Сейчас больше всего комбата волновала третья рота. И он пошел к ним.
Тарасов откинул брезент, заменявший дверь, и, приклоняясь, вошел в шалаш. Солдаты о чем-то зло гудели. Когда увидели Тарасова, сразу все стихло. Он выпрямился, глянул недовольно, строго, и только тогда один из отделенных спохватился, скомандовал:
- Встать! Смирно!
Все вытянулись, замерли. Отделенный подошел, доложил:
- Личный состав третьей роты находится на отдыхе, товарищ старший лейтенант.
- Вольно! - скомандовал комбат и спросил:
- Что это у вас тут за базар еще?
- Так чего же, товарищ комбат, ну чего же все, а? - с горькой обидой заговорил стоявший ближе всех к нему рослый, крепкий боец. Да неужто же я продам, а? Неужто я подлей всех? Да она, земля, матушка наша, и на свет нас позвала, и хлебушком кормит, и душу греет, и жить велит! Так неужто я не понимаю этого! Ну, скажи, комбат, чего же все тычут на меня?
- Кто тычет? - гневно спросил Тарасов.
Показать было не на кого, и солдат молчал, но его товарищ спросил:
- А можно напрямоту?
- За тем пришел.
- Вы пришли к нам, потому что сомневаетесь в нашей верности?
- Перестань дурака валять, - спокойно ответил Тарасов. - И вчера, и совсем недавно вы дело делали, а сейчас дурью маетесь, развесили уши. Вон послушайте, они все кричат! - Голос громкоговорителя хоть и глухо, но доносился в шалаш. - Все дураков ищут. А вы и рады стараться - слюни пустили. Молодцы, нечего сказать! Да они силой нас не могут взять, так хоть раздор надеются у нас вызвать, чтобы руки нам отбить, а потом творить над нами свою волю. Конечно, сразу и не разберешь, чего это они вдруг так распелись. Я и то, признаться, за голову схватился. Они, - комбат показал рукой в сторону фашистов, - людьми вас, видно, не считают, если уверены, что предательства от вас можно ждать. Но голова-то нам на что дана, а? Неужто нельзя сообразить, что командование не послало бы вас, а я не повел в тыл врага, если бы считали способными к измене? Вот так! И если кто посмеет вас упрекнуть, давайте его ко мне, я его!.. Главное не поддаваться на провокацию, спокойно, главное. Они клин меж нас вбивают, а мы им вот что в нос должны сунуть, - он показал фигу. - Поняли?
- Ну уж на глотку нас не возьмешь! Сами кого хоть возьмем! - крикнул кто-то. Угрожающе взметнулись кулаки.
- Вот это другой разговор, - улыбнулся комбат. - Ну, отдыхайте, ребята, дел нам еще хватит.
Он вышел, спросил Мишу, где ночует вторая рота, и пошел туда.
Тарасов прошел все шалаши, всю оборону и, слыша невольно разговоры бойцов о вражьей агитации, убеждался больше и больше - волноваться нечего. Батальон стоял непоколебимо!
22
Ночь комбат провел на передовой, в ротах. Стужа была лютая. У него задубенели ноги, заиндевело лицо, и пальцы рук слушались плохо. Противник точно исчез совсем - не издавал ни звука. Фашисты или ждали, что последует за их агитацией, или просто попрятались от мороза, или решили взять батальон измором, или готовились к бою. Комбат смотрел в их сторону, стараясь понять: какую очередную пакость они готовят.
Утро наступило тихое, светлое. Мохнатый от инея лес стоял недвижим. На сопках и в долинах все как умерло: ни человека, ни зверя, ни птицы. Все в батальоне ждали, что будет дальше. Солнце поднималось выше, бледнела розоватость неба. Потом небо стало снова гуще розоветь- солнце пошло на закат. Тишина не нарушалась ничем. Во взглядах людей комбат видел один вопрос: что же делать теперь, что же будет с нами? Он подолгу оставался на передовой, вслушиваясь, не раздастся ли стрельба с фронта, но и там было тихо. В бездеятельности и голод, и усталость, и то, что без настоящей помощи страдали и умирали раненые, все тяготы и беды, мучившие их, ощутились еще сильнее, еще невыносимее.
