10
Среди шедших с комбатом людей были и такие, что отступали здесь прошлым летом и осенью и хорошо знали эти места, поэтому выбрать для штаба батальона сопку поудобней не стоило большого труда. И вот Тарасов уже лежал в снегу, вглядываясь в долину. Заряженная ракетница была под рукой. Удивительно, сегодня с какою-то неожиданной стремительностью наступал рассвет, затуманенный частым, мелким, колким снежком. Налетавший упругими волнами ветер со свистом путался в ветвях. Деревья в долине, видные с высоты Тарасову, встряхивались снежными облачками, и земля крылась пеленою, сквозь которую происходившее на земле различалось временами совсем плохо.
В долине сосредоточивался неприятель. То плотные колонны, то кучки, то передвигавшиеся цепочки лыжников тянулись далеко, и хвост этой массы людей заворачивал за соседнюю сопку. Это были солдаты еще самых первых дней войны. Здесь их просто остановили, а повыбить еще не успели. Такие вражьи солдаты хорошо были известны. Тарасову - убежденные в своей непобедимости и силе и, ничего не скажешь, действительно сильные и организованностью, и опытом. Одни солдаты стояли опершись на лыжные палки, отдыхали; другие, сняв лыжи, толкались, грелись; третьи прямо на месте шаркали лыжами, разминались. Подходили размеренным, спорым шагом запоздавшие подразделения и становились на места. Бегали меж этих людей то ли офицеры, то ли посыльные, и иногда начиналось движение то одной, то другой из колонн. Всякий раз, когда комбат видел это движение, его охватывало щемящее беспокойство - "Неужели пошли вперед?". Тогда увидят следы, поднимут тревогу, а то просто наткнутся на наших бойцов, или наши откроют огонь, и все пойдет кувырком. Но враг, видно, не допускал и мысли о том, что его могут атаковать здесь, в своем тылу, и не остерегался. Там внизу просто готовились к маршу, время которого, видно, еще не пришло. И стрельба на фронте сзади притихла. Видать, наши отошли. Если бы не так, то фашисты здесь поторапливались бы. А теперь тут все подгонялось, прилаживалось, становилось на свои места, проверялось. Шли обычные хлопоты перед тем, как двинуться вперед такой массой людей. Тарасов видел и группу старших офицеров, к которой подлетали на лыжах и уносились прочь и связные, и офицеры званьем пониже.
Офицеров от связных можно было отличить только потому, что те, получив приказание, начинали распоряжаться сами, а связные, козырнув, сновали взад и вперед. А так все были в маскхалатах, и знаков различия не видно. Тарасов послал последнего связного с приказом закрыть один из выходов из долины, по которому враг мог вырваться вслед ушедшему вперед Терещенко. Свободным оставался один Никитич. Он лежал рядом и, когда Тарасов обернулся к нему, невольно улыбнулся. Усы Никитича густо забил снег, снегом облепились шапка и брови, и весь он, ну прямо как две капли воды, был похож на самодельного Деда Мороза из детства.
- Давай, старина, к взводному или ротному, а попадутся первыми пулеметчики, к ним - сразу чтобы снимали офицеров.
- Понятно.
А предатель-рассвет ну прямо-таки распахивался сегодня. То, бывало, и не дождешься, когда развиднеется, а тут!..
Из-за вершин сопок, из седловин, из-за снежных увалов ползли ближе и ближе к врагу наши бойцы. И хотя это движение ему было видно только по тому, что он знал о нем, - казалось, что видно все как на ладони. Он видел и там, и тут - всюду, как поднимался, бугрился снег, точно так, как бугрится земля, когда крот роется близко от поверхности. Чувство комбата было схоже с чувством подбирающегося к дичи охотника - не улетела бы или не убежала бы раньше времени.
