Мы отступаем по выжженной солнцем степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища - Семушкина.
Дядя Никита философ и ворчун. Но мы все равно ого уважаем. Это он нас научил, как правильно наматывать портянки, чтобы не натереть ног; это он показал нам, как укладывать вещевой мешок перед походом. Он же остерегает нас от чрезмерного употребления воды. "Если ты надуешься до бульканья в брюхе - замаешься". Это его слова.
Семушкин длинный, как шест. Почему-то мне кажется, что его в детстве вытянули. Я даже представляю как. Наверно, привязали к ногам двухпудовку и подвесили его за волосы на сук. Вот он и вытянулся, и голова его вытянулась наподобие тыквы.
Сережка Подюков очень молод, еще моложе меня. Как сказал наш ротный, "до безобразия молод". У Сережки, кроме бабушки, никого нет. Он недавно написал ей письмо. У него красные, как у девчонки, губы и раскосые серые глаза на восточный лад, хотя он русский. Я его называю Чингисханом. Он не обижается на это прозвище. Я старше Сережки на целых восемь месяцев. Дядя Никита называет меня по имени; "Ты бы, Митрий, тово…"
У нас на троих два котелка. Когда батальонный повар Костя разливает по котелкам пшенку, мы садимся вместе и едим сперва из одной, потом из другой посудины. Так лучше и сытнее, потому что Семушкин часто мается животом и много не ест.
Он внушает нам уважение еще тем, что у него настоящие кирзовые сапоги, без всякого подвоха, Я и Сережка один раз в три дня перематываем обмотки. Во всем остальном как солдаты мы равны, если не считать, что дядя Никита носит в петличках по одному треугольнику и воюет с первого дня войны.
Наша колонна похожа на ватагу мальчишек. Во-первых, никто не соблюдает строй; во-вторых, у нас много "безусой зелени" - добровольцев. Солдат в батальоне не больше семидесяти человек.
Сегодня опять с раннего утра нас бомбят фашистские пикировщики. Потому мы и бредем вразброд. Остальных батальонов полка с нами нет. Мы не знаем, где они.
Справа и слева от нас отступают отдельные группы бойцов. Их много, очень много, и все идут к Волге. Иногда они разбегаются в стороны и, как суслики, прячутся в траве. Тогда мы следуем их примеру. Подюков и я стараемся держаться поближе к Семушкину. Так лучше и надежнее. Коли уж попала бомба, то сразу всех - никто из троих горевать друг по другу не станет.
К бомбежке мы мало-помалу начинаем привыкать. Когда "юнкерсы" улетают, мы отряхиваемся и презрительно сплевываем: "Не то, мол, видали", или - "Этим нас не прошибешь".
Только после очередной такой встряски Подюков почему-то долго подыскивает слова, чтобы спросить меня о чем-то, а я никак не могу ответить ему. У дяди Никиты после бомбежки пропадает охота к ворчанию.
Голова нашей колонны скрывается в балке. Таких балок и оврагов здесь очень много. "Привал!" - кричат впереди. Мы улыбаемся и прибавляем шаг.
На привале мы грызем сухари и запиваем их водкой, которую выдали нам в первый раз. Это не так уж плохо, если принять во внимание, что со вчерашнего дня мы ничего не ели. Повар Костя начинает подыскивать место для походной кухни.
После ста граммов у меня кружится голова и тяжелеют веки. Подюков улыбается и с аппетитом жует сухарь.
- Не могли подождать, - ворчит на нас Семушкин. - Водка это, брат, тово, на пустой желудок не годится. А вы - на тебе, дорвались.
Он обеими руками держит кружку и время от времени нюхает. Ноздри его раздуваются, кончик длинного носа, увенчанный розовой бородавкой, вздрагивает. Потом дядя Никита осторожно ставит кружку в пустой котелок и идет разыскивать воду. Мы смотрим на его пропотевшую спину и засыпаем.
Через четверть часа нас будит страшный вой и разрывы бомб. Семушкин кричит:
- Воздух!
Потом добавляет:
- Черти окаянные, хватит дрыхнуть! - Схватывает кружку и залпом опрокидывает ее содержимое в глотку.
