Он развязывает свой мешок и добавляет в котелок пачку пшенки.
После обеда лежим в шалаше… Каждую неделю я пишу матери успокаивающие письма, в которых все хорошо, и эта святая ложь до сих пор мне удавалась. Старался писать чернилами спокойным, ровным почерком. Сегодня подошло время, и надо бы написать, но не могу. Боюсь, что прорвется между строками мое состояние и угадает мать сумятицу и разброд в моей душе…
Филимонов пришел из штаба мрачный - я это сразу заметил - и сейчас сидит нахохлившись и что-то помалкивает.
- Что с вами, Филимонов?
- Так… Не понравилось мне нынче в штабе.
- Что такое?
- Так, суета какая-то… Начальство из бригады появилось.
- Этого еще не хватает, - думаю вслух и приказываю связисту соединить меня с помкомбата.
- Это я, товарищ помкомбата. Говорят, в штабе начальство из бригады? Не в курсе?
- Нет. И по телефону такие вопросики задавать нечего. Недалеко и пройтись, если такой любознательный. Понял?
- Понял, - отвечаю и кладу трубку. - Паникуете вы всё, Филимонов. Не в курсе помкомбата.
- Может, и не в курсе пока.
Разговор с помкомбата не успокаивает. Курю одну за другой цигарки, курю до кружения в голове, до противной щипоты во рту…
Тем временем клонится день к вечеру… Заволакивается солнце за Овсянниково, тянутся длинные лиловые тени от танков, рдеет рыжая стерня поля, словно налитая кровью, а на ней темно-бурыми пятнами вразброс - оставшиеся навечно… Стелется легкий дымок от костров, пахнущий хвоей, и этот запах вдруг напоминает мне тихие летние вечера на подмосковной даче, где у каждого домика дымит самовар и приятно пахнет горящими еловыми шишками, а я лежу в гамаке и читаю… Диккенса… Какая нелепица!
Скоро вечерний обстрел, и вся рота, как и я, бесцельно бродит по передку в мучительном ожидании. Как ни маетен предстоящий налет - по мне, лучше, чтобы он был. Тогда, значит, утром просто по случайности не били немцы по нашему участку.
Обстрел начинается как обычно - только закатилось солнце за деревню, так и пошло… И бьют как обычно - не сильнее и не слабее. Спасает нас малое наше число. Всего четыре поста, друг от друга далеко, попробуй попади, и на сей раз обходится без потерь. Вздыхаю облегченно - и что обстрел обошелся, и что был он все-таки.
Укладываемся спать. Связист соорудил рядом небольшой шалашик, в моем-то втроем тесно. Засыпаю быстро, измученный прошлой, неспаной ночью и всем этим напряженным в каком-то ожидании днем, но вскоре будит меня тревожный шепот Филимонова:
- Товарищ командир! Товарищ командир! Связной от помкомбата.
Вылезаю из шалаша. Связной отводит меня в сторону и шепчет:
- Вам приказано, командир, выдвинуть пять человек с ручным пулеметом под командой сержанта в подлесочек тот, знаете, что за краем рощи, и протянуть туда связь.
- Зачем?
- Ничего не знаю. Видите, помкомбата по телефону не стал, меня прислал. Стало быть, секрет.
- Разведку, что ли, немецкую со стороны Панова ожидают?
- Ничего не знаю.
Я делаю шаг к шалашу связиста, но связной предупреждает:
- Не звоните. Не велел лейтенант.
Что за черт! Должен же я знать, к чему все это? Посылаю Филимонова за сержантом.
- А вам, - продолжает связной, - к часу ночи ровно с остальными людьми подойти к овсянниковскому оврагу. Там помкомбата встретите.
- Хорошо. Передайте - все будет выполнено.
- Когда сержант выдвинется, пусть доложит по телефону, - заканчивает посыльный и растворяется в темноте.
Подходит сержант, протирая глаза, видно, тоже только уснул. Лицо бледное, встревоженное. Объясняю задачу. Он просит закурить. В свете зажженного огонька вижу запавшие глаза.
