Мы окапываемся на западной окраине города. Справа от нас кладбище. Немецкая артиллерия крошит кресты и памятники, перекапывает могилы.
- Даже покойникам не дают покоя, - утирая потное лицо рукавом гимнастерки, ворчит дядя Никита.
Я передаю лопату Сережке и отдыхаю. Ладони саднят. Гляжу на них и вспоминаю пройденный путь от Харькова до берегов Волги. Сколько же перекопано земли? Ведь за последние три-четыре месяца мы только и рыли эти окопы. Бывало, не успеешь выбросить последнюю лопату земли, а командир роты уже бежит с новым распоряжением: "Приказано сменить позицию!" И снова, как крот, вкапываешься в землю, натирая на ладонях все новые и новые мозоли… А ведь не всегда удавалось отыскать лопату. Если и были у кого саперки, так занимай очередь и жди. А время-то не ждет. Коли приказано окапываться, выполняй приказ без промедления. Вот и грызешь окаменевшую глину чем попало: то штыком, то ножом перочинным, а то и руками.
Окопы… окопы…
Семушкин бросает лопату и, придерживая штаны, бежит на задворки. Когда он возвращается, я спрашиваю:
- Опять живот, дядя Никита?
Он качает головой и тихо стонет:
- Живот, Митрий.
Его лицо пожелтело, под глазами набрякли синие мешки.
- С чего бы это у вас?
- А черт его батьку знает. Может, с воды али еще с чего. Такое уж у меня брюхо никудышное. И получается, что я шкелет шкелетом.
- А может быть, все же то масло виновато? - осторожно намекаю я.
Семушкин смущенно водит пальцем по брустверу окопа.
- Не-е знаю… может, - уныло отвечает он. - Я ведь, Митрий, тово… не разнюхал, что олифа. Оно, конечно, виноват… Перед вами виноват…
- Нисколько вы не виноваты, - успокаиваю его. - Только вот живот…
Но тут я чувствую в желудке сильную резь. Выскакиваю из окопа и бегу за ближайшую развалину. Через несколько минут возле меня "приземляется" Подюков.
Неожиданно появляется двухфюзеляжный вражеский корректировщик. Завывая моторами, самолет кружит над нашими окопами.
- Сережка, берегись: тебя засек!
- Почему это меня, а не тебя?
- Потому что ты…
Тут я вижу, как что-то черное и бесформенное отрывается от "рамы" и летит прямо на нас. Неужели опять бочка? Тогда почему она так медленно падает?
- Сережка, бомба!
- Нет, это какая-то колбаса. Видишь, как она деликатно кувыркается.
Для безопасности мы все же ныряем под крышу, сброшенную на землю вместе со стропилами и балками. У меня над головой синим озерцом светится рваная дыра. Я поворачиваю голову и разыскиваю "колбасу", отделившуюся от самолета. Она продолжает кувыркаться в воздухе, медленно теряя высоту. И вдруг на нас посыпалось множество мелких, как ручные гранаты, бомб. Железными градинами они захлопали по нашей обороне. Ливень осколков обрушивается на крышу, под которой мы с Сережкой, точно кролики, жмемся друг к другу.
Я гляжу на крашенный суриком выступ железа и мысленно прощаюсь с жизнью.
Через минуту эти отвратительные хлопки умолкают.
- Сережка!
Молчание.
- Сережка, жив?
- Словно бы жив, - высовывая голову из-под какого-то тряпья, говорит он.
Первое знакомство с "хлопушками" состоялось.
Когда мы спрыгиваем обратно в окопы, Семушкин докладывает:
- Двоих… и троих поранило.
Нам понятно, что это значит.
- Кого?
Дядя Никита называет фамилии погибших.
К вечеру нас атакуют немцы. Хотя мы ждали этой атаки, но при виде десяти ползущих танков у меня засосало под ложечкой. Вероятно, то же почувствовали и мои товарищи.
Вдруг несколько разрывов вздыбились перед танками. Это наши зенитчики, что стоят за ближайшими домами, открыли огонь по наземным целям.
- Молодцы, зенитчики!
Семушкин деловито прицеливается и первым открывает огонь. Потом неторопливо щелкает затвором и снова нажимает на спуск. Сережка и я палим напропалую.
