"А они что знают-понимают?.. - как всегда, подумалось прежде всего о внуках. - Придут, все сожгут, разорят, изгадят. Зима скоро, погоришь - куда денешься? Остатнего лишишься. И ни права тебе, ни защиты, ни помощи. А скотный только прошлый год построили, тоже сгорит. А с Александрой как же теперь жить? Она ведь, как глянет, сейчас же вызнает: что-то не так, а надо молчать! Миша! Знал бы ты! - подумал он о сыне. - Хоть опереться бы на кого было. Сынок!.."
Какой-то особенно скрипяще-неприятный крик, видать, старого ворона, раздался у него над головой.
Старик вздохнул и поднял голову. Высоко, на огромной, конусом уходящей в небо ели, сидела черная птица и поглядывала на него.
- Кышь ты! - крикнул он, поднялся, схватил палку и бросил ее в птицу. Ворон тяжело отделился от вершины и с криком полетел прочь. "Ишь окаянный, как хоронить меня собрался", - зло подумал старик и погрозил кулаком вслед улетевшей птице.
Тихо, покойно кругом. Ели здесь росли редко, вольно им было расти, распустили они широченные лапы от самой земли так, что лапник там и тут лежал на высоком, мягком зеленом мхе. Давно уж росли они здесь и вымахали: поглядишь - шапка свалится. Зеленющий мох под ними, куда ни глянь, был чист, свеж и ярок. Осенние дожди выбили с него пыль, хвоинки, листочки, паутинки и, вычистив, старательно представили теперь глазу во всей красе, точно к какому-то лесному празднику приготовили. Захваченный видом этой роскошной лесной благодати, старик подумал: "Ведь как хорошо-то вот все! Как хорошо-то!.. Жить бы да жить… А люди-то что друг с дружкой делают, что делают! Ну от чего это родятся кровопивцы такие, что надо им губить все? Ну, прежде хоть от серости, может, злы были, а теперь от чего? И в небе летают, и под водой плавают, и много знают, а зла вроде еще больше стало. А ведь что надо человеку? Сыт, одет, обут, в дому все необходимое есть - живи, работай. Так нет, все алчность берет. Все бы за чужой счет пожить. Да что же это такое, а? И ведь ни жалости, ни понятия человеческого - ничего нет. Хуже зверья. И зовутся-то как - фашисты. Тьфу ты, слово-то какое. А и черт с ними; как бы они ни назывались, и честь, и цена им одна. Вот ужо заплатят им за все!.."
Всегда одно чувство овладевало им, когда он думал о людской злобе, - негодование. Это чувство захватило его и теперь, и, повернувшись лицом на запад, сжав кулаки и грозя ими, он крикнул, точно виновники зла, терзавшего его, были тут, перед ним:
- Ну, постойте, супостаты, узнаете еще, каково оно, лихо, бывает! Узнаете!
Облегчив хоть так душу, он повернулся и, уже не останавливаясь, пошел дальше. Но как ни торопись идти и куда ни иди, от самого себя не уйдешь. А таким, каким он был, сделала его прожитая жизнь. Чуть ли не с детства привык он жить своим трудом и своей головой.
Что и как делать в поле, огороде и по дому, кому что купить, где взять деньги, как быть в том или ином случае жизни, как оценить поступок детей, родных или односельчан - все прежде всего решал он. Давно в кровь ему въелось, что за него никто ничего не сделает и ничего не решит. Привыкнув жить, как жил, привык он и к тому, что в любой ситуации надо самому себе сказать, что ты должен дело делать, чтобы изжить свою ли, общую ли беду. На других кивать нечего, они свое сделают, а ты должен свое делать - таково было его правило. Вот это-то убеждение, давно ставшее частью его натуры, заговорило в нем и сейчас.
"Плачь не плачь - золотая слеза не выкатится, - пережив первый прилив отчаяния и гнева, думал он, - и из беды этой слезой не выкупишься. Надо что-то делать".
И он стал обдумывать, как следует поступить теперь.
Прежде всего, надо было сделать так, чтобы никто ничего не заметил. В таких делах, в которые его посвятили, не только помалкивать да помалкивать надо, а и вести себя уметь, чтобы ни о чем никто не догадывался.
