- Я пригласил вас, как вы понимаете, не зря. Времени у нас попусту тратить нет. Мне надо поговорить с вами по-человечески, по душам. А это зависит и от вашего состояния, конечно.
- А вы действительно хотели бы понять меня по-человечески?
- Иначе нам не договориться.
- Договориться, - с какою-то болью в голосе не сказал, а вроде выдавил это слово пленный. - Договориться… Боже мой!.. Что будет после того, в чем мы уже договорились? И опять договориться… Нет, вы можете понять, что случилось, или нет?
- В чем дело, господин полковник? - с искреннею тревогой спросил комиссар.
- Я пошел на помощь раненым, скажу прямо, не от любви к вам. И не от желания, как обо мне выразился ваш командир, что-то выгадать себе. Нет! Ваше дело судить обо мне как угодно, но я старый человек, воспитанный в старых правилах чести и гуманизма. По этим правилам, поднять руку на раненого преступно - какие бы разногласия ни стояли между людьми. Это и правило моего народа. Я знаю это! Наконец это признанный в Гаагской конвенции закон. Вот почему я сделал это. И свои же открыли по мне огонь. Вы понимаете, что это значит?
- Но в чем же дело, господин полковник? Мы, конечно, понимаем, что все это не просто для вас, и особенно ценим, что вы добровольно помогли раненым и действовали решительно. Но что вас так сильно тревожит теперь, когда дело сделано, мне не совсем понятно. Вы встревожены, по-моему, куда больше, чем тогда, когда решались помочь нам.
- Вы правы, к сожалению, - признался пленный, - теперь я в смятении. Когда помогал раненым, я не сомневался, что поступок мой будет у своих понят, как и я его понимал и понимаю. Я честно воевал, честно служил всю жизнь, я не совершил ни одной подлости по отношению к своим солдатам, вы это знаете, и я не мог подумать, что мне не поверят. А не поверили. Открыли огонь. Значит, квалифицировали как предателя. Нет, вы можете понять, что это значит?! Мне, как у вас говорят, точно нож в грудь воткнули. Но это не самое главное. У меня ведь есть семья. Как это все отразится на ней? Что будет с ними?.. Что вы еще хотите от меня?
Чего можно хотеть от человека, находившегося в таком состоянии? "А ведь и верно, поди-ка, домашним его за такое дело не сладко будет, - подумал комбат. - Спасибо ему и на том, что сделал, чего же еще".
- Я все понял, - проговорил комиссар, - и прошу вас считать, что пригласил только, чтобы поблагодарить за помощь раненым. Спасибо, господин полковник.
- Вот жизнь… Мог ли я еще два дня назад во сне увидеть, что буду сидеть так вот с вами, слушать вас. принимать благодарности и, главное, чувствовать, что это приятно мне… - как-то задумчиво и вместе с тем удивленно ответил пленный.
После этого и полковнику можно было встать и тем дать понять, что раз все сказано - он просит отпустить его, и комиссару можно было приказать, чтобы его увели, но оба сидели и молчали. И комбат понял их. Что бы ни было, но пленный спас жизнь наших бойцов, и к нему уже было доброе отношение, и как-то нехорошо, неблагодарно было приказать увести его, когда он сам не высказал этого желания.
Полковнику, конечно, было трудно и тревожно на душе, и, видя, как к нему относятся теперь, он почувствовал здесь себя легче, проще. Все не один со своею бедой.
Полковник долго молчал и снова спросил:
- Но что же вы еще хотите попросить у меня?
- Вам трудно сейчас. Я думаю, мы поговорим об этом потом.
- Потом… А может, этого потом для нас через минуту не будет. Война ведь. Когда я служил в русской армии, у меня был умный денщик. Я сейчас вспомнил, как он иногда говорил: "Семь бед - один ответ". Говорите, я слушаю.
- Скажите, господин полковник, вы хотели бы, чтобы вашим детям пришлось пережить то, что вы теперь переживаете?
- А вам? - обидевшись на такой вопрос, спросил полковник.
- И злому врагу не пожелаю.
- Так что же вы меня об этом спрашиваете?
- Для того, чтобы напомнить - хотеть или не хотеть мало, надо делать так, чтобы этого не было. Если отцы только для себя будут знать опыт своей жизни, сыновья могут совершить те же ошибки и пойти по дороге, которая приведет их к страданиям и мукам. Я, например, убежден, что и вашему, и нашему народу не для того сила, ум, честь даны, чтобы убивать друг друга. Вы сказали, что война с нами - ошибка для вас. Таким образом, мы с вами единомышленники по важным вопросам. Но этого мало, чтобы изменить происходящее теперь. В этом надо убеждать других. И я уверен, что вы можете сделать много доброго, говоря своим солдатам то, в чем убеждены сами.
