После чистки автомата я открываю диск и дозаряжаю его. Но патроны никак не хотят стоять в гнездах. Они падают, точно опьяненные песней. Я даже не ругаюсь. Вот Долидзе взял последний аккорд, балалайка жалобно прозвенела, и в комнате стало тихо. Ваньков шмыгнул носом, я поставил патрон на место, Бондаренко освободил придавленный подбородок.
- А ну-ка веселенькую! - встрепенулся Федосов.
Долидзе ударил по струнам, и зазвенела лезгинка. Гуляшвили одним прыжком очутился на середине комнаты. Полы его шинели взметнулись, поднимая облако пыли.
- Асса! - подхватили мы, хлопая в ладоши в такт музыке.
- Асса! - отозвался танцор. Его глаза загорелись задорным огоньком, ноздри раздулись, и все лицо выразило лихую горскую отчаянность.
- Асса! Асса! - Мы притопываем ногами, позабыв в эту минуту все на свете: и тяжесть боев, и опасность, которая ежесекундно висит над нами, и фашистов, и всю войну. Веселье, точно крепкое вино, опьяняет нас. Кажется, оно бросило вызов самой смерти.
- Давай, давай!
- Лейтенанта просим!
Федосов улыбается и подпрыгивает на месте.
- Товарищ лейтенант! - размахивая трубкой, тревожно говорит связист. - Комиссар!
Федосов берет трубку. Его брови сдвигаются. Музыка обрывается; мы, шумно отдуваясь, рассаживаемся по углам.
- Слушаю вас!.. - говорит Федосов. Через минуту он отдает трубку связисту и обводит нас глазами. - Погиб командир батальона, - тихо говорит он.
Я слышу, как тукает под шинелью сердце. Я слышу, как тикают часы на руке младшего лейтенанта.
- По местам! - поднимаясь, приказывает Федосов и выходит вслед за нами. Никто из нас не говорит ни слова. Нас провожает жалобное пение печной трубы.
24 октября немцам удается овладеть центральной и юго-западной частью завода "Баррикады". На следующий день противник возобновляет наступление по всему фронту армии.
С каждым днем нам труднее и труднее защищать огромное здание. Часто приходится бегать из конца в конец, чтобы помочь товарищам. Позиция нашей тройки находится под охраной обоих крыльев дома и потому, немцы пока что не лезут к нам. Говорят, тракторный пал.
Все бойцы с нетерпением ждут Октябрьского праздника, словно он должен решить нашу участь в лучшую сторону.
Шестого старшина приносит нам белье. Все мы радуемся такому событию. От вшей, конечно, одним бельем не спасешься. Эти назойливые бестии давно уже кочуют по всей одежде, вплоть до портянок и шинели. Но чистое белье поднимает наше настроение почти до уровня праздничного.
Вечером мы решаем устроить баню. С Волги приносим в термосах воду и кипятим ее в котелках. Моемся строго поочередно. На каждого котелок воды. Я и Семушкин попадаем в первую партию. С нами банничает сам Федосов.
При свете коптилки мы кажемся мертвецами, собравшимися на шабаш. С любопытством разглядываем друг друга и намыливаем крохотными кусочками вонючего мыла головы.
- Эх, веничка бы березового!
- Дай я тебя огрею по ягодице.
- Своя-то ближе, вот и шпарь по ней!
Веселая перебранка, соленые шуточки и смех делают нас беззаботными мальчишками.
- Водицы бы поболе, - с сожалением говорит Семушкин.
- Так Волга-то рядом, сбегай окунись разок-другой, - острит смуглый солдат.
- А ты не тово… Сам мыряй в Волгу-то, может - кожа твоя и побелеет малость, - огрызается дядя Никита.
- Пробовал, не получается. Это у меня от роду такая, мать говорила, кровь благородная.
- Тьфу ты, пропасть! - плюется Семушкин. - Ваше благородие с цыганской образиной.
- Но-но, товарищ Семушкин, осторожнее насчет моего происхождения. Лучше на себя посмотрите. Для вашей обмывочной площади и Волги не хватит…
Бойцы гогочут, словно стая гусаков.
Рядом со мной намыливается Журавский. Он бел, тощ, со сведенными внутрь коленками.
Белье непростиранное и к тому же непросохшее. Черные трафаретные номера пестрят на подштанниках и на рубахах.
Сквозняк холодит тело, покрывая его частой сыпью. Я ежусь и натягиваю на мокрое тело рубашку.
Где-то грохнула пушка, потом другая - и наш дом задрожал от мощных разрывов.