Собираем бойцов. Вижу, какая смертная нехоть покидать людям свои шалашики, которые хоть и не спасают ни от чего - ни от мин, ни от пуль, ни даже от холода, но в которых обжились, обвыклись, которые стали хоть каким, но домом, и выходить неизвестно зачем в редкий, просматриваемый и простреливаемый подлесок и оставаться там неведомо сколько, в отрыве от своих, где ни костерика не разведи и не закури даже. Но надо!
Подлесок тот метрах в ста от нашего края, и идти к нему по открытому месту, правда, кустики кой-какие есть, и подобраться можно в промежутках между вспышками ракет.
Ныряют ребята во тьму и пропадают. Вот и все перебрались. Только красный шнур телефонного провода соединяет их с нами.
Вынимаю часы - половина первого. Через полчаса буду у оврага и все узнаю от помкомбата.
До оврага от правого края нашего участка метров пятьсот, как ни тяни шаг, придешь раньше часу, но сидеть в шалаше и ждать не хочется - идем с Филимоновым прямо туда, захватив по дороге оставшихся людей.
- И чего удумали напоследок! - ворчит Филимонов у меня за спиной.
Идем гуськом по еле угадываемой тропке. Справа, сквозь черные стволы деревьев, просвечивается мертвенно вспыхивающее поле. Поглядываем с опаской - неужели опять, в который уже раз, придется идти по нему - и зябко поеживаемся в своих потертых, обожженных шинелях. Погремливает оружие, глухо отдаются шаги, кто-то осторожно покашливает, кто-то вздыхает - идем в неизвестность…
Да, ребятки, видно, предстоит нам еще хватить лиха…
У оврага темные тени нескольких человек. Смотрю на часы - без четверти. Останавливаю людей, а сам спускаюсь по склону и перехожу ручей. В темноте различаю только помкомбата и ПНШ, остальные незнакомые, кто-то из бригады. Чуть поблескивают новые ремни и портупеи, попахивает чем-то спиртным - то ли водочкой, то ли одеколоном, а может, и тем и другим в смеси, - и щекочет запах легкого табака.
- Прибыли? - поворачивается ко мне помкомбата. - Где люди? Расположите их на правом склоне.
- Есть. Что задумано, товарищ помкомбата? - спрашиваю я тихо.
Он отводит меня чуть в сторону.
- Сейчас увидишь, - не то с раздражением, не то с болью отвечает он и отходит.
Я иду обратно. Укладываю бойцов у кромки леса, и тут мы слышим негромкое урчание танка, треск ломающихся кустов, лязганье гусениц.
Ничего не понимаю! Зачем танк? Не наступать же задумали? Что за черт! А внутри нарастает ледок и распирает грудь тупой, ноющей болью.
Рокотание танкового мотора приближается, и я спускаюсь в лощину и вскоре вижу, как черная неуклюжая махина танка ползет по дну овсянниковского оврага. Он останавливается, не глуша двигателя, метрах в двадцати от переднего края… Но что это? Сзади танка что-то привязано? Я подхожу ближе - пахнуло горячим железом и маслом, - к танку стальным тросом прикреплены обычные деревенские сани, только без оглоблей. Сами сани перевязаны толстыми веревками. Ничего не понимаю!
И только тогда, когда к саням подходят шесть человек в маскировочных халатах, понимаю - это разведчики!
Филимонов кладет мне руку на плечо:
- Только без глупостей, командир…
К разведчикам подходит какой-то капитан из бригады, что-то говорит, потом достает флягу и передает разведчикам. Те прикладываются поочередно, слышно, как булькает водка, как разведчики откашливаются, как один из них спрашивает у капитана разрешения покурить. Тот разрешает, и я вижу шесть красных точек, то разгорающихся, то затухающих…
Подходит помкомбата и так же раздраженно говорит:
- Теперь понял?
- Да, - упавшим голосом отвечаю я.
- Как только танк выскочит из оврага - откроешь огонь по немцам, да погуще… Ну, и когда будет возвращаться, тоже прикроешь огнем. Ясно?
- Ясно. Кто придумал?
- Не я, конечно. Разработка штаба бригады.
- Они же не пройдут!