- Но что слова теперь?
- Будущее каждый день зреет в душах людей, господин полковник, и слово - самый лучший садовник этого будущего. В этом убеждает наш опыт. У коммунистов ведь поначалу, кроме слова правды, на вооружении ничего не было. Вы это знаете.
Полковник внимательно слушал, потом спросил:
- И что я должен конкретно сказать?
- А вот это вам предстоит обдумать самому.
- Вы хотите сказать, что никакого текста, который бы я читал, у вас нет? - изумился полковник.
- Для того, чтобы дойти до души человека, надо и говорить с ним от души. Так ведь? А как я могу выразить за вас ваши чувства?
- Вы хотите сказать, что я буду иметь право говорить, что захочу? - все не веря этому, переспросил полковник опять.
- Разумеется. О чем можно, а о чем нельзя говорить, вас предупреждать не надо. Ну, например, не позволите же вы затрагивать вопросы военной тайны. Это уж как есть. Но слово, зовущее к добрым отношениям между людьми, к добрым делам, к человечности, мы не заковываем ни в какие рамки.
Полковник опять помолчал, потом спросил:
- А если я скажу так: "Друзья мои, солдаты Финляндии, слушайте слово моего сердца…".
Полковник говорил взволнованно, встревоженно, прочувствованно.
Тарасова тронуло то, что полковник старался убедить, заставить ему поверить. Комбат понимал состояние пленного. Мучительный перелом происходил в его душе. Прожить жизнь уверенным в том, что тебе доверяют, слово твое ценят, и вдруг понять, что все это было только до тех пор, пока ты не попал в беду, конечно, тяжело.
- Хорошо, господин полковник, - похвалил комиссар. - Вы хорошо все сказали. Вы зовете к доброму делу. Так что пойдемте, время не ждет.
Как только они вышли, Тарасов встал.
- Вы не спали? - удивился Миша, сидевший поодаль от огня и думавший о чем-то.
- Нет. Просто не хотел мешать.
- А я вот думаю - тоже ведь и среди них могут люди найтись. Проняло, видать.
- Видать, да.
- А какой злой поначалу был! И не подступись.
Тарасов встал, оделся и сказал:
- Пошли, Миша, дело делать. Комиссар, вишь, работает, а мы потягиваемся.
Разбудив начальника штаба, они вышли. Тарасов шел в шалаш к Поле, где лежали раненые танкисты. Очень важно было знать, не очнулись ли танкисты и не сказали ли, что передали с ними наши.
На месте, где лежали раненые танкисты, лежал теперь только один лейтенант. Тарасов молча снял шапку и, постояв так в скорбном молчании, хотел выйти, но лейтенант вдруг открыл глаза. На исхудавшем лице его глаза казались огромными и особенно пристальными. Он смотрел на комбата прямо и строго.
Потом лицо раненого дрогнуло, взгляд стал мутнеть - он медленно закрыл веки, вздрогнул весь, вытянулся и чуть погодя опустился, обмяк на своем ложе. Увидя это последнее движение лейтенанта, санитар сказал:
- И этот умер… Экая же беда, а?..
Забыв надеть шапку, комбат вышел из шалаша и пошел от поста к посту. Он только успел побывать в двух местах, как откуда-то из темноты, с позиций первой роты, донесся звук голоса. Потом финская речь зазвучала непрерывно.
- А слушают ли? - удивленный этим, спросил комбат Мишу.
- Да ведь в карауле стоят же.
- Да, конечно.
Он пошел дальше, как вдруг из темноты сзади донесся до него крик:
- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!
- Что он, сдурел, что ли? - узнав по голосу ординарца начальника штаба, рассердился Тарасов.
Запыхавшийся ординарец подбежал к нему, и Тарасов не успел ничего и сказать, как тот выпалил:
- Разведчики вернулись! И еще семь человек с ними, всего принесли.
Тарасова словно сдунуло с сопки и одним махом перенесло в свой шалаш.
Блаженный махорочный дым уже густо и вкусно плавал в шалаше. Лица у всех были праздничные, довольные, разговор неумолчный, хотя чей-то голос просил: "Да ладно вам, дайте послушать!"
Как только комбат протиснулся в шалаш, звонкая, радостная команда: "Вста-ать! Смирна-а-а!" - рассекла воздух.