К вечеру комбат услышал разговор:
- Ну что вот так-то? Обессилеем - и все. Уж и умирать - так в бою, - говорил один боец своим товарищам. В другом месте другой убеждал:
- Прорываться надо к своим, вот что. Пока еще силы есть - прорвемся.
- А раненые? - возражали ему.
- Так лучше всем, что ли, погибнуть? Так вот без толку похорониться и все, да? Пойдем, так хоть одного гада, а задавим, а так что?
Никто из бойцов не хотел сложить оружие, никто не говорил о том, что наплевать на все и надо думать каждому о себе. Все вместе думали и высказывали свои мысли, как лучше поступить, чтобы до конца исполнить свой долг. Комбат понимал, что необходимо как можно скорее убедить людей в том, что делать надо только то, что они сейчас делают, как ни тяжело кажущееся безделье.
Он пошел искать комиссара.
- Вот и ладно, - увидя его, обрадовался комиссар. - А то я за тобой. Пойдем поговорим.
Комиссар показал в сторону от тропинки, где над снегом меж невысоких елей торчало несколько свежих пней и по сторонам валялся заиндевевший лапник. Тут вчера валили деревья для укреплений в обороне. Они сели на пни друг против друга.
- Я считаю, надо собраться на открытое партсобрание, пригласить людей из всех рот и поговорить по душам. И ты постарайся сказать так, чтобы после разговора осталось одно мнение.
- Но почему я? - возразил комбат. - У меня такое дело вряд ли как надо выйдет. В таких делах я не мастак. Честное слово, Степан Ильич.
- А тут мастак и не нужен. Накрутить, навертеть всяких слов можно. И все верно и гладко будет, да что толку? Ты душу открой - вот что надо. А говорить надо только тебе. Первая голова во всем твоя. Так все и знают. И правильно знают. Так что давай готовься - это решение партбюро. Ясно?
- Ясно.
Пока комиссар собирал людей, Тарасов побрился, привел в порядок одежду и все думал, как лучше сказать людям то, что было у него на душе сейчас. Приходили на ум то одни, то другие слова, но все не удовлетворяли его. Так и не сложилось окончательного выступления, когда за ним пришли.
Народу собралось много. Избрали президиум, утвердили повестку дня и слово предоставили Тарасову.
Он встал и, волнуясь, произнес:
- Товарищи! - комбат помолчал. - Друзья мои, я, наверное, не скажу так, как надо сказать, но верю - вы поймете меня, потому что в душах у нас горит одно чувство, одна забота нас тревожит, одно дело мы делаем.
Было очень тихо. Все, не отрываясь, смотрели на своего комбата, и он прямо-таки каждой клеточкой своего тела чувствовал, как все ждут, что он скажет. Еще бы - речь шла о жизни и смерти.
- Сложившуюся обстановку знают все. Надо понять, что нам делать теперь, решить, как нам быть. От нашего решения жизнь наша зависит. А жить-то хочется… - он поглядел на всех, точно спрашивая: разве не правда это?
- Знамо дело, как же… - проговорил кто-то в ставшей теперь грустноватой тишине.
Тарасов продолжал:
- Вот то-то и оно-то… Человеком могут овладеть мысли хозяйки и мысли служанки. Думается: будем сидеть - пропадем. А зря не хочется пропадать, так тебя и толкает броситься на них, сволочей! И удержаться от этого вроде иногда и сил уж нет! А потом пораздумаешься, и выходит, что нельзя нам сейчас на них идти. Если пойдем - зря погибнем. Они бьют теперь по нашим нервам. Рассчитывают, что мы не вынесем того, что нам выпало, и замечемся в отчаянии, кидаясь туда и сюда, или поднимем руки.
- Ну это уж шалишь! - крикнул кто-то.
- Ладно, ты слушай! - одернули его.
