Когда гвозди были вбиты, сержант присел на лежанку у печи, и тотчас голова его поникла, глаза сомкнулись, но он справился с собой, потер глаза и, встав, начал будить бойцов.
- Смирнов, вставай. Разувайся, винтовку протри. Алехин, вставай…
Если кто тут же засыпал снова, уже резко, приказом, требовал:
- Встать! Разуться, привести в порядок оружие!
Полусонные бойцы стали протирать винтовки, сматывать обмотки, снимать ботинки и шинели.
Александра тем временем набила соломой два чистых матраца, сняла с постели свой и, положив их вдоль стены, устроила из одежи изголовья. Сержант указал каждому его гвоздь для оружия и шинели.
- Сам-то ложись, - сочувствующе проговорила Александра.
Когда и он уснул, спросила свекра:
- Неужто и наш где-то, так же вот?
- Служба есть служба, не сахар, что и говорить, - ответил он, - всяко бывает…
Печь еще топилась, когда на следующее утро в дом зашел молодой младший лейтенант, взводный, как потом узналось. Поздоровавшись со стариком и Александрой, он подошел к сержанту и, тронув его за плечо, негромко сказал:
- Подъем.
Сержант сразу сел на постели, тряхнул головой, точно отбрасывая сон, вскочил. Когда, одевшись, он встал перед взводным, тот коротко приказал:
- Приготовиться к занятиям! - и тотчас вышел.
- Подъем! - негромко скомандовал сержант.
Это слово дошло до всех сразу, но кое-кто лениво, нехотя потягивался на постели, и сержант прикрикнул:
- А ну, живо, живо!
На улице было пасмурно, ветрено, а из домов выбегали к реке в нижних рубахах бойцы.
С мылом в руке и полотенцем на шее сержант шагнул в дверь, крикнув:
- За мной, бегом!
Старик с Александрой, по молчаливому согласию, поставили варить ведерный чугун картошки. Когда разгулявшиеся от бега, посвежевшие от умывания солдаты вернулись в дом, Александра вынула чугун и, прихватив его тряпкой, хотела нести на стол. Сержант увидел, что собирается делать Александра, подскочил, спросил:
- Куда?
- Вам сварила, - смутившись оттого, что лучше ничего предложить не может, ответила Александра.
- Спасибо, но вы не беспокойтесь, пожалуйста, мы…
- Ешьте, ешьте на здоровье, - перебила его Александра и, чтобы не стеснять их, взяла блюдо и вышла. Когда она принесла огурцов и поставила на стол рядом с дымящейся горячей картошкой, широкое лицо сержанта сделалось еще шире от удовольствия, и, потирая руки, он воскликнул:
- Картошечка, да с огурчиками, мечта! Чья очередь за завтраком идти?
Двое солдат пошли за завтраком. Принесли кашу, хлеб, сахар. Сели за стол и, живо управившись с казенной едой, принялись за картошку. Если кто брал первую картошину побольше, другую выбирал поменьше, чтобы никого не обидеть.
"Молодцы, - видя это, подумал старик. - Порядок знают!"
Александра поставила самовар. Выпили по кружке, оставив каждый по кусочку сахара.
- Прибери, - сказал сержант Александре.
- Что вы, что вы?.. - замахала было руками Александра, но он спокойно и твердо настоял. - Возьмите. Это ребятишкам.
С учений они пришли, когда ребятишки уже спали. Пришли снова, еле держась на ногах.
- Корзину бы, хозяйка, - попросил сержант.
Александра подала.
- Выкладывай, - распорядился сержант.
Из карманов и вещмешков все стали вынимать и складывать в корзину картошку. В одну корзину не влезло, пришлось дать еще и другую.
- Это вам, - показал сержант на корзину побольше. - А это нам. Сварите, пожалуйста, если не затруднит.
- Да что вы, право? - и растерялась, и обиделась Александра. - Нет-нет! Мы ведь не в долг давали, что уж есть угостили…
- Знаем, как давали, - сказал сержант, - из последнего давали. Если солдат ничего не знает, не видит, не понимает, его школить надо, чтобы глядел, знал и понимал. Так что не надо ничего объяснять. Спасибо вам вот какое! - и, приложив к груди руку, он поклонился.
