Он каждому сказал это, каждого приласкал, потом полез в карман и достал гостинец. Всем было положено по две ландринины, и радости ребятишек не было предела и от подарка, и оттого, что принес его дедушка. От внучат узнал, что Сима дома, ясно было, что не видеть его не могла, но не вышла навстречу. Он настороженно, уязвленный, отметил это и вошел в сени. Когда, отряхнув валенки, открыл дверь, выбранился про себя: "Тьфу, старый дурак". Серафима с Валей торопливо прибирали в доме, чтобы он не увидел беспорядка. В углу лежала куча зеленых, отрепанных, точно отечных от мороза листьев капусты. Он понял, что собраны они были, наверное, недавно, после уборки колхозной капусты. Свою убирали раньше, и не морозили так. Наверное, они выбирались из-под снега, потому что раскисли и явно никуда не годились. Прежде и скотине такое не давали. Не оттого, что нельзя было, а не хотелось время тратить на эту работу. Увидев, чем были заняты дочь и внучка, он сразу понял, как они живут теперь. Серафима с Валей не успели поубраться и как-то виновато поглядывали на него.
"Что бы подождать маленько на улице?" - ругал он себя.
- Вот еще возимся все нынче, - стоя посреди избы с веником в руках, извиняясь, проговорила Серафима.
- Да что уж я?.. Полно вам переживать-то… - обиделся он.
- Ну как же… - проговорила Серафима, подходя к нему. Поцеловались. Дочь стала помогать ему раздеться, и он подчинился ей, зная, что перечить бесполезно. Когда дочь стала снимать с него шубу, дернула как-то неосторожно, и он не удержался, покачнулся. Оба испугались этого.
- Ты бы хоть передал с кем, так я бы лошадь выпросила, привезла, - сказала она, и старик понял, что ничего скрыть от дочери не удалось. Но он не хотел, чтобы дочь слишком забеспокоилась, и, бодрясь, сказал:
- А я, знаешь ли, пришел хоть бы что.
Она укоризненно посмотрела на него и захлопотала, послав куда-то Валю.
- Куда ты ее гонишь еще? - запротестовал было он, но Серафима заявила:
- Уж ты сиди знай. Я к вам прихожу - не больно слушаете, а делаете, как надо, и я сделаю, как мне надо.
Не хотелось обременять дочь хлопотами - не гостить пришел, но возразить было нечего, и, сев на лавку, он стал ждать, когда они кончат возиться у печи. Старик с удовольствием смотрел на дочь. Сорок пять ей сошлось по весне, а ни единой морщинки на лице, румянешенька. Волосы черные, глаза и брови тоже черные, как у покойницы матери… Пока разговаривал с внуками, что-то жарилось на шестке, гремела посуда, дочь с внучкой бегали туда-сюда. На стол поставили и картошку жареную, и капусту, и хлеба, двоим не съесть, и чекушечку, и грибы соленые. Если бы не жадные взгляды внучат, можно думать - живут ничего еще.
- Ну что вы торчите тут, в рот глядите? Дайте ему поесть! - прикрикнула на детей Серафима, и они сейчас же вышли. Но ему не елось и не пилось…
- Да брось ты все… На них глядеть, так хоть сам совсем не ешь… Ешь знай, - поняв, сказала Серафима.
- А я и ничего… Я ведь наелся. Кого мне тут стесняться-то? Было время - ел, а теперь уж отошло все…
Поверила ли, нет ли, но больше не заставляла налегать на еду, унесла все на кухню, и он слышал, как внуки, стуча ложками, расправились с приготовленным ему угощеньем. Он достал аккуратно завернутые в тряпочку письма сына и подал их дочери.
- На-ка, вот, почитай.
Она читала, по-бабьи всхлипывая, не отирая катившихся из глаз слез о брате, с которым и ничего не случилось, но который был на войне, "ходил под смертью", как говорили про мужей, сыновей, отцов. Потом достала письма мужа и сына и стала читать их. В тех местах, где особенно трогало ее написанное, губы ее начинали дрожать, и она прерывала чтение. Эти строки трогали и старика.
"…А как идешь да глядишь на ребятишек, что уходят с матерями от фашиста, так и вспомнишь своих. Вчера подошел ко мне один, как Федюшка наш, и глядит, ничего не говорит. А я вижу, что ему есть охота, все и отдал…".