С охапкою рябины пришел он домой. Внучата тотчас облепили его, довольные не столько ягодами (ягоды были кислы, и, попробовав, они отложили их), сколько предчувствием того, что дед, как и прежде, скажет, что надо бы походить в лес за рябиной. И он сказал это.
- Надо, - согласилась Александра, - все ягода съедобная… А сено как?
- Ничего, хорошо, слава богу… - не глядя на нее, ответил он, и она поверила ему.
Так все и обошлось - никто ничего не заметил. А ему всю ночь не спалось, думалось, как поступить теперь. Утром он сделал все по дому и вышел ждать пастуха. В домах не было ни огонька. Он сидел на крыльце неподвижно. В конце деревни, у Татьяны, в окне проблеснул огонек. Потом свет все ярче стал разливаться по окну, то вспыхивая, то притухая - точно тени какие ходили там. Это разгорались дрова. Керосин берегли, и у печи обходились только светом от горевших дров. Иногда в окне темнело - он знал, что это Татьяна что-то делала у печи и загораживала устье. Вслед за Татьяной, как по команде какой, в окнах тут и там забрезжила скупые, чуть заметные огоньки. Вот загорелся такой огонек и у Варвары - председательши. Его-то он и ждал, пересек улицу, поднялся на крыльцо и постучал.
- Кто там? - тотчас выйдя в сени, с тревогою спросила Варвара.
Теперь, приди в любой дом об эту пору, все так спрашивали - не то что прежде всяк по-своему: кто недовольно спросонья, кто удивленно, кто сердито или еще как. Чувствовали себя по-другому - по-другому и спрашивали. Кто его знает, кто там за дверью и с чем пришел? Может, муж по ранению вернулся или забежал на часок, очутившись где-то рядом от дома, может, кто с вестью какой, а для Варвары, может, и нарочный из сельсовета. Недоброе было время, хорошего ждать не приходилось, и тревога сказывалась во всем.
- Я это, - ответил он. Варвара узнала его и отперла.
Есть бабы, которых замужество сушит, других красит. Варвара и в девушках не была обсевком в поле, но и подумать было нельзя, что станет она этакою красавицей бабой. Она стояла перед стариком в дверном проеме неприбранная еще с ночи, с растрепанными волосами, в расстегнутой кофте. Косы, закрученные на затылке как попало (только бы не мешали), ничуть не портили ее вида. Наоборот, густущие эти косы, не стянутые, как обычно, на людях в густой узел на затылке, еще больше украшали ее румяное, нежное, со сна свежее, без морщинок лицо, казавшееся каким-то девически нетронутым. Она выжидающе и встревоженно глядела на него, и, чтобы как-то вывести ее из этого состояния, он пошутил:
- Ну тя, Варюха, право. Ты такая стала, что хоть не гляди, - старика и то во грех ввести можешь…
Она вспыхнула, торопливо прикрыла кофтой грудь. Прошли в сени, и старик остановился.
- В дом непошто, ребятишки там, а у меня разговор с глазу на глаз.
- Ребятишки спят.
- И спят да могут слышать, так-то надежнее.
Было темновато. Но Варвара стояла против оконца, и он увидел, что она все не успокоилась. Знала она, что с пустым разговором старик не придет. С чем он пришел, что принес сказать ей? Хорошие вести стали редки, и она уже заранее пугалась узнать, не с мужем ли что случилось или не идут ли немцы.
"Да, ей особо солоно - председательше, - подумал старик, - на людях надо держаться молодцом, переговорить, об чем душа-то болит, тоже подумаешь с кем, а одной со своей душой - ой, как нелегко!"
- Ты чего же это перепугалась так, Варенька? - сочувственно и успокаивающе проговорил он. - Ишь, лица на тебе нет. Не бойсь, ничего такого нет. Что ты, голубушка?.. Прости, не подумал, что так вот сразу тебя растревожу… Просто переговорить с тобой пришел и все. Сядем-ка где-нибудь.
Она принесла скамейку, и они сели рядом.
- Не по делу у нас кое-что идет, Варя, вот что, - проговорил он.