- Мы с комбатом доказывали - не послушали. Нужен "язык", понимаешь, до зарезу. Иначе не сменят нас. Вот и решились на такое. Может, дуриком что и выйдет. Нахально же, авось растеряются немцы. А вообще… - Он машет рукой и отходит.
Меня тянет ближе к саням, слышу слова капитана:
- …отходить сообразно обстоятельствам. О раненых не беспокоиться, за ними пришлют санитаров. Ничто не должно отвлекать от выполнения боевой задачи. Все понятно? Повторите, сержант!
Один из разведчиков, запинаясь, неровным, дрожащим голосом повторяет приказ.
- По возвращении - ордена, - добавляет капитан, слабо улыбнувшись, но у разведчиков нет ответной улыбки - сумрачны, сосредоточенны лица, а в глаза лучше не заглядывать…
Молча стали они усаживаться в сани. Происходит заминка - никому не хочется быть с краю, каждый норовит попасть в середку. Приходится капитану рассаживать их самому.
Я стою помертвелый… То, что вчера ночью и сегодня днем еще могло быть предметом отвлеченных рассуждений, беспомощной болтовни с самим собой о праве поступать по-человечески, сейчас приобрело свое истинное и страшное значение… Эти люди, которые в смертном томлении сидят сейчас в санях, погибнут из-за меня!
Разведчики расселись, и командир танка, высунувшийся из башни, спрашивает:
- Всё в порядке? Ну, тронулись. Держитесь крепче!
И тут один из разведчиков поворачивается ко мне лицом:
- Это вы, товарищ командир? Это я - Лявин. Не поминайте лихом. Видите, как дело-то повернулось. Искупать кровью приходится. Прощайте…
Я хочу что-то ответить, но спазма в горле - не могу.
Танк трогается. Натягивается трос, скрипят полозья по гальке ручья…
Я все еще окаменело стою. Но когда танк выползает на нейтралку - бросаюсь вслед, догоняю, ухватываюсь за веревку и кидаю тело на сани, наваливаясь на кого-то. Разведчики теснятся, давая мне место, но никто ничего не спрашивает - не до того. Сани болтаются из стороны в сторону, подпрыгивают на ухабах, мертвой хваткой держусь за веревку, лишь бы не сорваться…
Танк набирает скорость и вырывается из оврага.
Виктор Некрасов
Вася Конаков
(Рассказ)
Василий Конаков, или просто Вася, как звали мы его в полку, был командиром пятой роты. Участок его обороны находился у самого подножия Мамаева кургана, господствующей над городом высоты, за овладение которой в течение всех пяти месяцев шли наиболее ожесточенные бои.
Участок был трудный, абсолютно ровный, ничем не защищенный, а главное, с отвратительными подходами, насквозь простреливавшимися противником. Днем пятая рота была фактически отрезана от остального полка. Снабжение и связь с тылом происходили только ночью. Все это очень осложняло оборону участка. Надо было что-то предпринимать. И Конаков решил сделать ход сообщения между своими окопами и железнодорожной насыпью. Расстояние между ними было небольшое - метров двадцать, не больше, но кусочек этот был так пристрелян немецкими снайперами, что перебежать его днем было просто немыслимо. В довершение всего стоял декабрь, грунт промерз, и лопатами и кирками с ним ничего нельзя было поделать. Надо было взрывать.
И вот тогда-то - я был в то время полковым инженером - мы и познакомились с Конаковым, а позднее даже и сдружились. До этого мы только изредка встречались на совещаниях у командира полка да во время ночных проверок обороны. Обычно он больше молчал, в лучшем случае вставлял какую-нибудь односложную фразу, и впечатления о нем у меня как-то не складывалось никакого.
Однажды ночью он явился ко мне в землянку. С трудом втиснул свою массивную фигуру в мою клетушку и сел у входа на корточки. Смуглый кудрявый парень, с густыми черными бровями и неожиданно голубыми, при общей его черноте, глазами. Просидел он у меня недолго - выкурил цигарку, погрелся у печки и под конец попросил немного толу - "а то, будь оно неладно, все лопаты об этот чертов грунт сломал".
- Ладно, - сказал я. - Присылай солдат, дам сколько надо.