Один за другим вспыхивают два фашистских танка. После короткого замешательства фрицы двумя большими группами идут в обход нашей обороны. И тут эта противная тактика "клещей"! Через минуту шквал артиллерийского огня выметает нас из окопов.
Скоро мы перестаем видеть и слышать друг друга. Словно грозовая туча упала на землю.
- Товарищи-и! - как из могилы, доносится голос Федосова. - Отходить вон за те дома-а!
В просветах этой тучи мелькают сизые мундиры врагов.
- Робята, сюды-ы! - кричит нам Семушкин из-за массивного памятника.
Но Подюков, этот дьяволенок, точно прилип к месту. Я дергаю его за рукав.
- Подожди, я… Так… Есть… Еще один, - после каждого выстрела причмокивает он.
Сумерки черной волной захлестывают город, кладбище, степь. Мало-помалу бой утихает. Семушкин тащит нас за дома, где собирается рота. Федосов смотрит на нас и качает головой. Слишком уж мало осталось. Над соседними домами повисают красные и зеленые ракеты. Мы не знаем, кто наши соседи: свои или враг? Лейтенант говорит… Нет, он не говорит о том, что немцам удалось прорваться в город, - мы догадываемся. У меня сильно болит плечо. Это от того, что я много стрелял. Подюков трет себе уши.
- Что случилось? - спрашиваю его.
Он таращит раскосые глаза и глупо улыбается.
- Не слышишь, что ли?
- Звенит… в ушах звенит.
У многих перевязаны руки и головы.
Зенитчики куда-то исчезли. К нам подходит комбат с несколькими бойцами - все, что осталось от других рот. Среди них я узнаю трех бойцов, у которых, как и у нашего Семушкина, фамилии начинаются с буквы "С" - Смураго, Савчук, Ситников.
Комбат отводит лейтенанта в сторону, и они долго с чем-то говорят. Из переулка высовывается танк и, развернувшись, тут же скрывается за домами.
- Немцы! - кричит кто-то.
- Бросьте паниковать! Это наш Т-34, - строго говорит младший лейтенант Бондаренко.
Он сутул, узколиц, с небольшими глубоко посаженными глазами и высоченным белым лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами.
Федосов машет нам рукой. Мы устало бредем за командирами по каким-то проулкам, закоулкам, улочкам, пока не выходим к глубокому оврагу, склоны которого пестрят разбитыми крышами глинобитных домиков.
- Куда вы лезете? - раздается из темноты сиплый голос.
- Дьявол ты этакий, - отвечает комбат. - Подпустил себе под нос, а потом спрашивает: "Куда лезете?". Может, немцы мы…
- Так я ж приметил, что свои. Немцам не суметь так заковыристо ругаться.
Проходим мимо батареи минометов, возле которой стоит часовой. Через полчаса устраиваемся в каких-то развалинах и тотчас же засыпаем.
От нашего политрука Ткачева мы больше и больше узнаем о планах противника. Вражеская группировка - около восемнадцати дивизий, - поддерживаемая шестьюстами танками и почти таким же числом самолетов, намеревалась с ходу взять город и перерезать Волгу. Сережка по этому поводу сказал: "Хвалится ерш: канат бы оборвал, да понос прошибает". Прав Сережка. Когда-нибудь и немцев прошибет такая штука.
Теперь мы знаем, что воюем в составе 62-й армии, которая защищает непосредственно самый город. Одно плохо что немцам все же удалось стиснуть его с севера и с юга и выйти к Волге. Но русские гнули подковы и крепче. По-прежнему наш батальон, в котором осталось не больше полуроты, находится в боях. Где только не побывали мы за это время, куда только нас не бросали. Вчера мы отражали атаки противника у дома НКВД, сегодня бросают нас к поселку завода "Баррикады", а завтра… Ну, а что завтра - покажет день. Мы все еще не влиты ни в какую часть.
Недавно мне довелось побывать на Мамаевом кургане, где размещен командный пункт армии. Передав пакет адъютанту Чуйкова, я в ожидании распоряжений залез в какую-то траншею и задремал. Меня разбудил грохот бомбежки.