- Этого, конечно, не будет. Я говорю о том, на что они рассчитывают, - сказал Тарасов, - а вот кое-кто у нас считает, что надо драться или прорываться к своим. Ну что же, допустим, что мы пойдем в атаку. Что же из этого выйдет? Перебьют нас, если не всех, то больше половины, а с остальными покончат в схватке. Их ведь вон сколько - сами видели вчера. Они знают, что в рукопашной верх наш бывает, и до этого не допустят. Можно ведь отходить и разделываться с нами издали огнем минометов, артиллерии, стрелкового оружия. Мы оголодали, не больно будем поворотливы - хлещи да хлещи. Можно пойти на прорыв и прорваться из кольца, что около нас. Но дороги они нам не откроют. Пойдут следом, наперехват, снова окружат. Не сможем мы двигаться быстро. Да и раненых надо будет нести. Не развернешься. Сядем в окружении в новом месте, а дальше что? Куда нашим помощь нам оказывать? Они ведь не будут знать, где мы. Я разведчиков к своим послал, пройдут - верю! Но раненых своих мы не оставим никогда. А если кто подумал об этом, скажу твердо - этого не будет! - Он так отмахнул от себя рукой, точно что-то ненавистное, гнусное прикоснулось к нему и он отбрасывал его прочь. - Допустим, мы вернемся к своим, а нас спросят: где раненые? Что скажем? Не людям- себе что скажем? Подумайте-ка только! Не принужденные, а сами бросили своих товарищей, и, шкуры свои спасая, ушли! Да как жить потом?! Нет, я не могу жить, чтобы меня совесть своя поедом ела. А случись каждому еще раз в такую беду попасть, что думать будешь? Ты ведь бросил товарищей, и тебя, раненого, тоже бросить могут. На что же тогда надеяться будем, а? Да и теперь на что нам надеяться, как не на товарищей наших там? - он указал в сторону фронта. - И я на них надеюсь. И помыслить не могу, чтобы нас бросили без помощи! Пока, видать, ничего не могут сделать. А может, думают, что танкисты дошли, сказали нам, что делать, привезли лекарств и еду. Танк ведь вон как навьючен был, сами видели. Нет, нам с места уходить нельзя. Мы сидим тут, и фашисты вынуждены держать около нас войска, не могут их снять на фронт. Значит, мы продолжаем делать общее дело. И поглядим еще, у кого нервы покрепче! Посмотрим!
Последние его слова были, в сущности, приказом, но людей собрали не для того, чтобы приказывать, для этого нечего было и собирать, и комбат, понимая это, добавил: - Я хотел, чтобы все поняли: надо ждать и ничего пока не делать. Конечно, я, может, и не во всем прав - подскажите. Дело-то ведь общее, и о жизни каждого речь идет.
Он замолчал и ждал, что скажут люди.
- Ты сядь, а то как перед строем стоишь, - шепнул ему на ухо комиссар.
- Кто хочет выступить? - спросил председатель собрания, пожилой грузноватый боец.
Желающих выступать не находилось.
"И какого черта было поручать доклад мне? - недовольно подумал Тарасов, поглядывая на парторга и комиссара. - Вот видите, какая нескладуха выходит, - приказчик я, а не докладчик получился".
- Ну вот ты, Леша, - обратился парторг к молодому сержанту, сидевшему ближе всех к столу, - что скажешь?
Сержант встал, поправил на шинели ремень и ответил:
- Так чего говорить-то, Алексей Сергеевич? Все ясно.
- Ну, а что тебе ясно?
- Как что? Ну, к примеру, я могу от души сказать, что правильно говорил комбат. А меня будут слушать и про себя думать: чего ты это нам говоришь, не глупей тебя, сами понимаем? Только обидятся и все. Да еще подумают- ишь, распелся, выслужиться, что ли, хочет? А я просто от души понимаю и все.
- Ну коли так, ладно. А ты, Михаил Григорьевич, что скажешь? - обратился парторг к пожилому бойцу.
- Так ведь сержант верно все сказал - чего тут еще добавишь? Правда - правда и есть.
- Я понял так, что других мнений нет. Так ли, товарищи? - обратился парторг уже ко всем.
- Так, конечно!
- Все понятно!
- Прекращай прения! - раздались голоса.
- Ну что же, выходит, остается только принять решение и делом выполнить его. Слово для зачтения резолюции собрания имеет комиссар, - объявил парторг.