Так вот и пошло по-доброму, по-хорошему.
Каждый день перед сном или ночными занятиями приходил взводный или политрук и читал газеты.
Политрук рассказывал еще и общее положение на фронте, говорил, что в битве за Москву решается судьба Родины. Он говорил горячо и понятно, речь его звучала убежденно и уверенно, но всякий раз, когда он говорил, старику делалось тревожно. Опасность ощущалась с особою остротой.
Солдаты суровели лицами и, когда политрук уходил, перебрасывались короткими фразами:
- Ну, гады, дождутся же.
- Прут и прут, вроде ничто им нипочем.
- Будет ужо почем! Будет!
"Будет! Будет же!" - накаляясь той же, что и солдаты, страстью, думал старик.
9
Все шло как надо, только беда стала с мальчишками. Карманы у них были набиты гильзами, меж которых попадались и нестреляные патроны. Разговор шел о винтовках, пулеметах, гранатах, и, как ни сторожили их матери и бойцы, - лезли всюду. Того и гляди, попадут под пули на стрельбах или тайком, взяв оружие, наделают еще какой-нибудь беды. Николка, Ванюшка, Павлушка, Андрюшка постоянно толкались меж бойцов и завороженными глазами глядели на винтовки, прося только подержать, и, когда им разрешали это, блаженство так и распирало их лица.
Однажды сержант подозвал их и сказал:
- Вот что, орлы, винтовка не шутка. Вырастете, и вам служить достанется. Винтовка - дело серьезное. Так что давайте и мы по-серьезному. Давайте договоримся так: без моего спросу ни-ни! - он погрозил пальцем. - А я буду вас учить, как с ней обращаться. Научитесь, тогда стрельнуть дам. Договорились?
Еще бы мальчишки возразили! В свободное время сержант стал учить их. Удовольствия было всем вдоволь.
- К но-ге! Смирно! - командовал сержант, и солдаты, видя вытянувшихся, с серьезными лицами мальчишек, с поднимавшимися над их головами стволами винтовок, отворачивались, скрывая смех.
- Вольно! - командовал сержант. - Боец Ковалев Андрей, расскажи, из каких основных частей состоит боевая винтовка.
Неотрывно глядя на него, Андрюшка перечислял части винтовки, а сержант маялся, не зная, как остаться серьезным, чтобы не обидеть его.
Как бы там ни было, но мальчишки больше не подкрадывались к оружию тайком: держал слово сержант, держали и они.
10
Работая в поле и видя, как в сумеречные дни всюду по полям ползали и бегали с криком "Ура!" солдаты, бабы часто не выдерживали, подходили к командирам, просили:
- Дайте им передохнуть-то, совсем ведь замучились.
- Не шутки играть собираемся, - отвечали командиры, и все шло так же.
Те из солдат, кого назначали возить картошку, поработать по плотницкой части на скотном или молотобойцем в кузницу, воспринимали это вместо отдыха.
Деревенские видели, как достается бойцам, и помощи не просили. Но и бойцы видели, каково приходится женщинам, старикам, подросткам, и не могли не помочь. И тем, и другим было не легко.
"Вот и наш, наверное, так же где-то…"- думали деревенские, глядя на бойцов.
"И мои дома, поди, так же вот…" - думали бойцы, глядя на деревенских.
Да, жизнь всем наливала нелегкую чашу, всем приходилось выпивать ее до дна.
Пришло время расставаться. В тот день работали на дальнем поле за угором, и деревни было не видать. Вдруг на дороге, на гребне угора, показался бегущий мальчишка и, не добежав еще, закричал:
- Уходят! Уходят наши!
Все побросали работу- и бегом в деревню.
Старик, как ни спешил, пришел последним. Колонна бойцов уже выстроилась вдоль деревенской улицы. Недавно им выдали каски, и теперь они были похожи друг на друга.
