- Да, мы синие солдаты, но тем страшнее мы для вас! - шептал он. - Жить! Я должен жить!
Глава V
Ничего!
С раннего утра в лагере поднялась суматоха. Забегало начальство, унтеры ходили по баракам, заставляя дневальных мыть полы, двери, подметать, выбрасывать в мусорные ящики каждую лишнюю тряпку.
- Генераль-инспектор едет! Гросс генераль! - говорили солдаты.
После "воскрешения" Сергея поместили в теплый барак для выздоравливающих. Кризис миновал.
Железный организм его чудом выдержал, и на десятый день Сергей уже - самостоятельно стал подниматься и бродить по бараку, хотя на улицу еще не выходил.
Когда в сопровождении офицеров в барак вошел генерал, Сергей, зябко поеживаясь, лежал на нарах. Его заострившееся лицо было смертельно бледным.
- Внимание! - подал команду дневальный.
Все устремили глаза на открывшуюся дверь. Первым вошел генерал, высокий, седой, с пронзительно-хищным взглядом и орлиным носом. Щеголеватый обер-лейтенант, адъютант генерала, услужливо распахнув дверь, пропустил его вперед. Вслед за генералом вошли еще четыре офицера. Внимательно окинув глазами сидящих на нарах пленных, генерал поморщился от спертого, тяжелого воздуха.
- Сдраствуйт, коспота, - стараясь скрыть брезгливость, проговорил он.
Здравствуйте, - нестройно ответили четыре-пять голосов.
- Как вы пошивайт? Кушать хватайт?
- Как вам сказать, господин генерал, сами видите, маловато, - ответил за всех пожилой солдат-дневальный. Он стоял перед генералом, явно нервничая, и мял в руке пилотку. Сверху одежды у него была накинута шинель с поднятым воротником.
- Нитшефо! Нитшефо! - пробормотал генерал.
- Русский зольдат - гут зольдат. Фыносиф. Если пы русский зольдат стать германский официр, он бы фесь мир попетиль, - стараясь казаться гуманным и добрым, проговорил он. - А как с фами опращайт? Не пьют ли?
Ответом было гробовое молчание.
Генерал неловко помялся и снова шутливо заговорил:
- Нитшефо! Нитшефо! Наш фельикий канцлер Бисмарк кофориль: у русский нарот на фсякий слутшай ф шисни есть сфой нитшефо. А это пыль шелестный канцлер, фельикий шеловек.
- Но, господин генерал, великий канцлер имел в виду совсем другое, когда говорил об этом "ничего" русского народа.
Лохматые брови генерала вздрогнули, нахмурились, и холодный взгляд устремился на того, кто произнес эти слова. Перед ним, рядом с двухъярусными нарами, стоял в накинутой на плечи русской шинели молодой пленный солдат. Губы его нервно вздрагивали, умные, глубоко запавшие глаза внимательно и сурово смотрели на генерала. Это был Сергей.
Генерал вынул носовой платок и, зажав им нос, подошел к окну.
- Потшему не помыйт? - раздраженно и брезгливо заметил он дневальному, указав на окно, а затем, резко повернувшись, пошел к двери.
Офицеры угодливо расступились, фельдфебель распахнул дверь. Торжественно, важно, не сказав "до свидания", выплыл генерал, его поджарые ноги нервно подрагивали. За ним торопливо выскользнули и все сопровождавшие. Последним уходил адъютант генерала, молодой обер-лейтенант с тонким интеллигентным лицом, в узком, как корсет, мундире. Уходя, он оглянулся и пристально посмотрел на Сергея. Глаза их встретились. Брови адъютанта вздрогнули, на лице появилось выражение недоумения, сменившегося удивлением. Какой-то давно забытый, смутный образ мелькнул в памяти немецкого офицера. Закрывая дверь, лейтенант задел притолоку фуражкой, которая чуть не слетела с его головы.
Выйдя на улицу, обер-лейтенант увидел стоящего навытяжку перед генералом испуганного фельдфебеля.
- Funf und zwanzig! - уловил лейтенант последние слова генерала.