Язычок пламени на фитиле "катюши" подпрыгнул, рванулся в сторону и погас. Плащ-палатка, висевшая на дверях, взметнулась - и целая буря осеннего ветра ударила по нашим телам. Кто-то пробежал по коридору, выкрикнув: "Атакуют!"
- Японский городовой! - выругался лейтенант. - Журавский, где мои портки? Огня давайте!
Но ни брань командира роты, ни старания связного не восстанавливают порядка.
Разрывы один за другим сотрясают стены, пронзительный короткий свист летящих снарядов царапает нервы, толчки взрывных волн поднимают пыль и мусор, дробленый кирпич больно стегает по телу.
Федосову, наконец, удается нашарить пистолет.
- За мно-ой! - командует он и первым выскакивает в коридор.
Мы натыкаемся друг на друга, опрокидываем оцинкованные коробки, из которых мылись, хватаем первое попавшееся оружие и выбегаем за Федосовым. Он несется впереди нас, размахивая пистолетом.
Кто-то спотыкается и падает. На него налетают - и куча скользких тел преграждает дорогу.
- Что там еще? - старается перекричать вой снарядов Федосов.
- Пугают это они. Никакой атаки нет! - отвечает спокойно Бондаренко. - Стреляют для паники - прибавляет он.
- Ах, сволочи! - ругается лейтенант. - Нашли время!
Через минуту шквал огня передвигается на другие участки.
Мы плетемся домываться.
Через час Федосов обходит посты и поздравляет всех с праздником.
- Ты только подумай: "будет и на нашей улице праздник", - говорит дядя Никита. - Это значит: скоро фашистам крышка. Повоюем еще мы с тобой, Митяйка.
- Ну уж это вы ни к чему, дядя Никита. Сами сказали, что скоро фашистам крышка, - не выдерживаю я.
- А кто эту крышку будет делать? Пушкин или мы с вами?
- Конечно, мы, - соглашаюсь я. В политике я не считаю себя сильным и поэтому не хочу спорить.
- А по-моему, привезут сюда тыщу катюш и саданут по фрицам, - вдруг вмешивается Сережка.
- Ого, тыщу катюш. А другие участки?
- Наш поважней, - не унимается он.
- Пошел бы ты спать, новоявленный стратег, - смеюсь я.
- Сам иди, - огрызается он.
- Доверь тебе тыщу катюш, ты бы весь мир завоевал, как твой великий предок.
- Кто это? - с недоверием спрашивает он.
- Известно кто; Чингисхан.
Еще долго по всему фронту идет яростная пальба. В канун больших советских праздников немцы по своему обыкновению стараются нас запугивать, открывая огонь из пушек и пулеметов.
- С праздником поздравляют, - говорит Семушкин.
- А мы их с близкой кончиной, - прибавляет Сережка.
Сережка высовывает руку в окно и выпускает ракету.
Как бы тяжело нам ни было, все же после сегодняшних новостей на душе легчает, становится теплее.
С этого дня немцы яростно атакуют нас.
Мы уже не можем хоронить своих товарищей. Не стало наших славных грузин: ранило Долидзе, Гуляшвили погиб в канун праздника, когда немцы били по дому из пушек. Погибло несколько бойцов из взвода Бондаренко. Фашистские летчики опять бомбили берег, где расположены наш КП и штаб дивизии. По пути они сбросили несколько бомб на наш дом, но промахнулись. Теперь у самого входа чернеет огромная воронка. Эту воронку мы приспособили под братскую могилу.
Сегодня атаки начались спозаранку. Немцы лезут в правое крыло дома. Мы оставляем Семушкина и бежим за лейтенантом на помощь Бондаренко, Его позиция очень неудобная. Слева - коридор с окнами, справа - комнаты, окна которых обращены на тракторный. Если защищаться в комнатах, остается неприкрытым тыл.
Бойцы Бондаренко отстреливаются в комнатах, мы защищаем коридор. Фашисты атакуют со всех сторон.
Я и Подюков стреляем из автоматов только одиночными: для очередей, даже самых коротких, нет патронов.
Немцы забрасывают нас гранатами, которые залетают в окна с обеих сторон. Если граната попадает в коридор, мы заскакиваем в комнаты, и наоборот: летят гранаты в комнаты, мы выбегаем в коридор. Я и Сережка договорились выбрасывать залетевшие гранаты обратно. Но при первом же разрыве отказались от этого, потому что не знаем, когда и где упадет следующая.
Пока мы с Сережкой отстреливаемся в одной из комнат, два фашиста залезают в окна со стороны коридора. Мы их не видим, не видят их и Бондаренко с Ваньковым.