- Солдат? - он чуть-чуть улыбнулся краешком губ. - Не так-то у меня их много, чтоб гонять взад-вперед. Давай мне, сам понесу. - И он вытащил из-за пазухи здоровенный мешок.
На следующую ночь он опять пришел, потом его старшина, потом опять он.
- Ну как дела? - спрашивал я.
- Да ничего. Работаем понемножку. С рабочей-то силой не очень, сам знаешь.
С рабочей и вообще с какой-либо силой у нас тогда действительно было "не очень". В батальонах было по двадцать-тридцать активных штыков, а в других полках, говорят, и того меньше. Но что подразумевал Конаков, когда говорил о своей роте, я понял только несколько дней спустя, когда попал к нему в рогу вместе с проверяющим из штаба дивизиии капитаном.
Последний раз, когда я там был - это было недели полторы тому назад, - я с довольно-таки неприятным ощущением на душе перебегал эти проклятые двадцать метров, отделявшие окопы от насыпи, хотя была ночь и между ракетами было все-таки по две-три минуты темноты.
Сейчас прямо от насыпи, где стояли пулеметы и полковая сорокапятка, шел не очень, правда, глубокий, сантиметров на пятьдесят, не больше, но по всем правилам сделанный ход сообщения до самой передовой.
Конакова в его блиндаже мы не застали. На ржавой, неизвестно откуда добытой кровати, укрывшись с головой шинелью, храпел старшина. В углу сидел скрючившись, с подвешенной к уху трубкой, молоденький связист.
- А где командир роты?
- Там… - куда-то в пространство неопределенно кивнул головой связист. - Позвать?
- Позвать.
- Подержите тогда трубку.
Вскоре он вернулся вместе с Конаковым.
- Здорово, инженер. В гости к нам пожаловали? - Он снял через голову автомат и стал расталкивать храпевшего старшину. - Подымайся, друг, прогуляйся малость.
Старшина растерянно заморгал глазами, вытер рукой рот.
- Что, пора уже?
- Пора, пора. Протирай глаза и топай.
Старшина торопливо сунул руки в рукава шинели, снял со стены трофейный автомат и ползком выбрался из блиндажа. Мы с капитаном уселись у печки.
- Ну как? - спросил он, чтобы с чего-нибудь начать.
- Да ничего. - Конаков улыбнулся, как обычно, одними уголками губ. - Воюем помаленьку.
- И успешно?
- Да как сказать… Сейчас вот фриц утих, а днем, поганец, два раза совался.
- И отбили?
- Как видите. - Он слегка замялся. - С людьми вот только беда…
- Ну, с людьми везде туго, - привычной для того времени фразой ответил капитан и засмеялся. - За счет количества нужно качеством брать.
Конаков ничего не ответил. Потянулся за автоматом.
- Пойдем, что ли, по передовой пройдемся?
Мы вышли.
И тут выяснилось то, что ни одному из нас даже в голову не могло прийти. Мы прошли всю передовую от левого фланга до правого, увидели окопы, одиночные ячейки для бойцов с маленькими нишами для патронов, разложенные на бруствере винтовки и автоматы, два ручных пулемета на флангах - одним словом, все то, чему и положено быть на передовой. Не было только одного - не было солдат. На всем протяжении обороны мы не встретили ни одного солдата. Только старшину. Спокойно и неторопливо, в надвинутой на глаза ушанке, переходил он от винтовки к винтовке, от автомата к автомату и давал очередь или одиночный выстрел по немцам.
Потом уже, много месяцев спустя, когда война в Сталинграде кончилась и мы, в ожидании нового наступления, отдыхали и накапливали силы, уже на Украине, под Купянском, Конаков рассказывал мне об этих днях.