Степан Ильич достал из полевой сумки маленький желтенький листочек бумаги и, встав, прочитал:
- Заслушав сообщение командира батальона товарища Тарасова о положении и задачах, стоящих перед батальоном, открытое партийное собрание постановляет: провести разъяснительную работу с каждым бойцом батальона, чтобы все правильно ориентировались в создавшейся обстановке.
Комиссар аккуратно положил листок бумаги на стол и добавил:
- У кого есть замечания и предложения к резолюции? - еще раз напомнил парторг.
- Принять в целом!
- Не торопитесь, - соблюдая правила процедуры, заметил парторг, - надо еще сначала принять за основу этот проект.
- Ну, раз так, давай, за основу.
- Кто за то, чтобы предложенный проект резолюции принять за основу, прошу проголосовать.
Дружно взметнулись руки.
- Товарищи, голосуют… - хотел было сказать парторг, что на партийном собрании голосуют только коммунисты, но комиссар шепнул ему:
- Ничего, Алексей Сергеевич, пусть голосуют все. Я так думаю. Допустим, это нарушение процедуры, а? Сейчас, это, по-моему, даже желательно.
Парторг глянул на него, улыбнулся понимающе и повел собрание дальше.
- Кто против?
Против никого не было.
- Кто воздержался?
Воздержавшихся тоже не было. После каждого вопроса парторг молчал, выжидающе поглядывая и перед собой, и в дальний угол шалаша. Заметив там движение, спросил:
- У вас есть что-то сказать?
- Нет. Неловко сидеть.
- Предложений и добавлений, выходит, нет. Кто за то, чтобы принять резолюцию в целом?
Опять дружно взметнулись руки. Глядя на это порывистое, на одном общем дыхании, голосование, Тарасов облегченно подумал: поняли!
Стало легко на душе, и остаток дня Тарасов провел спокойнее. Выбрал даже время сходить в лазарет к Волкову. Командир третьей роты вчера вечером поднял солдат в атаку, а сам пробежал несколько шагов и упал. Упал оттого, что две старые раны вконец измучили и обессилили его. Ординарец рассказал, что он порывался снова вскочить, но его унесли в лазарет.
Шалаш, где лежали раненые, был длинный. Посередине в нем можно было пройти во весь рост. Там и тут сверху свисали еловые веточки от лапника. Веточки ельника сумели просунуться меж досок и торчали в разные стороны упрямыми ежиками. Шалаш хорошо топили, и с этих веточек непрестанно капала вода. Их не обрезали, а под капли поставили котелки и пили эту снежную, чистую воду. Наверху было очень тепло, а от земли несло неотогреваемым холодом, и, чтобы не застудить вконец измученных людей, срубили в два ряда бревна по обе стороны шалаша, на них настелили досок, плах, жердей, покрыли их лапником.
На этих грубых нарах - все не на земле - и теплей было, и удобней.
- Есть дайте… Дайте есть… Что вам, жаль? Дайте хлеба, - слышались голоса бредивших.
Волкова можно было оставить и у Поли в перевязочной. - там было спокойнее, но он сам попросился сюда, сказал, что с людьми ему будет легче. Тарасов подошел к нему, сел в ногах.
- Ну, как ты?
- Да я ничего. Право, зря меня тут держат.
Волков хотел сесть, но только чуть приподнялся и опять упал на спину.
- Ну что ты? - испугавшись, что он ушибся, и расстроившись, что не успел поддержать его, наклонясь над ним, встревоженно проговорил Тарасов.
Худощавое лицо Волкова побледнело, щеки провалились, жесткая щетина торчала на подбородке, на верхней губе, на щеках. На его лицо трудно было смотреть без сострадания. Но в больших глазах раненого горел живой, энергичный огонь, он не хотел поддаваться своей беде, крепился, что было сил.
- Сегодня провели открытое партсобрание, - уложив Волкова, сказал Тарасов.
- Я все понимаю, Коля… - проговорил Волков, глядя на Тарасова так, что он увидел: не надо ничего скрывать от него, он сам знает все и помнит, что его долг теперь состоит в том, чтобы другие видели, как надо держаться здесь. Многим ведь и тяжелей было, и выглядели они хуже. Их слушали. Тарасов ощущал это потому, что в шалаше стало тише.