Все вскочили, и стены шалаша заходили ходуном. От этой ликующей команды, от удовольствия, выражавшегося на лицах, комбат понял, что всем еще раз хочется услышать принесенное разведчиками известие. Встав по стойке "смирно", он приготовился принять рапорт Абрамова.
Старшина кинул к ушанке могучую свою ладонь и отчеканил:
- Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнено! Командование благодарит всех за выполнение поставленной батальону задачи, приказывает находиться на месте и завтра дожидаться выручки. Нами доставлены медикаменты и продовольствие.
После рапорта оба они враз отняли от виска ладони.
- Вольно! - скомандовал комбат. Ему хотелось добавить: "Вот видите! Я же говорил, я же знал!.."
Все поняли это и с уважением глядели на своего командира.
- Ну, рассказывай, - попросил он Абрамова. - Да располагайтесь, товарищи, как удобнее.
- Не больно-то я рассказчик, - виновато улыбнулся Абрамов, - вот у Василия Николаевича это лучше выходит.
- Ну, старина, рассказывай, - повернувшись к Василию Николаевичу, с нетерпением проговорил Тарасов, - как прошли, как встретили вас, что там у наших. Все рассказывай.
Василий Николаевич, довольный, что ему доверили говорить за всех, указательным пальцем правой руки раздвинул на стороны усы, вызвав этим смех, потому что усы у него были короткие и ершистые и этот жест, применимый к пышным, разлетным усам, никак не шел к нему. Он без обиды заметил:
- Чего ржете? Такие-то хоть наживите сначала, а потом уж и гогочите, - потом крякнул, прочищая горло, и стал рассказывать: - Так ведь что прошли? Как всегда. Где ползком, где катком, где на карачках, а где и во весь рост. Они тоже не больно-то бравые теперя. Так что без шуму обошлось. Ну, а уж приняли нас родней родного! Сам генерал приехал. И все на нас глядит и говорит: молодцы! Ну молодцы! И поесть, и выпить - все, одним словом, как для самых дорогих гостей. Да. Уж что и говорить, встретили так встретили! - растроганно говорил Василий Николаевич. - Это же надо понимать, как встретили! И все-то все выспросили. А генерал нас принял, как родных. Спасибо, говорит, ребята, спасибо… Лейтенант, погрей-ка их, иззяблись ведь… Помянули и погибших… Как же…
Боль о погибших товарищах жила в сердце каждого, и все печально, сурово примолкли. И в этой тишине раздался голос Абрамова:
- А командир полка тоже погиб…
- То есть как погиб? - сразу и не осмыслив значения этих слов, переспросил Тарасов.
- Там тоже не сладко было, товарищ комбат… - пояснил Абрамов.
Чувствуя, как все с болью переворачивается в сердце, Тарасов глядел то на одного, то на другого из своих товарищей, взглядом спрашивая: да как же это? Да разве это может быть?
Все, подавленные, молчали, и Тарасов только теперь осознал, что майора больше нет. Нет человека, которого он так любил…
Медленно, тяжело встал он и опустил голову. И одним порывом с ним встали в скорбном молчании все. Тарасову было так тяжело, что он забыл все, и кто его знает, сколько бы простоял так, держа всех в тягостном напряжении, если бы в шалаш не протиснулась Поля.
- А нам только сказали, - виновато проговорила она и, почувствовав, что радость ее неуместна сейчас, посмотрела на всех, спрашивая, в чем дело.
- Ничего, Поленька, ничего… - сказал комбат, - садись, побудь с нами…
Она не села, с надеждою поглядывая на разведчиков.
- Есть, сестричка, есть тебе, - проговорил Василий Николаевич. - Как же не быть? Это в первую голову взяли. Вот.
Он поставил перед нею четыре туго набитых вещмешка. Присев на корточки, она развязала один из них, и на лице ее выразилось такое восхищение, какое бывает, когда глядят на изумительные по красоте сокровища. Да и могли ли быть на свете сокровища дороже этих бинтов и лекарств теперь, потому что они стоили жизни людей?
Обрадованная настолько, что все лицо ее лучилось неуемным, неудержимым восторгом, она вскочила и, схватив ладонями за щеки Василия Николаевича, поцеловала его, проговорив:
- Миленький ты мой, родненький ты мой!
Василий Николаевич, смущенный этим поцелуем, крякнул и уж от растерянности провел пальцами по одному, потом по другому усу.
24
Батальон ждал завтрашнего дня. Когда из морозного тумана выглянуло солнце, точно проклюнув из уходившей ночи вершины сопок, отдаленный громом и гулом, прокатившимся по долинам, донесся голос наших орудий.