Она знала, что оценок происходящего у него было всего две.
Если что-то делалось не так, он говорил!
- Не по делу все это идет.
Когда же все шло как нужно, он говорил:
- По делу все идет, по делу!
Немало он пожил на свете и хорошо знал, что, если с умом взяться, так изживется любое несчастье, сделается любая работа, какой бы непосильной и огромной ни казалась она вначале. И силы откуда брались, и беда была не так горька и страшна, если он видел, что все идет так, как должно идти. А если нет, руки опускались так, что и жизнь была не в радость.
Зная эту сторону его характера, она встревоженно спросила:
- Что же не по делу у нас, дедушка Иван?
- Не только у нас: не только ты промашку делаешь, я сам о себе задумался. На себя-то больше всего зло и берет. Вроде век не жил и не знаю, что если к морозам приготовишься, так тепло переживешь. А мы что? Война под бок подкатывается, а мы вроде выходит, и рады немцу.
- Что ты говоришь, дедушка Иван?!. - пораженная, воскликнула она.
- А что еще скажешь - если по делу так выходит? Кто-то об этом думает да делает, а мы что? Не дай бог, конечно, этого, а вдруг заявится немец и сюда? Что получится? Картошка в хранилище целехонька лежит, скотина на дворе колхозная вроде его и дожидается, хлеб в скирдах целехонек. Хлеб молоти, пеки, мясо жарь-парь, картошку вари - живи наслаждайся. Вот что выходит, если мы сложа руки ждать будем. Али не так скажешь?
Она знала больше его, знала, что так не будет, но сказать этого не могла и поэтому подтвердила:
- Так, дедушка Иван.
- Вот-вот, то-то и оно, что так, - с назидательною мстительностью за то, что так оно и есть, подчеркнул он, словно виновата в этом больше всех была именно она.
- Это я не тебе одной говорю, а и себе тоже. Живем и вроде ослепли. Дело ли?
- Не дело, дедушка Иван.
- Вот и я про то же хочу сказать. Сиди, говорят, не сиди, золотого яичка не высидишь. Заранее надо ко всему припастись. - Он замолчал и молчал так долго, что ожиданье переросло у Варвары в удивление, а потом и в тревогу, - что с ним такое: сидит, уронив голову, и молчит? Наконец, тихо, не поднимая к ней лица, он сказал:
- Ежели что, хлеб я сожгу.
Этот сдавленный, приглушенный шепот схватил Варвару за сердце сильнее всякого крика или стона.
- Дедушка Иван… - жалея его, невольно вскрикнула она и, соскользнув со скамейки, стала перед ним на колени, заглядывая ему в лицо.
- Сожгу! - жестко и твердо повторил он, и она поняла, что он все тот же: раз сказал, значит, сделает. Он снова замолчал и молчал долго, потом взял ее за плечи и сказал уже с прежней ласковостью:
- Что это ты, матушка ты моя, простудишься ведь? Вставай, вставай, сядь вот тут, сядь.
Она встала с пола и снова села рядом с ним.
- Ну вот и хорошо, - удовлетворенно сказал он. - Спасибо тебе за все… А теперь вот еще что скажу. Положиться на тебя можно? Сделаешь, что скажу?
- Сделаю, дедушка Иван.
- Спасибо. Потому и шел к тебе. Ты с картошкой займешься. Лом припаси и меж слег в хранилище в солому сунь, чтобы не видно было. Замок вывернешь, а то знают, у кого ключи, найдут, кто отпер. Ведро колхозное в хранилище спрячь, чтобы и по ведру не нашли. Веник еще надо и керосин… Поняла?
- Да.
- Уж если картошку никуда деть не успеем, так ты ее с веника керосином обрызгай, чтобы в глотку им не полезла! Поняла?
- Поняла, дедушка Иван.
- Теперь скотина колхозная. Тут уж надо вдвоем покумекать, кому это доверить. Я думаю о парнях и девках наших: им все одно уходить придется. Как думаешь, а?
И она чуть было не сказала "мы"… но спохватилась: - Думаю, да.