Одни бойцы ещё ползли, другие остановились, казалось, у самого бока врага, когда вдруг за сопками, в той стороне, где был поселок, хлопнул выстрел. Выстрел этот ощутился комбатом так же, как если бы внезапно выстрелили над головой мирно отдыхающего человека. Он вздернулся весь, увидел, как там, внизу, замерли, насторожась, враги, и не понял, а ощутил всем своим существом: минута, и будет поздно. Но и этой минуты не было дано.
Там, за сопками, загрохало, зататакало, забухало с бешеной торопливостью. Вражеские солдаты кинулись в ряды колонн, офицеры замахали руками и что-то кричали. Тарасов схватил ракетницу, но снизу грохнуло несколько выстрелов, и он увидел, как ткнулся в снег один, потом другой офицер, потом забушевал под пулями снег около этой группы людей и посыпались ссеченные свинцом ветви с деревьев. И выстрелы, и стрекот пулеметов, и гранатные взрывы - все слилось в сплошной гул и грохот. Он видел, как ближние к фашистам бойцы вскакивали и швыряли гранаты, наверное и не думая, что осколки могут задеть и их. И ревели пулеметы, и хлестали винтовки, и крики обезумевших от внезапного нападения вражеских солдат слились в сплошной дикий рев. Они метнулись кучами вправо, откатились под ливнем огня, бросились влево, охваченные страхом смерти, и там вроде удалось им протолкнуться вперед, но ненадолго.
Тарасов стоял уже на ногах, с трудом удерживаясь от стремления кинуться в атаку самому. Все горечи отступления, все детские, женские и стариковские слезы и все смерти, которые он видел, все пожарища городов и сел, палившие его душу ненавистью, - все это бушевало в нем теперь яростью. И когда он увидел на соседней сопке вскочившего с пистолетом в руке Волкова, услышал крик: "Ура-а-а!" - не удержался, ринулся вниз. Он бежал с пистолетом в руке, не чувствуя глубокого снега под ногами, не видя ничего, кроме метавшихся фигур вражеских солдат на лыжах и уже без лыж, потерянных в панике. Он с неукротимою яростью мчался на них. Налетев, почти в упор начал стрелять и, когда выстрелил все патроны, несколько раз в горячке еще дернул за спусковой крючок, потом машинально бросил пистолет в карман и схватился за автомат - начал поливать из него направо и налево, забыв себя в горячей безрассудной злости, торжествующе крича:
- На! На! Гады! Жри, сволочи! На! На!
Когда и в автомате не стало патронов, он выхватил гранату и швырнул ее в кучу фашистов, потом прыгнул вперед, схватил валявшийся вражеский автомат и начал из него стрелять вокруг себя, потому что враги оказались уже со всех сторон. Он не заметил, как пулями сорвало с его головы капюшон маскхалата, смыло куда-то шапку, не видел ничего, что делалось вокруг, кроме чужих фигур, в которые стрелял и стрелял, пока стрелять стало не в кого. Это удивило его. Вцепившись руками в чужой автомат, он бешено оглядывался кругом, готовый в любое мгновение стрелять снова.
Вдруг, пораженный, он замер. Если бы на него сейчас снова кинулись десятки врагов, если бы произошло черт знает что еще, впечатление было бы меньшим, чем то, что он увидел. Оттуда, где отчаянно бились с врагами наши, увязая в снегу, шел торопливо человек. Шел наш боец. Шел не оглядываясь, видно спеша скорее убежать от товарищей, забыв все, кроме себя. Впечатление невероятности, несовместимости поступка этого человека с тем, что происходило вокруг, не сразу позволило даже осмыслить, что же это было такое? Но как только жгучая мысль: "Удираешь!" - рванула его сердце, вся бушевавшая в нем кипень чувств обернулась против этого человека.
- Сволочь! Своих бросил! Шкура! - сквозь стиснутые зубы выдавил он и вскинул автомат.
Тарасов прицелился и… оцепенел! Боец остановился, увязнув в снегу, столкнул на затылок шапку, и комбат узнал Никитича. Чувство потрясения оттого, что чуть не застрелил его, было так сильно, что пальцы одеревенели и автомат выскользнул из рук в снег.