Он пошел проститься с постояльцами. Их угадал по внукам, издалека еще. Ребятишки, женщины прямо облепили колонну, и шум разговоров гулом катился вдоль улицы.
- Пиши, смотри, я буду ждать..
- Вот забыли, возьмите.
- Ну что вы, ничуть и не тесно было.
- Обязательно дадим знать, напишем.
Все вышли проститься с бойцами, у всех находилось что сказать.
- Да, а и не стрельнули, - обиженно говорил сержанту Ванюшка.
- Не успели, Ваня, я не виноват. Но ты не горюй, и тебе хватит, настреляешься еще.
- Уходите, значит, - вздохнув, проговорил старик.
- Приказ, отец.
- Да-да, конечно, - снова вздохнул он и, поглядев на всех по очереди, попросил:
- Уж вы не пускайте его дальше-то.
- Постараемся, отец.
- Ну, дай вам бог счастья и удачи, дай вам бог…
- Спасибо, отец.
- Приготовиться к маршу! - скомандовал седой батальонный.
Бойцы ласково отстранили детей, поправили обмундирование, замерли в ожидании следующей команды. И тогда-то увидели бабку Ефросинью. Ссутулясь, она ковыляла от дома, и казалось, дунь сильный ветер - упадет. Она была моложе старика, но сдала настолько, что из дому выходила редко. И бойцы в строю, и деревенские- все сострадательно смотрели на нее, а она шла и шла к комбату.
Батальонный замер от неожиданности, увидя, что она идет к нему, потом шагнул навстречу. Она держала в руке маленькую бронзовую иконку на цепочке и, когда комбат стал перед нею, ладонью отмахнула со лба на сторону растрепавшиеся седые волосы, широко перекрестила его и слабым голосом проговорила:
- На-ка, прими вот благословение мое…
Комбат прямо смотрел на нее. Все: и бойцы в строю, и деревенские - в молчаливом волнении глядели на них и по плотно сжавшимся губам комбата, по глазам, мигавшим чаще, чем обычно, видели, что он растроган. Но он не верил в бога, не то что иконки, креста не носил на шее, и не знал, как быть. И старуха поняла его.
- Господь тебя простит… - крестя его снова, проговорила она, - а благословение прими. Отец с ней на турецкую войну со Скобелевым ходил, вернулся. Павел мой на службу брал, тоже воротился. Бери, касатик, для всех даю, храни вас всех господь… Не поддавайтесь только! Молиться за вас всех буду…
Комбат взял под козырек, резко опустил руку и, приняв иконку, позвал:
- Старшина!
Пожилой, сухощавый старшина бегом подбежал к нему и, вытянувшись, замер.
- Материнское напутствие всегда к счастью, - проговорил комбат, глядя на своих бойцов, - материнское желание всегда свято. Не забудем же ни на минуту этого, товарищи, скажем матерям нашим - не поддадимся! А ты, старшина, поскольку все наше добро хранишь, храни и эту память о материнском слове нам.
Старшина бережно принял иконку, потом сказал:
- Жив не буду, а сохраню…
Ефросинья заплакала и больше ничего не могла сказать.
- Ба-атальо-он! На-апра-во! Ша-аго-ом арш! - как-то по-особенному торжественно, призывно и грозно прозвучал голос батальонного.
Старик глядел вслед уходившим бойцам, и давно забытое чувство вновь ожило в нем. Уж очень они были похожи сзади, издали, на артели мужиков, уходивших когда-то на заработки вместе с отцом. Ноги в обмотках выглядели так же, как, бывало, в лаптях, шинели чем-то походили на армяки, вещмешки за спинами - на котомки. И чувства его были схожи с тем, что испытывал он тогда, в детстве. Жаль было, что уходит отец, но утешало, что вернется он с подарками. И сейчас было жаль расставаться, но он утешался тем, что не дадут же их в обиду бойцы.
11
Тоскливо стало и опасливо оттого, что узналось: войска ушли в одночасье из всей округи. Что-то, видать, там, на фронте, случилось. Вновь женщины завалили старика вопросами.