- Ну и ладно. Так ты переговори с ними, чтобы никто не знал. Пусть скотину в лес гонят подале, если уж ничего другого не выйдет. Подале пусть гонят - слышь!
- Да-да, понимаю.
- И пусть ее там порешат! Пусть лучше волки ее сожрут, чем фашисту достанется! - крикнул он так, что Варвара перепугалась, не услышал бы это на улице кто. Он и сам понял, что не дело сделал, и выругался:
- Да что это со мной, тьфу ты, окаянный?
Варвара вышла, поглядела, вернувшись, сказала:
- Никого вроде нет.
- Как подумаю, Варя, не могу, так и рвал бы их, ей-богу… - признался он.
- Да уж это так, - подтвердила она и спросила то, что надо было ей узнать непременно:
- Али узнал что откуда, дедушка Иван?
Она боялась - то, что делалось втайне, как-то дошло до людей. Но он готов был к такому вопросу.
- А чего тут знать-то? Я просто по делу сужу, чтобы, значит, припастись на всякий случай. Не дай бог, конечно, но припастись все не лишне.
- Это верно, - успокоилась она, подумав про себя, что надо хлеб сжечь самим, а то ему не уйти - стар: догонят или убьют, и тогда вся семья пропадет.
- Пойду я, Варя, - встав, проговорил он. - А то не хватилась бы Александра.
- Все хочу тебя спросить, да не пришлось вот, что, по-твоему, будет теперь? Я не то хочу знать, что ты в утешение людям говоришь, а как сам про себя думаешь?
- А по-твоему, что же будет? - вопросом на вопрос ответил он.
- Знала бы, так не спрашивала.
- Аль не знаешь?
- А ты разве знаешь?
- Знамо дело. Что же для нас с тобой теперь еще может быть, как не работа за себя и за мужиков, ежели немца не пустят сюда? А ежели немец придет, так, поди, не будем любоваться на него? Али как?
- Да уж это ясно.
- Так чего же еще? Побить мы его побьем, ясно дело. Нас побить нельзя. А вот каково это каждому достанется, другое дело… Да что об этом думать теперь, когда дело идет, Варя, о всей России!
- Да, об этом теперь думать не приходится, - согласилась она.
- Чего же ты тогда не знала? - усмехнулся он.
- Да так как-то… на душе не сладко… Всякого надумаешься…
- Да, жизнь не сахар, что и говорить, и на душе всяко бывает… - вздохнул он. - Это все так, а надо дело делать. Надо, а то хуже будет. Ну, так я пошел.
- Можешь быть в надеже, дедушка Иван, - заверила Варвара его.
- Ну и ладно, и хорошо! - удовлетворенно сказал он и вышел.
8
Вечером, придя с работы, он сразу забирался на печь. Печь была у них просторна, тепла, удобна. Ложись хоть вчетвером, места хватит. Заберешься на нее, и никому не мозолишь глаза - ворочайся с боку на бок, грей иззябшее, ноющее тело. Но залезть на печь стало не так-то просто. Он садился на деревянную лежанку, приделанную сбоку печи, разувался, совал портянки в печурку, с трудом, не сразу поднимал одну ногу на лежанку, брался рукой за приделанную над лежанкой к стене лесенку, в две широкие, из половых досок, ступени, и, опираясь одною рукой о лежанку, а другою держась за лесенку, тянул себя вверх. Потом выпрямлялся, чувствуя, как дрожат руки и ноги, брался за край печи, ступал на первую ступеньку, потом на вторую, наваливался на печь и, ерзая туда-сюда грудью и подталкиваясь руками, заползал за занавеску. Старался, чтобы Александра не видела, и, успев залезть без нее, был доволен; когда же не успевал и она, помогая, с обидой выговаривала ему, чувствовал себя пасмурно. Не помощь ее была ему неприятна, а тяжело, что и это-то вот пустое дело не мог уже сделать, как прежде, один.
В один из таких вот вечеров, когда он уже задремывал на печи, по мосту раздался торопливый, гулкий топот, дверь размахнулась настежь, и бабий испуганный голос прокричал:
- Чего сидите-то, наши идут!
- Кто? - не поняла Александра.
- Кто-кто, армия идет! От Осинника идут!