"…Обо мне не печалься, мама, нас кормят и одевают, а на войне не я один. Себя храни да ребят".
"…Ты, мама, пишешь, что стосковалась, а мне как вас охота повидать, и не выскажешь".
Потом они сидели при свете лампы и говорили о семье, о жизни, о войне. Старик уверил дочь в том, в чем был уверен сам, - фашисту скоро крышка, рассказал, как ему живется, посоветовал, как надо жить ей.
- Ну и поживи у меня, - повторяла Серафима. - Потом опять с Александрой.
- Если ношу с одного плеча на другое переваливать, ногам легче не станет.
…Ночевал, поглядел все, поговорил со всеми и на другой день собрался домой. Серафима пошла проводить его.
- Дедушка, ты чего плачешь? - спросила Зина, когда он прощался с нею последней.
- Да так, милая ты моя, так… От старости, от глупости. Говорят, стар да мал - два раза человек глуп бывает…
Серафима хотела отвезти его на лошади, но он рассердился:
- Что уж я, по-твоему, совсем никуда, что ли? Слава богу, ноги еще носят. Сам пришел, сам и уйду…
Дедушка Иван слабел день от дня. Дорога ли была не под силу, но после посещения дочери он второй день не слезал с печи. На третий день он попробовал взяться за домашнюю работу, но голова закружилась, и он чуть не упал, успев ухватиться за приступки.
"Что это за оказия такая? - испуганно подумал он. - Али приболел чего?" Сел на скамью около печи, посидел, опять встал. Голова кружилась все равно. "Продуло, поди-ка, где-то, пройдет", - успокоил он себя и принялся за дело. Но руки и ноги дрожали, и дело шло плохо. Ведро с пойлом корове еле донес - не один раз останавливался передохнуть. Чтобы не выказать Александре своего состояния, он крепился. "Вот ужо уйдет на работу, поотлежусь, и пройдет", - успокаивал он себя. Когда Александра ушла, он лег на лавку и лежал, пока не пришло время провожать Николку. Потом опять лег и лежал часа два, пока остальные внуки не проснулись сами. Покормил и их, проводил гулять и снова лег. Стало лучше, легче. Но когда пошел принести дров, в сенях вдруг споткнулся, и поленья с грохотом высыпались на пол.
"Экие же непутевые! - в сердцах подумал он о внуках. - Всегда оставят чего-то на ходу". Но на полу под ногами ничего не было. Он, выходит, и не споткнулся - ноги подкосились. Это испугало его. "Неужто совсем ослаб?! Что же делать-то теперь? А ну как слягу! Нет, нет, что это я, пройдет…".
Но не проходило. Наоборот, на другой день слабость еще усилилась, на третий еще, а на четвертый он еле-еле слез с печи. Ему думалось, что Александра ничего не видит, но она все видела и понимала. И в этот раз соскочила с кровати, усадила на скамью и решительно заявила:
- Ну вот что, хватит! Теперь будешь у меня есть. Пока не увижу, что съел, из-за стола не встану.
- Так я ведь ем, ей-богу.
- Помолчи уж лучше, знаю я…
"А и верно ведь, - подумал он, - надо есть-то, а то и не работник делаюсь. А дела-то сколько!.."
Александра, как сказала, так и сделала - подала на стол, положила ему его порцию и потребовала:
- Ешь, а то с живого не слезу.
В этот день она впервые испекла хлеб с картошкой и мякиной пополам. Куски всем вышли большие, но хлеб был серым, присядистым, сыроватым на вид, неказистым.
Светланка откусила кусок, помяла во рту и наморщилась:
- Экая же ты, право, - улыбнувшись ей, сказал старик, - это с непривычки только. А хлеб-то ничего. Ели, бывало, и не такой. Все не так есть охота. Вот гляди-ка на меня, гляди-ка!
Он откусил от ломтя и чуть не поперхнулся. Хлеб был колюч, с пригоречью. Но он не подал вида, что ему хлеб тоже не по нутру, разжевал, протолкнул в горло первый кусок, потом другой, и съел все. Глядя на него, дети хоть и давились, но ели.