Первым замечает врагов Федосов и бежит в конец коридора к младшему лейтенанту. Против наших дверей на лейтенанта спрыгивает с подоконника еще один фриц. Федосов, по-видимому, не заметил его прежде. Когда мы оборачиваемся на шум, Федосов уже лежит под немцем, который заносит над нашим командиром сверкающий сталью морской кортик. Сережка мгновенно подскакивает к фашисту и в упор стреляет ему в ухо. Гитлеровец валится на бок, Федосов поднимается и бежит дальше.
- За мной, хлопцы! - коротко бросает он.
Мы, как одержимые, несемся за ним. Гранаты рвутся одна за другой, поднимая тучи пыли, разбрызгивая тысячи осколков. С каждой минутой обстановка осложняется. Мы рискуем быть отрезанными от своих, если фашисты догадаются залезть в окна оставленной нами комнаты. Федосов приказывает мне и Сережке отстреливаться у окон коридора, сам же убегает на помощь Бондаренко и Ванькову. Те, не подозревая опасности, грозившей им сзади, отбиваются от наседающих врагов в одной из дальних комнат в самом конце коридора. Тем временем два фашиста скрываются в предпоследней комнатушке.
Федосов выхватывает гранату и швыряет ее в двери. Я вижу, как в коридор выкатывается черная немецкая каска. В дверях по соседству появляются Бондаренко и Ваньков.
Младший лейтенант, увидев убитых Федосовым фашистов, быстро забегает в комнату, где оставался один из наших бойцов. Через минуту Бондаренко выходит, опустив голову:
- Ножами действуют, сволочи!
По лицу Федосова пробегает мелкая судорога.
- Нельзя терять ни одной минуты: или это крыло, или весь дом. Приказываю отходить! - говорит он и направляется к нам.
В это время раздается крик Журавского, который оставался в дверях:
- Товарищ лейтенант, они лезут с обеих сторон!
- Быстрей, товарищи! - вырываясь вперед, торопит Федосов.
Гранаты падают отовсюду, гулко разрываясь в комнатах, в коридоре, под окнами. Мы бежим по узкому коридору, на ходу сбивая фашистов с окон.
Двери, где стоял Журавский, заваливаем мягкими диванами, разбитыми столами, стульями, шкафами и кирпичом. Я и Сережка остаемся охранять баррикаду, остальные уходят в левое крыло. Осмотрев себя, я не нахожу каблука на ботинке; у Сережки в нескольких местах прострелена шинель. По ту сторону баррикады слышится чужая речь, пьяные вопли, топот тяжелых кованых сапог.
Мы уже не знаем, что происходит вне наших стен. Фашистские летчики нас больше не бомбят, пушки не обстреливают. На втором этаже немцы, в крыльях дома тоже. Нам принадлежит коридор и несколько комнат с вестибюлем. "Штаб-квартиру" мы переносим в один из боковых "карманов" вестибюля. Здесь же хранятся ящики с боеприпасами.
Комиссар, оставшийся вместо комбата, поддерживает наш дух коротким, но твердым "держитесь". И мы держимся. Нас горсточка, голодных и замерзающих защитников дома. Мы больше не улыбаемся; улыбаться очень трудно - потрескались губы. Все девятнадцать стоят у дверей и окон, ожидая внезапного нападения. Мы почти не разговариваем: не о чем и не к чему.
К нам очень трудно пробраться. Со второго этажа фрицы обстреливают подходы к нашему дому. Поэтому мы сегодня без завтрака. Ждем ночи. Может быть, удастся кому-нибудь проскочить. А пока стоим у окон и отстреливаемся. Мы знаем, что немцы не успокоятся, пока не завладеют всем домом. Вот и теперь слышны над нами подозрительные шорохи, будто передвигают мебель.
Я и Сережка стоим у окон, тех самых окон, через которые выходили подбивать танк. Он все еще стоит там, в конце левого крыла, и, точно упрямый бык, бодает непокорную стену.
Семушкин охраняет подступы с тыла: немцы могут спуститься со второго этажа и ударить сзади.
В полдень мы слышим шум атаки вокруг дома, Фрицы обходят нас и наступают на берег. Федосов и Семушкин лупят из дверей вестибюля в спину наступающим. В это время над нами что-то грохочет, часть потолка над входной дверью осыпается. В образовавшееся отверстие летят бутылки с горючей смесью. Пламя тотчас охватывает кипы бумаг, мебель, мусор и быстро ползет по коридору. Едкий дым заполняет помещение, затрудняет дыхание, слепит глаза. Остается одно: проскочить опасное место и укрепиться в вестибюле. Несколько бойцов, зажав руками лица, перебегают мимо огня и скрываются за дверью. Я и Сережка остервенело палим по окнам правого крыла и отступаем. За нами раздается треск мебели, которой мы завалили проходы.
