! - радуясь столь удачному выстрелу, закричал новоиспеченный командир. Этот меткий выстрел закрепил его власть над всеми людьми на батарее накрепко. Здоровенный боец глядел на пушку, как на удивительно интересную игрушку, и, как-то глуповато улыбаясь, не двигался с места. По его лицу можно было прочесть: вишь ты, вот ведь, стрельнула, гляди-ко ты, а…
- Чего раззявился! Невидаль какая! Снаряды давай! - прикрикнул на него командир, и здоровяк, чувствуя свою вину, без слов кинулся к ящикам и начал бегать туда-сюда теперь уж без остановки. Рявкнула вторая пушка, третья, четвертая, пятая, шестая! Сначала выстрелы были редки, и разрывов от них было почти не видно. Потом чаще они зазвучали, чаще, чаще. Гуще, гуще завзметывалась на перевале и в низине земля. Ободренные этим, люди забегали еще быстрее. Эта стрельба, с точки зрения заправских артиллеристов, была дурной. Каждое орудие било как бог на душу положит. Взметывался фонтан земли, рядом еще и опять тут же, а стрелять-то уж здесь было не по кому. Так же плясали взрывы и в другом месте. Командир, видя это, метался от орудия к орудию, до хрипоты крича:
- Подергивай же!.. Подергивай… тебя мать!..
Отталкивая прочь новоявленных наводчиков, сам менял наводку и бежал к другому орудию делать то же самое.
Но именно эта бестолковость стрельбы и была теперь тем, что требовалось. Если бы стрельба шла по науке, то противник приспособился бы к этому и принял свои меры обхода или укрытия от снарядов. Лыжники метались то вправо, то влево, уходя от взрывов. Но вдруг в самую их кучу попадал снаряд, а другой рвался метров на сто в стороне на пустом, месте. Но на это пустое безопасное место надеялись враги и уж кидались туда, а там рядом с первым рвался еще снаряд, и им приходилось нестись в другую сторону. Чаще и чаще рвались снаряды, меньше и меньше оставалось от них безопасного места, и враг дрогнул, кинулся искать спасения за соседними сопками. Перепахав склон, по которому спускались лыжники, батарея не дала возможности двигаться по этому склону на лыжах другим вражьим солдатам и рассекла колонну на две части. Одна осталась за перевалом, другая, растрепанная, разметанная снарядами, кидалась во все стороны под все усиливающимся огнем и, чувствуя себя брошенной на произвол судьбы, уже потеряла управление со стороны командиров и подчинялась только одному стремлению - спасти свои шкуры.
На батарее же, наоборот, чем прицельнее, спорее была стрельба, чем суматошнее метался враг, тем радостней и радостней делались наши бойцы. Возбужденный командир кричал:
- А так вашу… заносились, паразиты! Мало, мало! Живей, живей, ребята!
Никто не слышал, что кричал командир, но по его лицу каждый чувствовал радостное торжество этого крика.
От непривычной громкости и резкости звуков пушечной пальбы ломило уши, виски, затылок, пот застилал глаза, но уж сама по ходу боя налаживавшаяся сработанность и спорость так неожиданно образовавшихся расчетов торопила каждого не отстать от товарищей, и люди делали всяк свое дело быстрее и быстрее. Таскали снаряды, заряжали, отбрасывали прочь гильзы, наводили, стреляли. Некому было только поглядеть на них со стороны и восхититься тем, как они быстро освоились с орудиями.
Бойцы так разгорячились, что, когда и стрелять стало не по кому, все палили и палили, хоть командир уж голос срывал; крича:
- Шабаш! Шабаш, говорю, мать вашу!.. Стой! Куды еще лепишь? Стой!
Стволы орудий парили от сыпавшегося на них снега, как крупы коней после бешеной скачки. Батарея смолкла. Как на именинников глядели друг на друга люди, сами удивляясь тому, что сделали. Поотдышавшись, комбат, управлявшийся за наводчика, сказал:
- Ну, ребята, не ожидал! Право, этого не ожидал! Молодцы!
Он хвалил их и радовался сам, и от этого его похвала была особенно понятна и приятна. И всем стало спокойней и уверенней.
- Как твоя фамилия? - спросил Тарасов того, кто сумел организовать все это. - Что-то я тебя не знаю.
- Щукин, товарищ старший лейтенант, - ответил боец, - а знать вам меня мудрено - всего неделю как в батальоне.
- Артиллеристом, значит, был?
- В действительную служил в артиллерии. А они вон подсмеивались, не верили. Говорят, артиллерист - так и был бы, где положено. А теперь не больно спрашивают, где положено, не до того. Куда надо, туда и идешь.
- Тебе, брат, особое спасибо! И назначаю тебя командиром батареи!
- Есть принять батарею!
- Не пускать их лощиной нам в тыл - ваша задача. Будет возможность, помогите другим, где только сможете. Да смотрите - не попадитесь так же вот, как фашисты. Поглядывайте. При крайней необходимости орудия целыми не отдавать. Ясно?
- Так точно! Все ясно! - взяв под козырек, отчеканил Щукин.
Оставив по пять человек на орудие, комбат снова пошел к поселку. Когда звон в голове поутих, стали слышнее звуки кругом. Ружейная, пулеметная, автоматная стрельба доносилась со всех сторон, но гуще спереди от поселка и справа, куда ушли третья и четвертая роты. Артиллерийская канонада грохотала слева и справа. То, что пушки молчали здесь, говорило - батальон захватил все вражеские батареи.
"Хорошо! - довольный, думал Тарасов. - Нашим там будет легче".