…Александра убрала со стола и ушла на работу, ребятишки выбежали на улицу и шумели там, а ему все не хотелось вставать с лавки, все клонило полежать. И он не удержался от соблазна, лег прямо на эту широкую лавку, подложив под голову руки. Задремал. Вдруг будто чиркнули чем-то острым по животу. От неожиданности и испуга он вздрогнул, очнулся враз и невольно поглядел по сторонам, не понимая спросонья, кто же сделал ему так больно. Боль опять повторилась, и еще сильнее. Он ворочался на лавке, стонал, сцепив зубы, пот холодными каплями покрыл лицо, но не звал на помощь, не хотел пугать ребятишек.
Павлуша вбежал в дом, удивленный, что дед все не выходит к ним, и, увидев, как он корчится на лавке, перепуганно закричал:
- Деда! Чего ты?!
Он обернулся на этот крик, но сказать ничего не мог, и Павлушка кинулся вон, крича что было мочи:
- Деда!.. Деда!.. Деда!..
Прибежали внучата, потом соседка, еще женщины. Все они только охали, суетились около него в растерянности. Он уже знал, что эта боль от мякинного хлеба, и сквозь стон прошептал:
- Воды…
Они ничего не поняли, только с состраданием смотрели на него и спрашивали то одна, то другая:
- Чего ты сказал?
- Ну чего тебе, скажи еще?
- Что же делать-то, батюшки?
Наконец прибежала Александра, сразу поняла его и стала, как маленького, держа голову его на руках, поить теплой водой. Он дрожал, вода плескалась мимо рта на подбородок, на грудь. Он не чувствовал этого. Стало полегче. Его уложили на кровать, и он лежал не шевелясь, боясь потревожиться. Соседка спросила:
- Что с тобой, дедушка Иван?
- Ничего, милая, ничего - стараясь улыбнуться, отвечал он, - прихватило немного, теперь вот отошло. В мои-то годы и боль и смерть, говорят, причину найдут…
- Это конечно, это конечно, - поддакивала она, но не вдумываясь в то, о чем он говорил.
- Да вы идите, идите, спасибо вам всем… Делов-то ведь дома, поди, много, идите.
Александра проводила на улицу ребятишек и соседей, села рядом и сказала:
- Нельзя тебе этот хлеб есть, я тебе завтра хорошего испеку.
- Еще что! - удивленно и недовольно выговорил он. - Мне нельзя, а ребятишкам малым можно? Я свое уж пожил, а им еще жить надо. И не выдумывай лучше.
На особину он никогда не ел, и Александра знала, что уговаривать и убеждать его сделать это теперь бесполезно.
Сейчас, когда Александра взглядом и передернувшимися болезненно губами и всем своим видом сказала ему то, что становилось очевидным для всех, он закрыл глаза и замер. Слезинка выкатилась из глаза, одна-единственная, и медленно-медленно покатилась по щеке, точно чем-то каленым вели по лицу… Он провел по этому месту ладонью, открыл глаза и подумал: "Неужто заваляюсь?"
Он подумал это не только из боязни лишних страданий, а и оттого, что не привык ничем отягощать других. Но и сам себе сказав, что приходит конец, он не хотел думать о смерти. Он думал о том, что надо сделать, непременно, если успеется…
22
На другое утро дедушка Иван встал с постели, покачиваясь дошел до лавки, посидел немного, снова встал и принялся одеваться. Александра, удивленная, смотрела на него.
- Пойду похожу, поосвежусь, авось еще лучше станет, - сказал он и вышел.
Она поглядела в окно и, видя, что он хоть и тихо, но не качаясь, шел улицей, с надеждою подумала: "Пускай походит, может, и верно, ничего, обойдется, может". А он шел попрощаться с женой. Ходить на кладбище не любил. Было другое место свиданий с прошлым, и, пройдя деревню, он направился к лесу.
Снегу было немного, не очень мешал идти знакомой лесной тропинкой. Точно навощенные, поблескивали ветви деревьев. Снег еще только припудрил поверху лапы елей и сосен, но прилип крепко - не порошил под ветром. Рыжие сосновые хвоинки испестрили заснеженную землю. Нынче что-то густо пахла хвоя и сыпалась под ветром и сейчас. Но он не смотрел на лесную благодать, не до того было, глядел только под ноги. В одном лишь месте, остановившись отдохнуть, поднял голову на высокую сосну.