- Трудновато было, что и говорить. Сам удивляюсь, откуда нервы взялись… Тогда еще, когда ход сообщения рыли, в роте было человек шесть бойцов. Потом один за другим все вышли из строя. Немец каждый день по три-четыре раза в атаку ходит, а пополнения нет. Что хочешь, то и делай. Звоню комбату, а он что? - сам солдат не родит. Жди, говорит, обещаю со дня на день подкинуть. Вот мы и ждали - я, старшина и пацан связист Сысоев. Сысоев на телефоне, а мы со старшиной по очереди на передовой. Постреливаем понемножку, немцев дурачим, пусть думают, что нас много. А как атака… Ну, тут нас пулеметчики и артиллеристы вывозили. На насыпи, под вагонами, два станковых стояли и одна сорокапятка. Сейчас вот вспоминаешь - улыбаешься только, а тогда… Ей-богу, когда старшина с берега приходил с обедом, расцеловать его готов был. А когда через три дня пять человек пополнения дали, ну, тогда уж ничего не страшно было.
Дальнейшая судьба Конакова мне неизвестна - война разбросала нас в разные стороны. На Донце я был ранен. Когда вернулся, Конакова в полку уже не было - тоже был ранен и эвакуирован в тыл. Где он сейчас - не знаю. Но когда вспоминаю его - большого, неуклюжего, с тихой, стеснительной улыбкой, когда думаю о том, что этот человек вдвоем со старшиной отбивал по нескольку атак в день и называл это только "трудновато было", - мне становится ясно, что таким людям, как Конаков, и рядом с такими людьми, как Конаков, не страшен никакой враг.
Василь Быков
В тумане
(Повесть)
Холодным слякотным днем поздней осени на втором году войны партизанский разведчик Буров ехал на станцию Мостище, чтобы застрелить предателя - здешнего деревенского мужика по фамилии Сущеня.
Этот Сущеня еще с довоенного времени работал на железной дороге и считался неплохим человеком, но, месяц назад арестованный полицией за диверсию возле Выспянского моста, купил себе жизнь тем, что выдал соучастников, своих же путейцев, вместе с которыми развинчивал рельсы. Путейцев повесили в местечке, а Сущеню выпустили, и он вторую неделю отсиживался под боком у гарнизона, в своей хате на окраине станции, в тепле и сытости, полагая, наверное, что партизаны до него не доберутся. Простят его. Но такое не прощается, за такое следовало наказать. Командиры в отряде, посовещавшись, приняли решение и прошлой ночью послали Бурова сделать то, чего невозможно было не сделать. В помощь ему дали партизана Войтика, и они вдвоем верхом на лошадях, отмахав километров тридцать лесного пути, в тот же день к вечеру выбрались из леса на опушку в километре от Мостища.
В лесу уже темнело, холодный туман и ранние сумерки быстро поглощали мокрый сосняк, почти голый, с остатками жухлой листвы подлесок, а на полевом пространстве за грязной гравийкой было еще светло; в лица всадников ударил влажный порывистый ветер, и они остановились. Буров привычно огляделся, прикидывая, куда их занесло и куда теперь лучше податься. Но он уже увидел за полем раскидистые кроны старых пристанционных деревьев, ближе, на склоне пригорка темнело несколько хат с садками, пара копен припасенного летом сена, хлевки и сараи. Пониже, у речки, в конце огородов, за кустарником, сиротливо чернела банька - там, помнил Буров, была кладка через речушку, где, наверное, и можно будет перебраться с лошадьми на ту сторону.
Однако, пока не стемнело, их могли увидеть в поле, а в том деле, ради которого они сюда ехали, лучше было обойтись без свидетелей. Тем более без полицаев-бобиков. Если бобики их заметят, то, считай, все пропало, придется смываться в лес, подальше от людей и вообще от Мостища. Нет, надо было выждать полчаса или больше, пока стемнеет, и потом уже двинуться к станции.
Буров повернул кобылку в сторону Войтика, который, ссутулясь под мокрой, из домотканого сукна поддевкой, уныло сидел на распаренной мухортой лошадке, тоскливо поглядывал в поле.
- Видал вон! Приехали, - кивнул Буров в сторону станции.
Войтик знобко повел мокрым плечом, над которым косо торчал ствол его подлинной "драгунки". На его худом, неведомо когда бритом лице под длинным козырьком черной кепки не отразилось ничего, кроме усталости и явного желания отдохнуть. Но до отдыха, наверно, было еще далеко.
- Вижу…
- Повременим немного. Стемнеет - поедем.
- А река там, - двинул острым подбородком Войтик. - Болото.