Выполнив приказ комбата, попав затем в завязавшуюся свирепую свалку, Никитич бился с одною мыслью, что надо очистить себе дорогу и спешить скорее к своему командиру. Сейчас он и торопился туда, где должен быть комбат. Не заметив того, что произошло, Никитич огляделся и узнал Тарасова. Увидев, что одежда комбата вся иссечена пулями, что шапки нет на голове, что взгляд явно был похож на взгляд не понимающего себя человека, Никитич кинулся к Тарасову: схватил его за плечи, перепуганно шепча:
- Что ты? Что с тобой? Опомнись, что с тобой?
Этот его озабоченно-любящий голос и привел Тарасова в себя.
- Я… Я… - дрожа губами, прошептал Тарасов. - Прости меня…
- Да что ты, господи… - пораженный, отвечал Никитич. - Ты не ранен?
- Нет-нет…
- Слава богу… - облегченно сказал Никитич и пошел искать его шапку.
Видя, что Тарасов все еще не отошел как следует и не знает, куда идти, Никитич пошел первым. Шел и недовольно выговаривал:
- И пошто ты в драку-то лез? Твое ли это дело? Твое дело за всем глядеть да править. Это что же будет, как командиры со своих мест бегать начнут, а?
"Верно, верно, отец, - думал Тарасов. - И что я за человек, право? Ну, натура, - как вожжа под хвост попадет- себя не помню… Ведь застрелил бы Никитича и всю жизнь потом страдал…"
Они еще не поднялись на вершину сопки, как один из радистов криком встретил их, показывая рукою на перевал:
- Гляди-ко!
Там один за другим вымахивали вражеские лыжники и скатывались в долину. Они шли в тыл наступавшим внизу ротам, и вся грозная опасность этого сразу охватила комбата. Он оглянулся. С ним были только радисты, начальник связи, телефонисты и Никитич. Остальные бились в долине.
- На перехват! Все!
Тарасов мучительно думал: как дать знать ротным о том, что за спиной - враг?
Там, внизу, густо испятнав вражьими трупами землю, пулеметчики деловито готовились догонять роты, преследовавшие растрепанного противника по долине. Один из пулеметчиков подтряхнул на плечах для удобства станок пулемета и двинулся вниз первым.
- Эй! - крикнул Тарасов, но его не услышали. И другой пулеметный расчет тоже уже сворачивался торопливо и деловито. И ощущение того, что эти люди, уверенные, что сзади им ничего не грозит, в любую минуту могут повалиться в снег под вражьим огнем, не успев даже и сообразить, в чем дело, острою болью обожгло Тарасова. Ища кого-нибудь, кто бы мог помочь, он оглянулся, и взгляд его упал на ракетницу, валявшуюся в снегу у того места, где он лежал перед тем, как кинуться в бой.
Это было единственное спасение.
Он бросился к ракетнице и выстрелил по направлению пулеметчиков.
Ракета перелетела их и зарылась в снегу. Пулеметчики враз остановились и оглянулись. Они не видели комбата. Тогда он выстрелил еще - в сторону собиравшегося противника. Один из пулеметчиков сбросил в снег патронные ящики и побежал, поглядеть, куда указывала ракета.
Заработали вражеские автоматы. Оба расчета залегли, ползком двинулись к перевалу, чтобы найти место, откуда можно достать врага, установили пулеметы и живо повели огонь. Тарасов нашел зеленую ракету и выстрелил вверх. Это был сигнал особой опасности для всех. На соседней сопке показались люди. Это были бойцы Терещенко, прикрывавшие выход из долины. Они увидели, в чем дело, и, залегая и вскакивая под густым автоматным огнем, пошли на врага. Тарасов кинулся по следам связистов и Никитича.
В седловине меж сопок, прижатые огнем, залегли, заняв круговую оборону, фашистские лыжники. Их было много. Тарасов еще и не огляделся хорошенько на бегу, когда снег впереди взвихрился, заподпрыгивал фонтанчиками. Пришлось ткнуться и, вильнув, ползком, укрыться за камнем.