Вокруг КП падали бомбы. Одна угодила прямо в дымящуюся кухню. Возле кухни сидел пленный немецкий ефрейтор. После налета ни кухни, ни пленного не оказалось.
"И сам командарм может остаться без обеда", - подумал я и, приняв пакет от того же адъютанта, помчался в подразделение.
Этот пакет решил, наконец, судьбу нашего кочующего батальона. Нас влили в состав дивизии Людникова, которая защищала завод "Баррикады". Шли по берегу Волги вплоть до заводов. У переправ по-прежнему было людно. Раненых очень много. Их не успевают перевозить на левый берег. Пикировщики целыми днями висят над переправами, заводами, над тылами.
Когда мы увидели свеженьких бойцов, прибывающих из-за Волги с новым вооружением, всем как-то стало веселее.
- Откуда, землячки?
- С Урала-а…
- Из Сибири-и…
- Во, - говорит Никита с видом мудреца, - эти, брат, тово… не подведут, народ настоящий, стоющий… Одним словом, уральцы, сибиряки. А кировских нетути-и?
- Нету-у, вятских не держим: гвардия!
Семушкин обидчиво морщится:
- Ишь ты, карандаш необточенный… вятских… Чалдон таежный! - огрызается он и догоняет нас. - Кировские мы…
Я спрашиваю Никиту, что такое "чалдон".
- А это, Митрий, тово… - Семушкин скоблит затылок и добавляет: - Прозвище сибиряцкое… А что оно такое - почем мне знать… Не знаю, Митрий.
Пополнение оказалось гвардейской дивизией Родимцева, которая с ходу вступила в бой.
Нашей роте приказано защищать трехэтажное здание. Оно построено в виде буквы "П". Правда, третий этаж грудой кирпича, железа и стропил лежит на потолке второго. Два крыла обращены на запад. Дом стоит в окружении таких же калек, как он сам. Цеха завода расположены где-то справа впереди. Мы видим только трубы да плоские закопченные перекрытия.
После осмотра коридоров первого этажа мы занимаем отведенную нашей тройке позицию.
- Вот, приятели-други, ваша фатера, - шутит Федосов.
Он подтянут, выбрит, а главное почти всегда весел. В его больших черных глазах пляшут искорки молодого задора. Над принятием какого-нибудь решения он не задумывается, а действует сразу. Бондаренко более медлителен на этот счет. Вероятно, сказывается его гражданская профессия учителя. Федосов же в прошлом студент.
- Как раз каждому по одному окну, - говорит лейтенант.
Мы подходим к окнам и смотрим на вспаханный бомбами двор, который с двух сторон замыкают крылья нашего дома.
- Ну как? - спрашивает он.
- А ничего, воевать можно, ежели эта штука, - дядя Никита показывает на потолок, - не обвалится и не придавит нас, как мышей.
- Этого бояться нечего. Фашистские летчики вряд ли позарятся на нашу развалину.
Федосов уходит, мы садимся на килы бумаг и уныло рассматриваем друг друга.
С каждым днем бои становятся ожесточенней и яростней. Авиация противника наносит удар за ударом, буквально стирая с лица земли все, что еще осталось на улицах.
Дивизия Родимцева вступает в бой с ходу и выдерживает ожесточенные атаки превосходящих сил противника на Мамаевом кургане. Яростные схватки происходят в районе вокзала, который переходит из рук в руки несколько раз. Особенно тяжелые бои разворачиваются на левом фланге армии, в пригородах.
Мы неплохо устроились. Теперь у нас есть патроны, гранаты, запас ракет с ракетницей и ружье ПТР. А главное, есть время отдохнуть, почистить оружие. Бои идут слева и справа, а наш дом, точно остров, остается посредине течения.
Семушкин выскреб свою рыжую щетину и как-то сразу помолодел. Нам с Подюковым скоблить пока нечего. У меня на верхней губе пушок, а у него и того нет.
- Просто смешно: мужчина без признаков растительности. Ты хоть бы помазал чем-нибудь у себя под носом, - советую я Сережке.
Он щурит глаза и ехидничает:
- А я-то голову ломаю: откуда, думаю, у нашего Митяйки такие усища, точь-в-точь как у… Семена Михайловича Буденного.