Мы испуганно смотрим то на него, то на пикировщики, которые падают почти отвесно и бросают бомбы. Все наши рассыпались по укрытиям. Кухня, покинутая своим хозяином, сиротливо курится под кручей.
В следующую секунду мы бежим за дядей Никитой и ныряем в старую воронку. Сережка хлопает глазами и дожевывает сухарь. Я прихожу в себя и гляжу на стаи "юнкерсов" и "мессеров". Пробую считать, но быстро сбиваюсь со счета. Кажется, им нет числа: одни бомбят, а другие кружатся высоко в небе.
- Вы видели когда-нибудь, чтобы эти стервы летали сотнями? - спрашивает Семушкин.
Нет, нам никогда не приходилось видеть такого множества и разнообразия "этих стерв". Здесь сгрудились машины и новейших, и самых допотопных конструкций. Все, что мог собрать Гитлер во всей Европе, он бросил сюда, чтобы уничтожить отступающую армию русских на самых подступах к Волге. А где-то там, у Песковатки, враг уже форсирует Дон и концентрирует силы для окончательного удара.
Никто из нас не знает, что замышляет немецкое командование. Но события последних дней и сегодняшняя бомбежка настораживают нас.
- Что они нашли здесь? - спрашиваю я дядю Никиту, к которому мы не обращаемся по званию.
- А то, что, почитай, все войска схоронились в этих балках.
Я высовываю голову и разглядываю местность. Людей не видно, зато машин, повозок, коней, орудийных передков хоть отбавляй. Все овраги запружены ими.
Дико кричат и мечутся кони, вспыхивают машины, в щепы разлетаются повозки. Дрожит раскаленный воздух, вздрагивает земля. Каждую секунду рвутся бомбы, глубокими воронками вспахивая балки. Косяки "юнкерсов" падают со включенными сиренами почти до самой земли. С пронзительным свистом проносятся "мессеры", поливая овраги огнем пушек и пулеметов. Они ликуют, чувствуя свою безнаказанность. Погодите, пробьет и наш час!
- Я те, стерва ты этакая, я те… - выплевывая песок, ругается наш старшой.
Сережка тоскливо смотрит на солнце, похожее на сгусток крови. Оно почти не светит: гарь и дым образовали плотное косматое облако. В горле першит, хочется пить. У Семушкина должна быть вода.
- Попить бы…
Дядя Никита достает фляжку, подает ее мне. Я откручиваю колпачок и с жадностью лью в рот теплую воду. После нескольких глотков передаю Сережке. Последним пьет Семушкин.
- Так-то лучше, - говорит он, засовывая фляжку в брезентовый чехол.
Несколько бомб взметывают землю вокруг нашей воронки. На нас сыплются песок и горячие комья, пропахшие горелой взрывчаткой. Мы стараемся поглубже упрятать головы между комьями сухой земли. Со стороны это показалось бы довольно смешным, но нам не до смеха. Каждое мгновение мы рискуем взлететь на воздух.
Пронесло. Поднимаем головы. У Сережки посерело лицо, даже его красные губы потеряли прежний цвет. Вероятно, моя физиономия такая же. Рыжая щетина на подбородке дяди Никиты от набившейся пыли стала темно-коричневой.
- Робята, надо бы сменить позицию, - предлагает он.
Мы выжидаем, когда отойдут пикировщики, и меняем воронку. Новая воронка еще теплая и довольно глубокая.
- От пятисотки, - определяет Сережка.
Здесь нам покойнее. Дядя Никита сворачивает цигарку. Его прокуренные пальцы дрожат. Он уже наслюнил краешек газеты, как вдруг над нами что-то оглушительно завизжало.
- Это еще что такое! - возмутился Семушкин и посмотрел в небо.
Из полусвернутой цигарки посыпалась махра. В воздухе кувыркался какой-то страшный предмет и страшно завывал.
- Батюшки! - как-то по-петушиному запел дядя Никита и ткнулся головой между моими ботинками и большим комом земли.
Сережка еще больше побледнел, его продолговатые глаза округлились, как у совы. Не долго думая он влез под меня и замер. Мне ничего не оставалось делать, как запрятать голову между ног дяди Никиты.