Наши бойцы на сопке напротив уже не перебегали, а одни залегли и стреляли, другие ползли от укрытия к укрытию, неудержимо приближаясь к ограждавшему себя всплесками автоматного огня противнику. Хорошо отличимые по густоте снежных всплесков пулеметные очереди бродили по седловине вверх и вниз. Рядом удивительно редко, неспешно грохали винтовочные выстрелы. "Спит, что ли?" - сердито подумал комбат на этого стрелка, оглядываясь и отыскивая его.
Это был Никитич. Он споро двигал затвором, прилегал щекой к винтовке, целился тщательно и стрелял. После выстрела Никитича Тарасов увидел, как вражеский автоматчик выронил автомат в снег. Никитич еще выстрелил и еще. Он был бережливый человек, всегда сердившийся на напрасную трату патронов и другого воинского припаса. Эта деловитая стрельба Никитича успокоила Тарасова. Он вскинул автомат, прицелился, дал короткую очередь. Прицелился еще раз - и то же чувство удовлетворения было ему наградой за следующую очередь. Увлекшись, он не слышал, как подполз Никитич.
- Нечего тебе тут делать, - проговорил ординарец и, видя, что он только усмехнулся и вскинул автомат снова, еще недовольней повторил:
- Говорю, нечего тебе тут делать. Я за тебя в ответе.
Пришлось подчиниться.
Ползком выбрался из-под огня и вернулся на место командного пункта, сторожко оглядываясь по сторонам, не напороться бы на немцев или финнов, которые могли теперь оказаться всюду, тем более, что стрельба вспыхнула и с другой стороны сопки, за седловиной.
Огляделся.
Кроме пулеметчиков, только изредка бивших короткими очередями (видно, берегли патроны), никого живого не увидел в долине. Ветер, гнавший и гнавший поземку меж деревьев и бугров, скрывавших под собою валуны, подталкивал текучие снежные ручейки к валявшимся всюду трупам. Кое-где поземка уже переметнулась через них, одинаково укрывая и правых, и виноватых… Прямо под собою, на склоне сопки, увидел ползущего человека. Он лежал сначала, потом шевельнулся, уперся на руку и подтянул безвольное тело с волочившимися ногами.
Комбат заметил раненых еще и еще. Они ползли все в одну сторону. Из-за увала показался сгорбленный человек, упрямо тащивший волокушу с ранеными, - сан-брат, как их называли в батальоне. Санитар с волокушами скрылся за крутым боком сопки и живо вернулся.
"Хоть бы еще десяток людей!" - подумал комбат.
Нужно было скорее добить огрызавшегося в седловине врага, чтобы освободить людей для помощи раненым. Вслушался. Стрельба и со стороны рот, ушедших куда-то в глубь долины, и со стороны невидимого за сопками поселка слышалась далековато, помочь было некому. Да и связи не было. Послать же кого-то и долго будет, да и там ведь лишних людей нет. Сознание собственной бесполезности здесь, в стороне от схватки, стало ему невмоготу. И он снова кинулся к седловине - чтобы видеть бой и биться самому. А там чаще, гуще, злее взметнулась пальба и спала внезапно, и крики атаки, сначала одинокие, разрозненные, слились в общий текучий звук - а-а-а-а! Но и этот крик вдруг смолк. Только там и тут хлопали одиночные выстрелы да звучали короткие автоматные очереди. И еще не видя, что там делается, он понял, что шла рукопашная…
Выбежав на склон, с которого была видна вся седловина, он невольно остановился. Метались в снегу люди, сшибаясь, катаясь по земле. Фашисты кидались то туда, то сюда, бестолково стреляя, стараясь спастись бегством. Один из вражеских солдат, видя, что не убежать, вскинул вверх руки. К нему кинулся наш высокий боец, взмахнул винтовкой.
- Стой! Стой! - пораженный, закричал Тарасов, но боец не слышал или не слушал его - ударил и тотчас кинулся дальше.