Тарасов воспринял этот гул с таким же чувством чуть тревожной надежды и радостного ожидания, с каким воспринимал, бывало, звуки приближавшейся грозы, когда поля иссыхали от жары.
Потом орудийная стрельба затихла.
"Пошли в атаку, - понял Тарасов, - давайте, давайте, только не уступайте! Милые вы мои, только не поддавайтесь!"
Снова раздался грохот взрывов, теперь уже громче, резче, ближе.
"Пошли, хорошо, пошли!" - облегченно выдохнул Тарасов.
Когда и на этот раз смолкли взрывы, различались уже звуки ружейной, автоматной и пулеметной трескотни.
В горячей нетерпеливости ожидания время тянулось медленно, и казалось, нет конца паузам между налетами нашей артиллерии. При третьем налете комбат увидел, как далеко еще, но различимо ясно закурились снегом вершины сопок - наши били туда. Потом на одной из вершин выметнулся от взрыва снег, и тотчас рядом поднялся еще такой же рваный фонтан снарядного взрыва.
- Давай, давай, крой их! - нетерпеливо звал он свои снаряды, и, точно по его просьбе, они пошли молотить по этой вершине непрестанно. Поднятые выше вершин леса земля и снег не успевали упасть, как новые и новые взрывы взметывали и взметывали их, и вся вершина, как в котле, кипела от этой пляски снарядов.
- Вот дают! - воскликнул лежавший рядом с комбатом Миша.
Но ничего не осталось в памяти об этом дне так ярко, как тот момент, когда Тарасов увидел своих. Он все время шарил биноклем по сопкам, ища их, так что глаза уставали от яркости снега. Далеко еще на сопке показались несколько фигур, но он узнал своих. Узнал сразу, узнал безошибочно. Узнал по горбикам вещмешков за спинами, по юрким, не угловатым, как у фашистов от вымуштрованности, движениям, по самому их поведению.
Некоторое время он ничего не различал - застлало слезами глаза… Потом до боли вглядывался в сопку, но там было ничего не видать, точно растворились эти фигурки в снегу, точно их и не было вовсе. Тарасов догадался, что это были артиллерийские разведчики. Он угадал это по стереотрубе, квадратный ящик которой с заплечными ремнями снял один из разведчиков со спины. Теперь там только иногда поблескивали стекла биноклей и стереотрубы.
Фашистам сейчас было самим до себя. Но они не уходили, боясь удара в спину. Они торопливо показывались, то тут, то там, поглядеть, что у нас делается, и прятались снова. Враг нервничал. Фашисты явно боялись атаки с нашей стороны.
- Как тараканы на морозе закопошились! - с усмешкой заметил Миша.
Комбат распорядился, чтобы оставили надежную охрану у раненых и пленного полковника, а остальные были готовы к атаке. Все лежали в снегу, ожидая команды комбата.
Но Тарасов ждал. Ждал такого момента, чтобы бить наверняка.
Грохот пальбы все нарастал. От взрывов метался воздух на сопках и по долинам, и от этих воздушных толчков сильней порошил и метельными косами метался сдуваемый с деревьев снег.
Наконец взрывы лохматыми всплесками показались за гребнем сопки, которую занимали фашисты.
- Дайте же! Дайте сюда! - уже чуть не кричал Тарасов.
И наши дали!
Снаряды грянули прямо по сопке напротив. Вот теперь пришло время! Комбат скомандовал, и бойцы заскользили вниз в долину и, насколько позволяли взрывы, подползали ближе к врагу по склону занятой ими сопки.
Когда же артподготовка закончилась, Тарасов вскочил с пистолетом в руке, устремился вперед.
Худой, маленький, он карабкался вверх, увязая в снегу, падая, вскакивая опять, переметываясь от дерева к дереву, под дзинькавшими, щелкавшими в стволы пулями.
Вдруг будто кто-то стукнул по нему спереди, да так сильно, что он враз остановился, словно налетев на невидимую, но непреодолимо прочную стену.
Удар этот был не по груди, не по голове, не по рукам или ногам, а по всему телу сразу. И, остановившись, он поглядел кругом, не понимая еще, что же это такое, но ничего, кроме белого сугроба перед собой, не увидел. И, все еще во власти горячего чувства атаки, вновь хотел бежать вперед, но от одного только движения земля пошла у него перед глазами куда-то вверх, встала перед ним стеной и опрокинулась на него, закрыла свет в его глазах.