"Сколько же хожено тут мною!.. Вон уж и сосенка эта, малюсенькая тогда, вымахала в обхват…".
Место, куда шел, было местом его первой и единственной любви… Когда вышел к этой выбегающей к берегу сенокосной поляне, на которой и нынче стоял небольшой стожок сена, остановился, оглядел все кругом и, сняв шапку, про себя, дрогнувшими губами, сказал:
- Ну, здравствуй!
Полянка была в высоченном березняке. Раньше березы стояли редко, и меж них тоже косили, теперь лес погустел, вырос нетревоженный косой молодняк.
Он подошел к почерневшему пню и смахнул снег, как всегда, сел на него. Когда-то это была здоровенная береза, от земли росшая наклонно и потом могуче взмывавшая вверх. На нее можно было и присесть, и привалиться. Тут вот Надя стояла часто, этой вот, отстававшей уж от пня коры касалась ее нога. Сколько было горячих речей и поцелуев на этом месте, сколько испытано радости и тревог!.. Он бережно погладил пень, потом закрыл ладонями лицо и напряг не только память, но и все свои разбуженные чувства, чтобы вызвать ее лицо. Но образ ее тогдашний никак не приходил ему, забылся. Он встал и обошел пень кругом. Потом пересек поляну и подошел к прямой и высоченной березе. В ту пору она была невысоким деревцем, ветвистым и зеленым. Тут вот он первый раз поцеловал Надю. Вдруг живо вспомнилось, как она глядела на него широко открытыми глазами и пугливо, и встревоженно, и с какою-то робостью, и в то же время зовуще. Откинувшиеся косы ее неловко зацепились за ветки. Когда он отпустил ее и она хотела поднять голову - ойкнула. Он осторожно высвободил ей волосы, и оба засмеялись. Сейчас он бережно повел ладонью по стволу этой березы и вдруг отнял руку. Шершавины на ладони зацепились за пленку тоненькой отшелушившейся коры, и он почувствовал себя так, будто сделал больно кому-то дорогому и живому. Бережно погладив пальцами эту пленочку, он поднял вверх голову и, глядя на вершину, подумал: "Ты-то ведь все помнишь, только не скажешь… Никогда и никому…".
Долго стоял он тут, потом пошел к другому месту. Оно было на самом берегу у кромки леса. Когда первый раз уходил в армию, тут потерял власть над собою, целуя ее. Она не отбивалась, только, плача, говорила:
- Не надо, Ваня… Грешно, Ваня…
И эта ее мольба остановила его. Он не посмел…
Потом пошел на четвертое место. Когда вернулся со службы, на этом месте, у свежего стога сена, они стали мужем и женою… Все жило, все говорило, все волновало его тут. Вот здесь вот столкнулся с ее отцом. Сильна была тогда родительская власть, и сильна в них самих привычка к этой власти. Они тщательно скрывали место встреч, отрицали, что видятся. Иначе бы отец мог и вовсе не пустить ее ни на шаг из дому, и она бы не смогла ослушаться. Понимая это, они были всегда настороже, тем более что между родителями их жила вражда. Как-то на покосе его и ее родители подрались и с тех пор ненавидели друг друга. Они были из соседних деревень, но покос имели рядом. Одному подумалось, что прикашивает сосед его покоса, и ссора произошла. Обе семьи были бедны. Но при богатстве возникает вражда из-за богатства, а при бедности из-за нужды. Обе семьи ничего не желали иметь общего, но слух о встречах Ивана с Надеждой шел, и однажды ее отец укараулил их. Она, бедная, как увидела его, так и замерла, бледнешенька. Уж кричал тогда Василий Иванович, уж грозился, уж срамил, что было только в нем мочи! Они терпели все, но когда отец схватил Надю за pукy и, размахнувшись, хотел ударить, Иван, тогда бывший в самой поре и силенку чувствовавший немалую, схватил руку Василия Ивановича, отвел в сторону и сказал:
- Ты свое дитя не отдашь, а я свое!
Услышав эти слова, Василий Иванович опешил, руки его упали, и он вдруг отвернулся и заплакал. Вся злость слетела с Ивана, пропал испуг у Нади, и, она, подбежав, прижалась к отцу.