Тарасов выхватил пистолет, хотел, выстрелить вверх, но патронов в обойме не было. Дрожащею рукой перезарядил пистолет и, стреляя вверх, чтобы привлечь к себе внимание, бросился вниз по склону наперерез высокому бойцу. Услышав, что кто-то налетает на него сбоку, боец резко обернулся и взмахнул винтовкой. Тарасов отпрыгнул назад и плюхнулся в снег. Нависший для удара штык замер у него перед лицом, потом сверкнул в сторону - боец рванулся в свалку.
- Стой! - вскакивая, закричал комбат.
Солдат обернулся, и в этом человеке с побелевшим, перекошенным лицом, с не своими, какими-то мутными глазами, он только теперь узнал Васильева.
- Что ты делаешь, подлец? - набегая на него с пистолетом, закричал Тарасов.
- Озверел! Негодяй!
И трудно сказать, чем бы кончилась эта стычка, если бы не Абрамов. Он напролом пробуравил себе дорогу в снегу и, хватая ртом воздух, встал перед Тарасовым, вскинув к шапке руку:
- Разрешите доложить - прибыли!
Слова старшины как-то плохо доходили до сознания, но его вид, вид человека, знающего порядок и службу и тем самым как бы говоривший, что и все должны знать то же самое, устыдил и Тарасова, и Васильева. Васильев отвернулся и поднял винтовку. Тарасов пихнул пистолет в кобуру.
- Поселок взят, товарищ старший лейтенант, сам проверил, - удовлетворенный, что комбат и Васильев остыли, продолжал старшина и, отняв руку, добавил, извиняясь:
- Не вдруг вас найдешь. Подзапоздали малость…
Выстрелы и крики затихли - все было кончено…
- Что ты делаешь, а?.. - с горечью, покачав головой, глядя на Васильева, проговорил Тарасов. - Видно, плохо я втолковывал: кому служим, где служим, чему служим, если ты забыл, что злом сеют зло, а добром добро.
Васильев, понурясь, молчал.
Торопливо выдираясь из снега, к Тарасову приближался взводный. Младший лейтенант Ивушкин, еще совсем розовый мальчишка, был в настоящем деле впервые. По его бледному лицу и по дрожащим губам видно было, что он ошеломлен виденным, знает, что с него гневно спросят, и чувствует свою вину тоже. И комбат пожалел его, смолчал, а когда Ивушкин вытянулся перед ним, приказал:
- Пошлите десять человек помочь раненым. Остальные пойдут со мной.
- Есть! - ответил взводный и не удержался, сказал сам:
- Ничего не мог поделать, товарищ старший лейтенант. Попробуй его останови.
Комбат терпеть не мог таких вот оправдательных речей от своих командиров и сразу обрезал:
- Ладно! На кого жалуешься? Исполняй!
- Есть!
Пока взводный и Абрамов собирали людей и отряжали, кого нужно, к раненым, Тарасов поговорил с начальником связи.
- Не вызывали меня?
- Командир полка вызывал. Я ответил, что вы в бою. Приказано передать, чтобы этого больше не повторялось.
- Кто тебя просил делать это? - рассердился Тарасов.
- Так что же было говорить? Он ведь просил вас к телефону.
- Просил, просил… - проворчал Тарасов, понимая, что сердиться на других ни к чему. Выходит, обманул майора, обещая ему держать себя в руках.
- Еще что?
- Благодарит всех за прорыв. Приказал идти на поселок во что бы то ни стало.
- А что у них там, ты не спросил?
- Спросил.
- Ну и что?
- Ответил - все в порядке.
- Сейчас связь есть?
- Нет.
- Как нет?
- Оборвалась. Послал на линию телефониста.
- А рация?
- Начали было вызывать, да вот пришлось прерваться.
- Давно говорил с майором?
- Нет.
- Ладно. Пока не связывайтесь, поберегите питание, да и всякую минуту беспокоить майора тоже не дело. Собирай своих людей - сейчас пойдем к поселку.
- Есть собрать людей!