- Но-но, не очень! - Я делаю широкий жест, будто приглаживаю метровые усы.
К нам подходит Семушкин. Вид у него бравый, немного торжественный.
- Никита Евстигнеевич Семушкин имеет честь быть сегодня именинником!
Он щелкает каблуками и козыряет. Мы поздравляем его, поочередно пожимая широкую и жесткую, как подметка кирзового сапога, ладонь.
- Сколько стукнуло, дядя Никита? - спрашиваю я.
Он немного кобенится, поправляет пилотку и чеканит:
- Сорок первый пошел.
У нас с Сережкой вместе едва-едва получается тридцать пять.
Семушкин достает из вещевого мешка какой-то пакет и фляжку. Я с любопытством наблюдаю за его руками. Вот он развернул газету, и мы увидели довольно объемистый кусок сала.
- Шпиг! - обрадованно кричим мы с Сережкой.
Младший сержант добродушно ухмыляется и разрезает сало на три куска.
- Сегодня я устраиваю пир, а вот это что ни на есть главное в нашем пиршестве. - Он взвешивает на широкой ладони фляжку. - А теперь, робята, то бишь - товарищи бойцы, как говорят, пожалуйте к столу, - приглашает Семушкин.
Не переставая удивляться, мы садимся вокруг перевернутого вверх дном ящика на кипы бумаги. Именинник разливает содержимое фляжки по кружкам и произносит речь.
- Други мои! - Семушкин обводит нас глазами. - Митрий, Серега… Почитай полгода мы воюем вместе… Это срок порядочный, чтобы, значит, узнать друг дружку. - Короткое молчание с понюхиванием из кружки. - И я узнал вас. Вы неплохие ребята. - Никита проглатывает слюну. - Можно сказать, что все мы стали друзьями, хотя я старше вас намного. Так вот, дорогие други мои, выпьем эти кружки, чтобы, значит, и впредь мы оставались такими же, как были. С нами может всякое статься… Только дружбу мы не должны терять.
- Правильно, дядя Никита! - подхватываем мы с Сережкой.
- Я ведь тово… не мастер речи говорить, - смущенно признается он и поднимает тост: - Будьте здоровы!
Семушкин высоко задирает голову и в два глотка выпивает. Мы следуем его примеру и после короткого, но веского "будьте здоровы" осушаем по сто граммов разбавленного спирта.
После "пирушки" я приглашаю Сережку осмотреть второй этаж.
- А что мы там не видели? - говорит он.
- Чудак человек, как же ты хочешь защищать объект, не зная его… - я подыскиваю убедительные доводы, - не зная его устройства, и вообще…
Чингисхан улыбается одними раскосыми глазами и соглашается.
- Ну, ладно, идем. Было устройство, да все выдохлось, - прибавляет он.
На второй этаж забираемся по шаткой стремянке прямо в пробоину потолка. Другого хода не существует: все разбито, завалено, снесено.
Здесь светлее и уютнее. Ветер крутит обрывки бумаг, которые, точно белые воробьи, летают из угла в угол, копошится в куче известковой пыли, скрипит оборванной дранкой. Потолок смотрит на нас рваными лоскутками голубого неба.
Мы подходим к окну. Вон там, справа, у "Красного Октября", идет бой. В размеренный треск автоматов тяжелым кашлем врываются разрывы мин, снарядов, гранат, разбрызгивая целый рой рыжих искр. Над тракторным висит лиловая занавесь дымки. Сам завод не виден: мешает правое крыло нашего дома. Прямо перед нами сгрудилось несколько крупных зданий, теперь таких же калек, как и наше, со второго этажа которого у и Сережка ведем наблюдение.
Под моим ботинком что-то звенит и лопается. Я нагибаюсь и поднимаю осколок дверной таблички; "Касса завода № 22…" Сережка поднимает закрашенное черной краской стеклышко и прикладывает на место. Я кладу сломанную вывеску на подоконник так бережно, словно от этого зависит дальнейшая судьба дома.
- Касса завода 221, - задумчиво бормочет Сережка.
- Сберегательная касса, - поправляю я его.
- Тут нет слова "сберегательная".
- Над нами и крыши нет, но это не значит, что ее вовсе не было.