- Нечего полошиться зря, поживем - увидим. Уж вы сейчас же и за голову хвататься. А может, в наступление наши собираются идти - почем нам знать? К добру, может, позвали их. Так что нечего зря полошиться, - отвечал он, но чувствовал, что слова эти успокаивают мало, да и самому было тошно, ничего ведь было неизвестно толком.
12
Картошку выкопали, и он сидел опять дома с ребятишками.
Но ни хлопоты по хозяйству, ни дети не могли отвлечь его от дум, что, может, немец идет уж к ним.
- Так что же уж вам места нет, что ли? - сердился он, когда, поссорившись, ребятишки жаловались ему. - Разойтись не можете, непременно ссору надо завести. Прямо хоть беги от вас.
Чувствуя это отчуждение деда, дети тоже были угнетены. Они ссорились, хныкали постоянно.
- Ну о чем хоть плачешь-то, скажи? Чего тебе не хватает еще? - раздраженно спрашивал он то одного, то другого.
Не хватало им прежнего отношения деда, а сказать этого они не могли и не умели.
"Все одно к одному, - сердился он про себя. - И так не знаешь, куда сунуться, и они ровно белены объелись. И капризничают, и капризничают. Уж как пойдет неладуха, так пойдет…".
От всего этого он изнемог и в тот день, махнув на все, лег на лавку, положив под голову шубенку, но покоя все равно не было.
"Так же вот, помнится, со мной было перед Наташкиной смертью, - думал он, - тоже места нигде не было".
Светланка подбежала к нему:
- Ты заболел, да? - спросила, жалостливо и участливо глядя на него.
Он посмотрел на внучку, тронутый тем, что она уж и забыла, что он только что отругал ее.
"И за что я сердился на вас, а? Ну за что? Что это сделалось со мной? Никогда ведь не бывало. Простите же меня, старого дурака, простите", - разволновался он, привлек к себе внучку, обнял, поцеловал.
- Нет, милая, я не заболел, успокойся… Усталось чего-то…
Внучата живо собрались вокруг него, и он, ничего не говоря им, перецеловал их всех. Он встал с лавки и проговорил:
- Экая же оказия со мной приключилась! Прямо замучил вас совсем… А ну-ка, живо умываться, одеваться! День-то, глянь, какой нынче!
Он захлопотал, умывая и одевая их. Живо собрались и вышли на улицу. Холодная, но сухая установилась погода. Вся земля усеяна была желтым палым листом. Вдоль деревни тоже насеялся и бурый, и с краснинкой, и ярко-желтый березовый, кленовый, черемуховый, рябиновый лист. И у всех домов и на крышах доцветали эти остатки лета.
Истинно золотой был день!
"Экая же благодать какая!" - подумал он, оглядывая все кругом. И вспомнилось ему когда-то сказанное дедом:
- Погляди-ка, Ванюха, земля-то што тебе баба ядреная, красивая - хороша! И в наряде веселая, и как ко сну отходит да раздевается, и как спит в белой рубахе, и как проснется да улыбнется, румянешенька! Глядишь ведь не наглядишься!
Дети с шумом носились наперегонки, а он ходил, высматривал листочки посвежее, собирая из них огненный осенний букет. Зубчатые кромки кленовых и рябиновых листьев торчали из этого букета в стороны, будто застывшие язычки пламени. Собрав широкий пучок листьев, позвал внучат.
- Идите-ка, что покажу.
Когда они окружили его, присел, поставил ладонь с. листьями на землю.
- Что это вот такое?
Они молчали.
- А поглядите-ка хорошенько. Это костер тухнет. Вот с краю-то огоньки уж блеклые, желтенькие - тут одни головешки, а в середине еще горит, ничего. Вишь, красные огоньки выбиваются, вишь.
Он говорил, улыбаясь, показывая на листья свободной рукой, а дети поняли, увидели то, что видел он в этом осеннем букете - присели, завороженные неожиданным открытием.