Возбуждение, охватившее Сергея, сменилось страшной усталостью. Обессиленный, он лег на нары.
"Что будет? - мысленно возвращаясь к генералу, думал он. - Расстреляют? Может, сейчас же перейти из этого барака в другой, затеряться среди людей? Все равно! - решительно махнул он рукой. - Семи смертям не бывать, а одной не миновать!" - И с головой укрылся шинелью…
"В чем дело? Почему так вспыхнул генерал? Что за "ничего" и что под этим подразумевал Бисмарк? Где я видел этого пленного? - думал в это время обер-лейтенант Ридлинг, адъютант генерала Шварца, еле поспевая за ним. - Кому он приказал дать двадцать пять палок? Этому пленному?"
Вечером в памяти вдруг всплыла забытая сцена. Осень. У небольшого озера на Смоленщине русский пленный, студент, моет его машину. Ридлинг говорит ему о конце России и русского языка, а тот отвечает: "Вожди приходят и уходят, а народы остаются". "Да-да, в бараке был тот самый студент-филолог. Те же ироничные, насмешливые, проницательные глаза, та же бесстрашная манера выражать свое мнение. Это, без сомнения, он… И что же все-таки означает это "ничего"? Что подразумевал под этим Бисмарк?" - опять спросил себя Ридлинг.
Через неделю, в свободный воскресный день, он с утра обложил себя томами сочинений Бисмарка, взятыми в городской библиотеке, и, бегло перелистывая их, искал лишь русское слово "ничего". Только к ночи, когда глаза уже слипались от усталости, он нашел то, что искал.
"Однажды, - писал Бисмарк, - в молодости, когда я работал военным атташе германского посольства в России, я возвращался поздней ночью из Царского Села в Петербург. Пришлось ехать с простым крестьянским возницей на розвальнях, потому что не нашлось извозчика, который решился бы выехать в поле в разыгравшуюся вьюгу: мне обязательно надо было к утру добраться до Петербурга.
Вихри снега застилали наши глаза, лошадь выбилась из сил, и мы потеряли дорогу. Казалось, гибель была неизбежной. Впереди была целая ночь, а вьюга все усиливалась. Но мой возница все время успокаивал: "Ничего, барин, ничего". Он отпряг лошадь, привязал ее за повод к саням, опрокинул их. Мы залезли с ним под розвальни, постелив один тулуп под себя и одевшись другим.
Вьюга бушевала всю ночь, и всю ночь мой возница повторял: "Ничего, барин, ничего!" Под утро вьюга стихла. Мы вылезли из-под розвальней, откопали сани, впрягли лошадь и благополучно добрались до Петербурга. Будучи еще не один год в России, я часто слышал это "ничего" при самых различных обстоятельствах. И я завещаю потомкам никогда в жизни не воевать с Россией, ибо у русских на любой случай жизни и есть свое "ничего", о котором никогда не надо забывать".
"Так вот в чем дело! Вот что взбесило генерала Шварца! - Ридлинг нервно заходил по комнате, куря сигарету за сигаретой. - Кто прав? Бисмарк и этот пленный студент или фюрер и генерал Шварц? - Ридлинг пытался успокоить себя, но сомнения продолжали мучить его: - Германия одна против всего мира. Свободу она несет другим народам или смерть и рабство? - Он вспомнил расстрелы детей и женщин, бесконечные вереницы изможденных пленных, идущих но дорогам, томящихся в лагерях, истязаемых на работах. - Конечно, смерть и рабство. А своему народу? Что тот получит взамен бесчисленных жертв на фронте, взамен экономической разрухи? Лишь утопические обещания счастья…"
Устав от этих мыслей, он бросился на диван, но только к рассвету ему удалось забыться коротким, тяжелым сном. Во сне к нему пришел пленный студент. Он насмешливо посмотрел на него и подчеркнуто вежливо сказал: "И что вы до сих пор раздумываете? Правда-то на нашей стороне. Вожди приходят и уходят, а народы остаются". И, прогрохотав колодками, он вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.
Ридлинг, вздрогнув, проснулся. В комнате было темно и тихо.