В рваные пробоины врывается басовитый рев моторов. Мы пытаемся рассмотреть, кому принадлежат ревущие над нами самолеты.
- Черта с два, не увидишь отсюда, - выглядывая в окно, говорит Подюков.
- Идем вниз, а то как бы заместо второго этажа мы не взлетели на третий, - не очень удачно острю я.
Спускаемся по той же шаткой стремянке. У подъезда стоят Федосов, Журавский и политрук Ткачев.
- Так, миленький, так! - горланит лейтенант, размахивая руками.
Мы с Сережкой задираем головы и смотрим в небо. Два наших "яка" наседают на "мессера". Но он быстро выскальзывает из клещей и уходит с крутым виражом. Чуть правее, как жирные кряквы, переваливаются с боку на бок две "чайки".
Ускользнувший "мессер" делает разворот и оказывается у самого хвоста двукрылого истребителя.
- Ах, сволочь, что он делает! - стонет командир роты.
Серебристые нити трасс протягиваются от "мессера" до "чайки". Головкой подсолнуха вспыхивает пламя на фюзеляже самолета. Вот эта головка разрастается в трепещущую простыню, и "чайка", кувыркнувшись, круто ныряет в воздушную пропасть, оставляя за собой ручей черного дыма.
- Э-эх! - вырывается у всех.
Через минуту второй вражеский истребитель сбивает "яка". Оставшиеся два наших ястребка еще пытаются отомстить за гибель своих товарищей, но скорость…
- Скорости бы им, скорости! - с какой-то болью говорит Федосов. Его большие темные глаза горят злобой и ненавистью.
Второй "як", ревя мотором, с грохотом проносится мимо нас и падает в Волгу.
- Что же это такое? - чуть не плача, продолжает лейтенант.
- Летчика подстрелили, мерзавцы, - скрипит зубами Ткачев.
Мы, опустив головы, заходим в дом.
Со мной творится что-то неладное. Мне жаль погибших летчиков и сбитые машины. Но почему в то же время во мне закипает злость? Я пробую разобраться в себе.
Нам, бойцам Красной Армии, всегда говорили, что наша авиация куда сильней вражеской во всех отношениях. Сильней! А вот уже полгода я наблюдаю, как падают наши самолеты от тонких светящихся трасс "мессеров". Неужели виноваты летчики? Нет, летчики, насколько мне известно, всегда держатся стойко, мужественно. Нет, они никогда не отступают. Сам Гитлер в своих листовках хвалит русских асов. Тогда почему же немецкая авиация держит верх?
- А я с самой что ни на есть границы вижу, как сбивают наших, - говорит Семушкин, которому я поведал свои сомнения. - Об чем тут спорить, коли сами видим качество наших самолетов. Плохое качество, очень плохое, - разом отвечает на все мои вопросы дядя Никита. - А летчики молодцы. Только что они смогут поделать на своих тихоходах? - Семушкин плюет на цигарку и бросает ее за окно. - Но ничего, Митрий. Не может того быть, чтобы, значит, фриц победил русского, будь то на земле или в воздухе… Не может! - он ударяет ребром ладони по затвору винтовки.
Я уже не злюсь на бессилие наших истребителей. Я верю своему старшему товарищу. И я тоже про себя повторяю: "Не может того быть, чтобы фриц победил русского".
Каждый день наших будней здесь до отказа заполнен событиями. Некоторые из этих событий нас радуют, и мы смеемся, как дети; некоторые нагоняют тревогу и боль - тогда мы молчим и с остервенением стреляем в дома, где засели немцы.
Стаи "юнкерсов" налетают на тракторный. Шапки черного дыма вздымаются над цехами завода. Зенитки стучат как-то вяло и рассеянно, устилая небо белыми и черными овчинками разрывов. Но вот за Волгой раздается мощный гул залпа реактивных минометов. Мы видим, как с шипением летят продолговатые тела мин, перегоняя в воздухе друг друга.
- Эко дело, вот не думал, чтобы виден был летящий снаряд! - удивляется Семушкин.
Сережка говорит, что даже обыкновенные мины видны, когда они летят вверх. Я с ним согласен, потому что самому приходилось наблюдать их полет.