- Хоть это-то, думал, будет как у людей… - качая головой, горестно проговорил Василий Иванович и пошел прочь.
Вот тут вот догнал он его и сказал:
- Не бойсь, хуже людей у нас не было и не будет…
Потом жили за милую душу.
Вспоминая, долго ходил он, останавливаясь то у одного, то у другого места. Ходил с непокрытою головою, держа шапку в руке. И солнце уж садилось, а он все не мог наглядеться, все не мог уйти от своих воспоминаний, от того, что всегда было ему всего дороже…
Наконец последний раз оглядел все, тихо сказал:
- Прощай же… - и пошел прочь.
23
Он торопился, чувствуя, что силы иссякают с каждым днем. Когда Александра уходила на работу, провожал ребятишек гулять и шел на поветь к верстаку. Было холодно, кровь не грела и в работе, руки коченели, но он пилил, стругал, прилаживал, стараясь переделать те дела, с которыми Александре без мужика не обойтись. Заменил сломанные зубья на граблях, сделал запасные косьевища к косам, черенки к лопатам, ухватам и сковороднику, топорища. Внуки были не так шаловливы, как прежде, и не очень мешали ему. Николку сразу после школы брал к себе. Он и раньше учил его плотницкому и столярному делу, а сейчас относился к этому с особой серьезностью.
- Что умеешь да знаешь - не ноша, плечо не оттянет, - говорил внуку, - а пригодиться может завсегда.
Николка под его присмотром сделал самую сложную работу - косьевище и топорище. И неплохо сделал, что очень обрадовало и успокоило старика. Александру все сильнее охватывал страх остаться один на один с этою суровою жизнью. Она ходила какая-то потерянная, придавленная, молчаливая. Подойдет, скажет:
- Не морозился бы… чего уж… - и глядит на него долго, умоляюще.
- Так ведь что, я ведь так только… - растерянно говорил он. - Время есть, вот и делаю… Знаешь ведь, как в жизни-то бывает? Один - мужик говорил по весне: "Успеется, посеется". А по осени: "Что это у меня, колос от колоса - не слышит голоса". Пока вот время есть, так думаю, надо…
Все складывалось так, что старику было не до себя. В последнем письме Михаил писал: "Уж мы его лупим, лупим, а он все лезет, вроде и счету ему нет". Старик знал это состояние солдатской усталости, когда потерян счет дням, ночам и погибшим товарищам, когда безразличие к жизни и смерти становится нормой чувств и бытия. О себе ли тут было заботиться?..
Ответ всегда писал Николка по совету всей семьи. Сначала Александра диктовала общие для всех события их жизни, потом говорил он, что упущено, что он хотел сказать сыну. Потом ребятишки наперебой хотели поделиться своими чувствами с отцом. Сидели вокруг стола обычно вечером, чтобы не делать этого важного дела походя, второпях. Лампу придвигали ближе к Николке, и все старались не сбить и не толкнуть его. Обычно Александра диктовала то, что продиктовал бы и он, - ему оставалось только напомнить, чтобы не забыла упомянуть какую-нибудь важную подробность их жизни да передать поклон от себя. В этот раз он сказал:
- Непременно напиши - живем - хорошо, хлеба дали еще, так что сыты.
На недоуменный взгляд внуков и снохи ответил:
- Нечего расстраивать. Нам от этого легче не будет, а он в расстройстве не остережется, и знаешь, что может быть? Там шутки плохи.
Пока Николка писал это, старик поднялся со своего места и, став за спиной внука, прямой и суровый, начал диктовать дальше:
- Дедушка велит сказать, что всяк, кто к нам лез, сроду на испуг нас взять хотел. Да мы не пугались прежде, то же станет и теперь. Написал?
- Да, дедушка.
- Пиши дальше. "Верь отцу, милый ты мой сын, - потеряешь веру, потеряешь голову. Знамо, надо бы вам поопомниться дать, да, видать, еще не собралась сила. Бывало и в наше время такое. Скажи всем, что я, твой отец, старый солдат, благословляю всех вас и говорю - не робейте. Не может того быть, чтобы супостаты эти не заскулили. Целую тебя тысячу раз, милый мой, дорогой Мишенька".