- Фу ты! - пробормотал он, осознав, что это был только сон.
Дверь барака внезапно распахнулась. Вошли сухопарый шеф ревира, фельдфебель Кауфман и пучеглазый унтер-офицер Бергер.
- Aufstehen! - заорал Бергер.
- Те, кто в силах был как-то передвигаться, поднялся.
- Где есть чельовек, который кофориль с генераль?
В бараке воцарилась тишина.
- Не признавайт? Кто есть дневальный?
- Я! - Из темного угла выступил солдат в шинели с поднятым воротником.
- Который чельовек кофориль с генераль?
- А я и не заметил, кто с ним говорил, - ответил дневальный, отводя глаза.
В ревире рядом с Сергеем находился и тамбовец Тимофей. Судьба снова свела их: Тимофей заболел тифом. Снова встретившись, они стали держаться вместе. В то время как дневальный отвечал на вопросы унтера, Сергей спал. Тимофей незаметно прикрыл его лицо полой шинели.
- Сейчас мы найдем, - зашипел фельдфебель, подходя к нарам и всматриваясь в лица заключенных.
- Aufstehen! - заорал он.
Сергей, вздрогнув, проснулся. Он медленно встал, пошатываясь.
- Funf und zwanzig! - заорал фельдфебель.
Мертвенно-бледное лицо Сергея стало пепельно-серым, но ни один мускул не дрогнул.
- Передайте сейчас же полицаю, - сказал по-немецки фельдфебель Бергеру.
- Jawol! - рассеянно взглянув на Сергея, козырнул унтер-офицер.
- Выпороть сейчас же! - процедил уходя фельдфебель. Вслед за ним вышел из барака и унтер. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась и вошел санитар.
- Сергей Суров, на осмотр к доктору! - крикнул он.
- Иди и не возвращайся, - шепнул Сергею тамбовец.
Сергей быстро надел шинель и вылетел из барака.
Через пять минут возвратился унтер в сопровождении полицая Мишки Пучка, маленького, круглолицего, в синем мундире вильгельмовских времен, стянутом русским офицерским ремнем. Должность полицая никак не шла ему. Лицо у него было добродушное, веселое, улыбчивое, в глазах всегда мелькали искорки-смешинки. На правой руке на ремешке у Мишки болталась плеть. - Который тут генеральский крестник? Выходи!
Все молчали. Унтер подошел к нарам Сергея, но там было пусто. Рядом, слегка посапывая, лежал Тимофей. Унтер не обратил особого внимания на лицо Сергея, но место, где тот лежал, приблизительно помнил.
- А, перелег, свинья, - пробормотал он. - Aufstehen! - заорал он на Тимофея.
Тимофей поднялся.
- Комм, - указал на скамейку унтер.
- За что это он тебя благословил? - спросил Мишка.
- Я и сам не знаю, - глухо пробормотал Тимофей. - Наверно, физика не пондравилась!
- Снимай штаны и ложись на скамейку!
- Охо-хо, на старости-то лет привелось, - простонал Тимофей, снимая штаны.
- Anfangen! Schnell! Schnell! - торопил сзади пучеглазый унтер.
Мишка взмахнул плетью и резко ударил. Тело Тимофея конвульсивно дернулось.
- 1, 2, 3, 4, - считал унтер.
Мишка делал вид, что плетку опускает с силой, на самом деле он опускал ее лишь сверху. Когда плетка почти прикасалась к телу, он сдерживал ее, чтобы смягчить удар.
Унтер, закурив сигарету, продолжал считать. Сзади тихо открылась дверь барака: возвратился фельдфебель. Лежавшие на нарах пленные делали Мишке едва заметные знаки, но он, увлекшись искусством хитрого сечения, ничего не замечал.
- 23, 24, 25, - закончил унтер и повернулся к двери, чтобы уйти.
- Verflueckte! Schweine! Разве так бьют! - заорал фельдфебель на Мишку. - А ну-ка, дай плетку! Я тебя сейчас научу, как порют в Великой Германии! Ложись сам!