Чем ближе к земле, тем сильнее завывал неизвестный предмет. Десятки воедино слившихся посвистов, казалось, наполнили весь мир. Ни дать ни взять - соловей-разбойник.
Я держусь за мотню брюк Семушкина и думаю: "Вот и все, вот тебе и военная романтика". Подюков вздрагивает всем телом, ожидая неминуемой гибели, и с силой буравит меня головой. Вихрь, сопровождающий падение этой необыкновенной штуковины, жутким холодком проносится над нами.
И когда мы отсчитывали последние секунды земного существования, в десятке метров от нашей воронки что-то сильно звякнуло и с дребезжанием покатилось по земле.
- Замедленного действия, - пискнул Семушкин, и я почувствовал удушье, словно упавшая бомба была начинена газами.
Однако разрыва не последовало. Мало-помалу мы освободились из тисков страха и высунули головы из наших убежищ. По-прежнему завывали сирены и фугаски, по-прежнему грохотали разрывы, но того оглушительного посвиста уже не было слышно.
Семушкин первый отваживается выглянуть из воронки. Мы не отстаем от него и, точно утята, вытягиваем шеи.
Из соседних воронок и окопчиков высовываются головы наших товарищей.
Перед нами лежит обыкновенная металлическая бочка со множеством дыр по бокам и в днище.
- Гляди ж ты, бочка! - обрадованно говорит наш старшой.
- Эмтээсовская бочка, - подтверждаю я.
- Митрий, бочка-а! Бочка-а! Ха-ха-ха! И дырья понаделаны. Скажи ж ты, вот… - дядя Никита вворачивает крепкое словцо. - А я-то думал… Ну, не отпетый ли народ эти немцы?!
Я вскидываю свой карабин и стреляю в пикирующего "юнкерса".
Семушкин огромным кулачищем грозит в сторону бомбардировщика. Еще раз мы меняем укрытие. На этот раз у нас настоящие окопы, неизвестно кем вырытые. Их маскируют заросли шиповника и боярышника.
Рядом с нами в таких же окопах сидят командир нашей роты Федосов и его связной Журавский.
- Ну как? - спрашивает нас Федосов.
- Держимся, - отвечает дядя Никита.
- Перегудова и Берестнева накрыло, - сообщает лейтенант.
Берестнев командовал вторым отделением нашего взвода, Перегудов - боец третьей роты. С ним мы прибыли в полк в один день. Он был старше меня на два года.
Я смотрю на Сережку, он на меня. "Вот оно, брат, какие дела".
- А Костька наш отмочил номерок, слышали? - Федосов улыбается, показывая крепкие зубы.
Мы выжидающе смотрим на лейтенанта. Дядя Никита что-то ворчит себе под нос, вроде: "С него сбудется".
- Как бочка завыла, он выскочил из воронки и давай ползать, - продолжает командир роты. - Я ему кричу: "Костька, сукин сын, вернись!", а он перекатывается себе с боку на бок да глазищами ворочает.
- Сомлел парень, - замечает дядя Никита.
- Ну, а когда бочка грохнулась, он и глаза закатил. А теперь отошел. Да вон он сам, - указывает Федосов на воронку, из которой высовывается кудлатая голова повара.
- А как котел-от? - беспокоится Семушкин.
- Пропал наш котел, - говорит Журавский и тоскливо смотрит под кручу, где стояла кухня.
- Поели, значит. - Дядя Никита втягивает голову в плечи и сворачивает цигарку.
- Выходит, опять не жрамши ночь встречать, - ворчит Подюков.
Чтобы заглушить голод, я решаюсь на отчаянный шаг:
- Дай закурить, дядя Никита!
Он мерит меня глазами с обмоток до пилотки, потом засовывает руку в карман брюк и достает щепоть махорки, очень схожей с соломой, пропущенной через соломорезку. Бойцы называют эту махорку "гвардейским табаком".
Свое табачное довольствие я и Сережка отдали дяде Никите.
- И мне, - брякнул Подюков.
Дядя Никита не удивился.
- Ну что же, нате, курите. В другое бы время отказал, а сейчас не могу. Душе полегчает, курите!