12
По поселку, раскинувшемуся у озера, стлался густой дым. Он выметывался клубами из окон и бурными косами из-под крыш, протыкаемый там и тут язычками пламени. Дым ветром гнало на озеро, и над ним повисло черное, мрачное облако.
Тарасов много видел этих картин пожаров над селами и городами. Эти пожары стали привычной картиной боев, и он глядел на поселок, привлеченный не пожаром, а желанием узнать, нет ли там кого из задержавшихся бойцов. И, хотя никого не увидел, приказал:
- Старшина, быстро в поселок! Всех сюда живо!
- Поворачивайтесь, поворачивайтесь скорей! - закричал остальным.
Противник шел в атаку. Бойцы понимали, что этот приказ: "Поворачивайтесь!" - выражал единственную возможность спасти положение. Еще до подхода к поселку, по катившейся ближе и ближе стрельбе, Тарасов понял- дело плохо.
По склонам сопок, стреляя из автоматов, переметываясь от дерева к дереву, от укрытия к укрытию, накатывались фашисты.
И по долине, и по сопкам трещали автоматные очереди, летели, встречу наступающим гранаты. Наши бились везде среди наступавших фашистов: и по склонам, и по долине.
Когда сам дерешься, не больно-то видишь все, что творится кругом. Теперь Тарасов увидел, как бились его бойцы.
В одном месте израненный боец с трудом приподнял тело, опираясь на руку, чтобы другой рукой швырнуть гранату, но тотчас снежная пыль от пуль закидала его, и он рухнул в снег, так и не разжав пальцев, и граната рванула у него в руке, сделав-таки свое дело: несколько ближних фашистов ткнулись в снег.
В другом месте наш боец, уже вплотную окруженный подползшими фашистами, вдруг вскочил, прыгнул вперед, взмахнул схваченным за ствол ручным пулеметом, бросился на фашистов и, точно переломленный пополам от очереди в упор, закинул назад голову и, как-то неловко повернувшись, повалился набок.
В третьем месте, видно, израсходовавший все патроны и гранаты боец вскочил без шапки, с ножом в руке кинулся за дерево, но как только враги побежали вперед, невероятными в снегу прыжками настиг одного, повалился с ним в снег и, мгновенно сев, уже палил с остервенением вокруг себя очередью из чужого автомата, пока не кончились патроны. А как кончились, бросил автомат, подскочил к только что упавшему от его пуль фашисту и, схватив его автомат, залег в снегу и бил, и бил снова!
Пули запели, заплясали вокруг Тарасова.
- Комбат, ложись! - донёсся до него чей-то крик. Этот встревоженный, отчаянный голос сбросил с него состояние какого-то оцепенения, охватившего его от вида кипевших всюду схваток, и он плюхнулся в снег. Сейчас он не видел ничего, кроме врагов, приближавшихся и приближавшихся к нему. Когда они вскакивали, бил короткими очередями и, видя падавших, кричал с остервенением;
- Вот вам! Вот! Жрите! Нате! Нате!
Вдруг и негромкий, и какой-то слишком уж спокойный сейчас голос Никитича заставил комбата оглянуться.
Никитич лежал рядом и, не стреляя, глядел с удивлением на склон сопки. Там наш боец, лежа в снегу, поднял вверх руку, явно сдаваясь в плен.
- А-а-а! - прокричал Никитич, клацнув затвором, и, прицелясь, выстрелил.
Боец осел в снегу, но тотчас приподнялся опять, вздымая руку. Его густо окружили. Никитич выстрелил еще раз, еще! Двое фашистов рухнули наземь, и в образовавшееся окно комбат снова увидел бойца, к которому наклонялись враги.
И может, остальное додумалось и дочувствовалось потом, а может, так оно и было, но осталось в душе убеждение, что боец этот глядел на него и Никитича с последнею болью прощания. Это было мгновение только, а потом рвануло под ним, и тело его подкинулось от земли и пропало в фонтане взрыва, повалившего наземь не одного вражьего солдата.
- Господи, господи!.. - простонал Никитич. - Прости ты меня, прости, милый…
- Стреляйте! Стреляйте! Что же вы? - долетел до Тарасова голос Васильева.
Он глянул перед собой и увидел со всех сторон набегавшую густую вражью толпу. Не помня себя, вскочил и, вырывая из чехла гранаты, швырнул раз, еще, еще, еще! И когда понял, что гранаты все, услышал сбоку четкую автоматную очередь, обернулся и увидел загородившего его от этой очереди Никитича, как-то неестественно покачивавшегося и вдруг повалившегося набок. Он подхватил его, глаза их встретились, и комбат услышал из уст Никитича одно последнее слово:
- Обороняйся…
Он бережно положил на снег своего Никитича, чувствуя, как стиснуло больно горло, и только тогда схватил его винтовку.
Выпрямившись и глянув перед собою, чтобы схватиться с тем из фашистов, который окажется ближе, ой сразу ощутил: что-то произошло. Враги остановились, замерли в растерянности.
Из-за сопки выносились и, пересекая долину, разворачивались наши танки. Он не сразу понял, отчего они какие-то не такие. Потом только сообразил - танки навьючены были патронными ящиками. Из приподнятого люка ближней машины рука в кожаной перчатке махала ему рукой, как бы приказывая:
- Ложись!
Он не сразу подчинился этому приказу, но только упал в снег, услышал гулкую очередь танкового пулемета и грохот орудийного выстрела, пронесшего над ним тугую волну воздуха.
Танк поравнялся с ним, с пронзительным визгом скребнул гусеницей по валуну, вполз одною гусеницей на этот валун, накренясь, и, перевалив камень, стукнулся о землю, звякнув мороженою броней, и пошел дальше, пятная склоны сопок снарядными взрывами.