- Герр фельдфебель, - умоляюще взвыл Мишка. - Простите ради Бога! Я из доходяг, у меня нет силы бить по-другому!
- Молчать, - заорал фельдфебель. - Ложись!
Покорно спуская штаны, полицай Мишка поплелся к скамейке, с которой Тимофея как ветром сдуло. Забившись в свой угол, он притаился, опасаясь, что его снова положат на скамью.
Фельдфебель снял с себя шинель, бросил ее на руку унтеру и по локоть засучил рукава мундира. Удар плетки со свистом рассек воздух, и когда плетка прикоснулась к телу, он слегка подернул ее на себя. Брызнула кровь, и сразу же вздулась багровая полоса.
- Вот так надо пороть, - прохрипел он. - 1, 2, 3, 4, с бешенством, взмахивая плеткой и опуская ее, считал удары фельдфебель. - 25, - хрипло закончил он и вытер рукавом мундира пот, выступивший на лбу.
Мишка со стоном поднялся и дрожащими руками стал натягивать штаны. Часть его тела, предназначенная для сидения, превратилась в кровавое месиво. С клочьев содранной кожи стекала кровь.
- В следующий раз будешь знать, как надо пороть, - бросая под ноги Мишке его плетку, злобно сказал фельдфебель и вышел, с силой хлопнув дверью.
Через полчаса, когда Сергей возвратился от доктора, Тимофей, ворочаясь с бока на бок на койке, буркнул ему сквозь зубы:
- Вернулся, философ!
- А что?
- А что? Ничего! - ответил Тимофей и отвернулся лицом к стене.
- Он тут за тебя порку принял, ты его не тревожь, пусть человек в себя придет, - ответил за него сосед с другой стороны, бывший моряк Федор.
- Это кто же тебя просил? - гневно накинулся на Тимофея Сергей.
- На войне как на войне. Сам погибай, а товарища выручай, - добавил улыбаясь Федор.
Глава VI
Тринадцатый апостол
Открылась дверь, и в барак вошел остролицый австриец Вилли.
- Guten Abend, kamraden! - весело крикнул он с порога.
- Добрый вечер, Вилли, - со всех сторон ответили пленные.
- Что это вы такой веселый сегодня? - спросил дневальный.
- О! У меня сегодня праздник: завтра еду на фронт, а это смех сквозь слезы. А впрочем, как говорится, wszystko jedno. Фронт так фронт. Там, на войне, открытое убийство, а здесь тихое убийство. Где есть Сергей?
- А там, на своем месте! - махнул в конец барака дневальный.
- Я вот сигарет принес. Это на всех камарадов! - сказал Вилли дневальному, отдавая пачку сигарет.
Потом он подошел к нарам, где лежал Сергей. (Сергей хорошо говорил по-немецки, чем и заслужил расположение Вилли).
- Я к вам с большой просьбой, Сергей, - заговорил он тихо по-немецки. - Завтра я еду на фронт, а там всякое бывает. Говорят, что ваши якобы убивают пленных. Я, конечно, в это не верю, но… допускаю. Есть всякие люди и у вас. Один мой товарищ, уезжая на фронт, взял у русского пленного записку, в которой говорилось о его хорошем отношении к русским заключенным. Недавно я был в отпуске и узнал, что его мать получила через швейцарский Красный Крест письмо, в котором он сообщил, что находится у вас в плену. Мол, живет хорошо. Будь добр, дай мне такую записочку, - шептал Вилли.
- С удовольствием, хоть десять. Только нет ни бумаги, ни карандаша.
- У меня все есть. - Вилли протянул Сергею карандаш и тетрадь. - Десять записок мне не надо, а две-три пригодятся. Я через час приду к тебе. Только осторожнее, чтобы никто не увидел, - добавил Вилли, поднимаясь, и внезапно с нарочитой веселостью, обращаясь ко всем, сказал:
- Да! Да! Я на фронт завтра, а вы тоже на фронт скоро поедете. Сегодня приехала из Берлина комиссия - один большой генерал и много офицеров. Среди них и ваши русские офицеры из армии Власова. Все русские будут проходить комиссию.