- Ты не расстраивайся, - больше другим, чем Волкову, сказал комбат. - Фашисты, вишь, примолкли, сил, видать, больше нет. Потрепали мы их хорошо. Теперь вот наши пособерутся с духом и нам помогут. Такие вот дела.
- Ну, иди, - прищуром глаз дав понять, что ему все ясно, проговорил Волков.
От всех волнений, от нахлынувших новых забот Тарасов измотался в этот день, и, видя, что он еле держится на ногах, комиссар и начальник штаба потребовали (именно потребовали), чтобы он лег отдыхать.
23
Как только комбат лег, голод, до того словно бродивший где-то около, будто только того и ждал - накинулся на него со всею силой. Есть хотелось нестерпимо.
Он лежал на подстилке из лапника, повернувшись лицом к стене шалаша, чтобы подчиненные не увидели его состояния, и уговаривал себя: "Уснуть, уснуть, уснуть…".
По тому, что он лежал не шевелясь, Миша решил: спит - и двигался тихо, и осторожно укладывал дрова в очаг, и шепотом предупреждал каждого входящего, чтобы вели себя тише. Все ходили на цыпочках, говорили шепотом. Но Тарасов не только слышал, что говорили, - он представлял, с какими жестами и выражением лица шел разговор.
Вот кто-то быстро вошел, повернулся у входа в шалаш и, шурша задубевшим куском брезента, заменявшим дверь, постарался как можно плотнее прикрыть вход. Но как ни поворотлив был вошедший, по земле от входа пронеслась волна холода. Тарасов понял, что пришел начальник штаба.
- Давно уснул? - тихо спросил он Мишу, и комбат представил и почувствовал, что лейтенант по-доброму посмотрел на него.
- С час, как лег.
"И тебе бы надо передохнуть", - заботливо подумал Тарасов. Миша, точно угадав его мысли, сказал:
- И вы прилягте, товарищ лейтенант. Я сейчас же дам знать в случае чего.
- Нельзя. И Степан Ильич не вернулся, и комбат отдыхает.
- А вы не спите, только прилягте, все легче.
Лейтенант послушался, прилег, и снова стало тихо.
Только неугомонный Миша выскальзывал и вновь входил в шалаш так, что и холода за. ним не чувствовалось. Трудно было сказать, много ли, мало ли времени прошло, когда осторожно распахнулся брезент над входом.
"Кого это жаркого черт несет?" - сердито подумал Тарасов.
- Быстрей, быстрей, а то выстудим! - прозвучал поторапливающий голос комиссара. Прошуршал брезент; заботливый голос комиссара спросил:
- Давно уснул?
- Комбат часа два как, а товарищ лейтенант недавно прилег.
"Уж спит! - удивился Тарасов на лейтенанта. - Вот счастливец! Только лег и как с камнем в воду. Пусть поспит. А кого же это Степан привел?"
Действительно, вошедший с комиссаром человек вел себя так, что, если бы комиссар не сказал ничего, можно было бы подумать, что он пришел один.
- Проходите, господин полковник, садитесь, - шепотом пригласил комиссар.
"Зачем это пленный ему понадобился?" - удивился Тарасов.
- Благодарю, - сдержанно ответил полковник.
- Ну что наплевать-то, садитесь, в ногах, говорят, правды нет, а спасибо потом скажете. Да и спят все, шуметь неудобно, а нам поговорить надо, так что сядем друг к другу поближе. Да и погреться не мешает.
Полковник прошел к огню, сел.
- Миша, у нас кипятку погреться нет? - спросил комиссар.
- Остыл уж. Поставить?..
- Поставь, пожалуйста. Извините, господин полковник, больше угостить нечем.
"Что это он так расстилается перед ним?" - еще больше удивился Тарасов.
Было тихо, только потрескивали, стреляли угольками дрова в очаге да побулькивал котелок с кипятком.
- Вы чем-то расстроены, господин полковник? - нарушил молчание комиссар.
- А вас разве волнует это?