- То-то! - проговорил старик, довольный, что привлек их внимание к тому, мимо чего они пробегали каждый день, не замечая, - А вот это что? - Он взял в обе руки по разлапистому листочку и показал их всем. Они снова молчали. Тогда он, держа листья за черенки, приложил их к земле и несколько раз переставил с места на место, продвигаясь руками вперед.
- Гусь, гусь! - закричал Павлушка обрадованно.
- Вот он как важно идет-переваливается, - говорил старик, все двигая руками с листьями. - Поди-ка, сыт, доволен и никуда не торопится. А чего это он стал, пригнулся? Увидел девочку маленькую. Ишь, шею вытянул, шипит. Вот-вот, правильно! Мальчишка с прутом бежит, А-а-а! Испугался! Ишь улепетывает, ишь!
Он показывал движением листьев то, о чем говорил, и, когда гусь побежал, дети засмеялись, а Светланка даже захлопала в ладоши. В таких забавах он обычно смеялся вместе с ребятишками, а сейчас только улыбался, и то скованно. С самого начала игры с детьми чувствовал, что кто-то упрямо глядит и глядит на него. Думал, поглядит и уйдет, но подглядывавший был упорен, и старик невольно оглянулся. Беженка-учительница стояла невдалеке и глядела на него так, точно и приятно, и тяжело было ей видеть это.
"Что еще такое?" - переполошился старик.
- Поговорить пришла, - видя, что он испугался, пояснила она.
Старик облегченно передохнул и, сказав внукам, чтобы поиграли одни и не разбегались далеко, пригласил ее в дом. Вид ее вызывал в нем чувство почтительного уважения, которое он всегда испытывал к ученым, интеллигентным людям. На ней было хоть и не богатое и на рыбьем меху пальто, но отглаженное так, что ни одной лишней морщинки на нем не было. И сидело оно на ней очень ладно, видно было, что с толком она одежду умела носить. Ну, с ботинками что поделаешь, дотрепались совсем, но все равно были почищены. Волосы тоже прибраны и аккуратно, и с заботой. Старик знал, что завтра она будет учить Николку. Молодая учительница все рвалась в армию, и теперь, когда нашлась замена, ее взяли, а беженку определили на ее место. Старик еще раз оглядел беженку, и она понравилась ему.
"И хорошо, и слава богу, - решил он. - Пока надо казать себя так вот, а потом, глядишь, и по делу окрепнет душою".
Он провел гостью в передний угол, к столу, на почетное место. Сам сел на табуретку. Она и не заметила, как получилось так, что сидит за столом как. хозяйка, а старик, вроде зашедшего с просьбой человека, примостился напротив. Это и смутило ее, и было приятно. Ей стало неловко сказать ему то, что хотела. Старик видел по ее лицу это и понял, что она хочет сказать ему что-то трудное.
- Говори, милая, говори скорей, все одно ведь уж…
- Нет, не то… не то… Ничего пока страшного нет, и вам плохого не принесла, я с другим пришла.
- Все равно говори, мне не боятся говорить.
- Надо ли обманывать себя и людей, дедушка? - решившись, проговорила она, прямо глядя на него, и он снова обратил внимание, какой у нее высокий лоб и умные глаза. Он молчал, ожидая, чтобы она высказала все. И она поняла, чего он ждет.
- Я ведь тоже говорила людям - не бойтесь, ничего не будет, не может быть, не должно быть. И до войны верила, что нет силы против нашей, и тоже убеждала в этом людей. И вот какая плата за это. Я все думала и поняла, что чем больше мы обманываемся, тем больше приносим себе зла. Надо говорить правду. Только ее, пусть какую угодно. Иногда знать ее трудно, иногда невыносимо, но никогда она не может стоить той цены, которую люди платят за заблуждения. Не надо обманывать людей, дедушка. Пусть они будут готовы к худшему, чем ни к чему. И сами вы тоже… Пришла потому, чтобы… Ну, в общем, не хочу, чтобы вы пережили то, что я. Вы мне один тут, кому могу сказать, что в душе… Боюсь я… Гонит меня что-то отсюда, толкает уезжать, пока не поздно…