- Это правда, Вилли? - изумленно спросил Сергей.
- Да! Да! Об этом говорил сам обер-арцт.
- Нэхай воны сами воюють! - крикнул сверху какой-то украинец.
- Не может быть! Мерзавцы! Вот это да! Знать, до ручки докатились, если нас за них на фронт воевать посылают, - взволнованно загалдели кругом.
- Ну, теперь они нас подкармливать будут, с голода не подохнем, - сказал курносый белобрысый солдат и добавил: - Пусть мне только винтовку дадут, а кого из нее стрелять, я сам знаю.
- Э, милок! Ты только возьми эту винтовку, и тогда тебя так заарканят, что пойдешь и стрелять будешь в кого им надо, а не будешь - пулю сам от них получишь, - возразил ему лысый, заросший щетиной старик. - Тебя так в окружение возьмут, что сны твои читать будут.
- Ну это, положим, дудки, - возразил курносый и замолчал.
С утра на лагерную площадь действительно согнали всех русских пленных. Среди немецких офицеров на помосте стояли и офицеры-власовцы.
- Коспота! - обратился к пленным генерал, отдавший вчера приказ о порке Сергея. - Германски прафительство пошель нафстречу фашим шеланьям фоевать за сфопота. Сетшас перет фам путет гофорить русский полкофник.
- Товарищи! Господа! - громко заговорил высокий, полный, широкоскулый человек в форме полковника немецкой армии, выправкой и жестами явно подражавший немецким офицерам. - Германское правительство дает возможность вам, русским военнопленным, выступить с оружием в руках против большевиков. Известно ли вам, что у нашего правительства пленных нет? Есть только изменники Родины. Поэтому оно не вступило в Международный комитет Красного Креста и не оказывает вам никакой материальной помощи, как это делают правительства других стран. Вот почему среди вас, советских военнопленных, такая ужасная смертность. Я сам был в Советской Армии полковником. Я не был трусом и не сдался в плен. Я честно сражался и выполнял долг солдата. Но на войне как на войне, сказал когда-то Наполеон. Войн без пленных не бывает. Обстоятельства сложились так, что я попал в плен. Для нашего правительства я стал изменником Родины. Изменниками считают всех нас! Всем нам путь на Родину закрыт! Но мы вернемся! И только с оружием в руках! Я призываю всех последовать нашему примеру!
- За сколько сребренников продался, Иуда? Офицерскую честь на немецкие шмотки променял! - крикнул кто-то из пленных.
В сторону, откуда раздался выкрик, тут же бросились пять или шесть немецких солдат. Полковник побагровел.
- Граждане! - хриплым, простуженным голосом крикнул он. - Я знаю, не все мы мыслим одинаково. Среди вас есть и большевистские агенты, засланные для того, чтобы шпионить за вами!
- Сам ты гитлеровский ублюдок! - крикнул другой голос, уже с противоположной стороны.
- Обращаются с нами, как со скотами, а теперь воевать за них! Нашли дураков! - со всех сторон понеслись выкрики и самые отборные ругательства.
Полковник поднял руку и натуженно закричал, пытаясь перекрыть голоса:
- Перестаньте! Тише! Если кто хочет выступить, пусть идет к трибуне и прямо выскажет свое мнение. Что орете без толку, как бараны? Даю честное офицерское слово: за правду ничего не будет! Не бойтесь!
- У тебя его нет! Давать-то нечего! - крикнул опять кто-то из толпы.
- Как ты думаешь? - спросил своего соседа худенький бородатый мужичок в танкистском шлеме и обрезанной выше колен русской шинели. - Может, и впрямь ничего не будет? Семи смертям не бывать, а одной не миновать, - не дождавшись ответа, скороговоркой пробормотал он. - За Христа и пострадать можно. Бог правду любит, - сказал он и, перекрестившись, стал пробиваться к трибуне.
- Дай дорогу! Дорогу дай! Тринадцатый апостол идет! - пересмеиваясь, кричали пленные. - Эй, тринадцатый апостол, втолкуй ему, что он сукин сын!