И снова только топот - дверь и то не закрыли.
Осинник был с западной стороны деревни, от большой дороги. "Неужто уходят, оставляют нас?" - ознобом прошло по телу. Он сдернул занавеску и сразу встретился с перепуганной, бледной Александрой. Как слезал с печи - не помнил, но когда, торопясь, приковылял на улицу, вся деревня уже сбежалась к околице.
В сумерках, полем от леса, шли наши войска. Шли не строем, а как-то растрепанно, только придерживаясь дороги, и то не всегда. Если сбоку дороги было место суше, сворачивали туда, и колонна делалась шире, будто это была толпа, где всяк по себе и идет как ему надо.
"Не до чего, видать", - думал старик, по своему прошлому армейскому опыту зная, что такое движение войск бывает, когда все смертельно устали. Солдаты были в пилотках, шинели намокли от только что стихшего дождя и казались не серыми, а черными. Полы шинелей, почти у всех, спереди были подогнуты под ремни, и ноги в обмотках казались тощими, а ботинки огромными. Брезентовые сумки, гранаты, саперные лопатки оттянули ремни и болтались, наверно, мешая идти, но на это никто не обращал внимания.
Вдруг раздалась зычная команда:
- Стой! Подтянуться!
По колонне прошло движение. Люди разобрались по рядам, выправили полы шинелей, поправили ремни, и командиры стали по своим местам.
Женщины пошли сбоку колонны, спрашивая, нет ли кого здешних или, случаем, не слыхал ли кто об их мужьях, братьях, отцах.
Нет, никого здешних не было, и никто не мог сказать о них ничего.
Винтовки к ноге, выстроились среди деревни бойцы, выравнялись, рассчитались по порядку номеров, и когда пожилой, седоватый командир убедился, что отставших нет, приказал разводить людей по домам.
Вскоре и в их дом зашел молодой, невысокий, плотный сержант и спросил:
- Ну, хозяева, примете ли нас?
- Да что вы? - обиделась Александра. - Заходите, заходите!
Сержант стал у двери и, оглядывая ноги бойцов, одним говорил - проходи, других сердито поворачивал:
- Сказано - ноги вымыть как следует! Давай назад!
- Ничего, ничего, я уберу, - вмешалась было Александра, но сержант отрезал:
- Порядочные люди в дом грязи не носят, - и продолжал так же придирчиво осматривать своих людей.
Когда все вошли и сели - кто на лавки, а кто и прямо на полу, сержант усталыми глазами посмотрел на старика с Александрой и снова спросил:
- Нам где можно расположиться?
- Да здесь, здесь, мы в маленькую половину перейдем, - видя, что многие из бойцов как сели, так уж и спят, торопливо сказала Александра.
- У нас служба, знаете ли, - извинительно проговорил сержант, - надо, чтобы для оружия и одежды у каждого свое место было. А то неразбериха выйдет. Можно гвозди по стенам наколотить?
- Да, господи, делайте, как вам надо, - поняв, что без разрешения они и веника из угла не возьмут, решила сразу сделать их хозяевами этой половины избы Александра.
- Ну, спасибо! - отвечал сержант и, замявшись, прикрякнув от неловкости, пояснил: - Только ведь мы… У нас что на себе. Лишний груз не под силу, уж извините… Если можно, конечно, попрошу гвоздиков…
- Я сейчас. У меня струмент и гвозди на повети, - заторопился старик.
- Спасибо, папаша, но мы сами сделаем, - взявшись за плечо уже похрапывающего бойца, ответил сержант и потряс спавшего:
- Лапин, вставай!
Лапин с трудом разлепил веки.
- Пусть спит, - попросил старик, - я сделаю.
- За солдатом нянек нет, папаша, ясно? - отчеканил сержант. - Вставай, Лапин!
- Да уж как не ясно? - усмехнулся старик. - Ни много ни мало и в разное время пятнадцать годов отбухал на службе.
Сержант уступил.
- Ладно, Лапин, отдыхай, мы с папашей сами сделаем.
- А ты сам что же - окаянный, что ли? - недовольно сказал старик.
- Мне это по службе положено, отец.