Мы поудобнее усаживаемся, сворачиваем толстенные папиросины. Подюков долго мусолит газету, но она никак не хочет склеиваться.
- Да ты зубами пообкусай, - советую я.
Семушкин извлекает кресало, прилаживает фитилек и деловито выбивает искры. Прикуриваем. Первым закашлялся Сережка. Я мысленно обзываю его скотиной. Но после второй затяжки в моем горле что-то сильно запершило, и я захлебнулся.
Дядя Никита посмотрел на нас с высоты своего роста и снисходительно улыбнулся.
- Табак неважный, - выдавил я сквозь слезы.
- Как только курят, - вставил Чингисхан.
После третьей затяжки я пообвыкся.
- Вам бы, товарищ Подюков, леденцы на палочке сосать, - выпуская клубы дыма через ноздри, говорю я.
Он уничтожающе смотрит на меня, потом плюет на огонек и кладет недокурок в нагрудный карман.
Бомбежка продолжается до самого вечера. До самого вечера мы, то есть я и Семушкин, дымим цигарками. Сережка смотрит на нас и глотает слюни.
В город мы вступаем ночью. Говорят, здесь нас должен встретить старшина, "Значит, будет жратва", - думаем мы. А покамест шныряем по развалинам разбитых вдребезги домов в поисках ужина. Подюкову повезло: он вылез из-под каких-то обломков с целым караваем хлеба.
- Вот это да! - довольно басит дядя Никита.
Сережка показывает на одиноко торчащую печную трубу.
- Из печки достал, - ликует он.
Мы добросовестно делим находку на три части и уплетаем пропахший дымом полусырой хлеб домашней выпечки.
- Вкусно, - лепечет Сережка.
- М-м, - соглашаюсь я, наворачивая за обе щеки.
Улицы города завалены битым кирпичом, кровельным железом, обломками балок и стропил. Вокруг нас пылают дома. Раскаленные стены с треском осыпаются. Тучи искр застилают темное небо. На наших лицах отсветы пожаров. Винтовки и автоматы кажутся обагренными кровью. Иногда в лицо бьет горячая волна воздуха. Мы прикрываем лица рукавами и торопимся проскочить опасное место.
Нашего брата бойцов - много. Все куда-то спешат, кого-то разыскивают, догоняют, спрашивают, ругаются.
Пересекаем трамвайную линию и выходим к Волге. Делаем привал.
Наш комбат уходит на розыски начальства, повар Костя - на поиски хотя бы какого-нибудь котла.
Мы стоим с Сережкой на берегу и смотрим на Волгу. Костры пожарищ отсвечивают в черной воде, словно в зеркале. На том берегу что-то тоже горит. На переправе шум, неразбериха.
Подходит пароход. Давка, плач, стоны, крики, мычание коров и тихий плеск волны о берег. Вверх и вниз снуют катера Волжской флотилии и другие мелкие суденышки. Высоко в небе рокочут ночные бомбардировщики. Из-за Волги взметаются белые столбы прожекторов. Стучат зенитки, ухают бомбы.
В полночь к нам приходит старшина и раздает всем по банке горелых рисовых консервов и немного муки. Где он добывал провизию - нам неизвестно. Собственно, эта сторона дела нас не трогает. Муку мы откладываем, а консервы и Костину баланду хлебаем, запивая все это волжской водой, пахнущей нефтью. После позднего ужина втискиваемся под какой-то дощатый настил и устраиваемся на ночлег. Это наша первая ночь здесь, на берегу Волги, первая ночь за много бессонных ночей боев, окружений, отступления.
Мы выбираемся из-под настила запыленные, перепачканные мазутом.
- Ишь ты, как разукрасились, - оттопыривая перемазанные пальцы, говорит Семушкин. Мы смотрим друг на друга и хохочем.
- Ни дать ни взять повылазили из преисподней.
- А разве в преисподней тоже есть мазут? - смеясь, спрашиваю я дядю Никиту.
- А кто его знает… может, есть.
- Нет, там, говорят, смолой обходятся, - заявляет Чингисхан и спускается к воде.
Я иду за ним, перешагивая через смолистые бревна разбитого причала.
Через четверть часа мы, мокрые и покрасневшие, поднимаемся на берег.
В это сентябрьское утро город кажется еще более разрушенным, чем ночью. Дома смотрят на нас черными провалами окон. Рельсы трамвайных линий вырваны вместе со шпалами, обрушившиеся стены образовали высокие завалы. Изуродованные трамвайные вагоны валяются вверх колесами. Все разбито, искромсано, раскидано. По всему городу пылают зловещие костры пожаров. В воздухе носятся тучи копоти и дыма. А над заводами уже висят косяки "юнкерсов", "хейнкелей", "хеншелей"; они раскидывают фугаски, огнем пушек и пулеметов поливают берег у переправы. Дробный перестук зениток сливается с грохотом бомбежки.
Мы смотрим на истерзанный город.
- Э-эх! - стонет дядя Никита.
"Эх!" - про себя говорим мы с Сережкой.
Отступая по Харьковщине, мы уже видели сожженные деревни и села; видели, как плачут женщины и дети; знали, какое горе принес враг; но здесь мы сердцем постигли это страшное горе, это непоправимое зло варварского нашествия фашистов.
- Что же это такое, други? - как-то растерянно говорит наш младший сержант дядя Никита.
Мы не знаем, что ответить ему, но каждый из нас думает наверняка одно и то же; "В Заволжье врагу не бывать!"
Через полчаса мы едим обильно промасленные лепешки, от которых почему-то отдает то ли солидолом, то ли дегтем.
- А где вы достали эту жидкость? - спрашиваю я дядю Никиту, указывая на масло, которое почему-то очень уж трещит на раскаленной сковородке.
- Да там, - машет он рукой в сторону подвала, где Костя поставил свой новый котел. - Целая бочка стоит. Все берут.
- А может, не масло? - сомневается Сережка.
- Ну, это ты тово, - строго говорит наш старшой, - брось. Настоящее, что ни на есть натуральное. Сам нюхал.
Хотя во рту остается вкус касторки, все же весь запас лепешек мы добросовестно съедаем и даже запиваем чаем, который вскипятил Костя.
После завтрака я предлагаю своим друзьям выкупаться. Сережка с готовностью принимает предложение, Семушкин жалуется на больной желудок и отказывается.
В одну минуту я и Сережка снимаем штаны и бросаемся в воду. Вода обжигает тело, но мы с удовольствием бултыхаемся, пока нас не пробирает озноб.
- Воздух! - предупреждают нас с берега.
Я вижу, как стая "юнкерсов" заворачивает в нашу сторону. Вот уже головной бомбардировщик падает в крутое пике, а мы с Сережкой все еще не можем вылезти из воды. Какое-то идиотское оцепенение вдруг сковывает ноги.
- Вылазьте, черти окаянные! - кричит нам Семушкин и улепетывает в ближайший подвал… с нашей одеждой в руках.
- Обождите! - выскакивая из воды, кричит Сережка.
Но дядя Никита даже не оборачивается. Сверкая пятками, мы чешем за Семушкиным.
Над нами раздается пронзительный свист-и бомбы одна за другой ухают вокруг. Нас швыряет на цементированный пол подвала.
Целых полчаса мы, как скользкие угри, жмемся друг к другу, вздрагивая при каждом разрыве бомб. Близкий разрыв загоняет нас за какую-то бочку.
- Митрий, - слышу за собой голос дяди Никиты.
Он сидит в углу, подобрав под себя длинные жерди ног. Я выхватываю из его рук гимнастерку и напяливаю на себя. Но что-то липкое мешает мне продеть руки а рукава. Неужели кровь? Свободной рукой ощупываю себя. Нет, это не кровь. Оглядываюсь. Бочка. На днище промасленная этикетка. Черт побери! Не этим ли маслом нас угощал Семушкин?
Я поворачиваюсь и тычу пальцем сперва в грудь Семушкина, потом в пожелтевший квадратик этикетки.
- На-ту-ральная ол-лифа, - по слогам читает дядя Никита. Лицо его вытягивается, нижняя челюсть отвисает.
- Ну, что? - нагнувшись к самому уху дяди Никиты, спрашиваю я.
Он хлопает глазами и… икает. Сережка корчит уморительные рожицы. Пыль и дым заполняют подвал.