- Вход, вход завалите! - кричит Федосов.
Он держится за бедро и делает несколько хромающих шагов. Я подбегаю к Семушкину. Он навалился на дверной косяк, широко расставив ноги.
- Дядя Никита!
- Митрий, Серега, ранен я, - жалобно говорит он. - И лейтенант ранен.
Мы смотрим на почерневшее лицо дяди Никиты и хлопаем глазами.
- Давайте перевяжем, - предлагаю я.
- Двери заделывайте. Я постою, авось полегчает.
- Куда зацепило? - спрашивает Сережка.
- В спину, робята. Пока вы там оборонялись, они, стервецы, сюда гранаты побросали.
- Двери, двери! - торопит Федосов.
Мы оставляем Семушкина и забрасываем вход всем, что попадает под руку. Несколько человек баррикадируют боковую дверь. Дым все равно просачивается и душит. Через минуту все подступы к нам завалены до самого верха.
Федосов, морщась от боли, расставляет всех по местам. Мы с Сережкой занимаем первое окно от главной двери и сразу же открываем огонь по перебегающим в нашем тылу гитлеровцам. Дядя Никита стоит рядом и смотрит куда-то в одну точку. Вдруг немцы подаются назад. Далеко за ними мы видим своих. Впереди бежит комиссар. Он без шинели, с автоматом в руках.
- Ур-ра-а! - доносится с берега.
- Ур-ра-а! - подхватываем мы.
Из глаз Семушкина выкатываются слезы, оставляя за собой чистые дорожки. У меня першит в горле. Подюков шумно сопит. Я бросаю автомат, который отказал, и беру карабин. Мы почти в упор стреляем в бегущих немцев. Некоторые на ходу сбрасывают соломенные лапти, они летят высоко вверх. Эти лапти немецкие солдаты натягивают на сапоги для тепла.
Когда видишь, как среди боя такая эрзац-калоша кувыркается в воздухе, - невольно рассмеешься, даже тогда, когда губы обветрены до кровоточащих язвочек.
- Сережка, видишь?
- Ага!
- Здорово пинают?
- Куда лучше.
Однако немцы далеко не отходят. Они заскакивают в ближайшие дома и открывают огонь.
Наши залегают.
Атакующие оставляют несколько десятков убитых да столько же раненых, которые укрываются в воронках и траншеях.
Мы пользуемся каждой минутой передышки: заряжаем диски автоматов, подготовляем гранаты.
От едкого дыма многие тяжело кашляют.
- Робята, - стонет дядя Никита, - подмогли бы.
Сережка и я подходим к нему и, взяв его за руки, помогаем дойти до боковой комнатушки, где лежат боеприпасы. Там усаживаем его прямо на пол. Здесь нет окон, поэтому немного теплее. За стеной наша бывшая "штаб-квартира". Сейчас там наверняка сидят фрицы и греются у нашей печки.
Федосов тоже приходит сюда. Он снимает штаны, Журавский перевязывает ему рану.
- Может, перевяжем? - обращаясь к дяде Никите, настаиваю я.
- Где уж, - морщится он, - ведь не один осколок-то… А где взять столько бинтов. Пусть уж, может - засохнет так.
У нас действительно нет бинтов. Все пакеты, которые нам выдавали, давно уже использованы.
- Покурить вот дали бы. - Семушкин глазами показывает на свой карман.
Я достаю бумагу, кисет с пылью махорки и сворачиваю цигарку…
Дядя Никита не затягивается, а как-то глотает едкий дым, не выпуская обратно из легких. Только спустя две-три секунды из его широких ноздрей лениво выползают две тонкие струйки серого дыма.
Через стену слышен топот тяжелых сапог, выкрики команды и какая-то возня. Мы прислушиваемся. Подюков подходит к стене и изучает правый верхний угол.
- Товарищ лейтенант, - загадочно обращается он к командиру роты, - там дырдочка.
- Какая дырдочка?
- А черт его батьку знает какая. Только в эту дыру гранату просунуть можно, - говорит Сережка.
Федосов с интересом смотрит сперва на него, потом в угол.
- И то дело. А граната пролезет? - шепотом спрашивает он.
- Пролезет, даже противотанковая пролезет, - также шепотом отвечает Сережка.
- Тогда действуй.
Подюков подходит ко мне.
- Давай попробуем, - говорит он.
Мне завидно, что он сделал открытие и ему поручил это дело командир.
- Попробуй сам, - холодно отзываюсь я.
Дядя Никита глотает табачный дым и с укором смотрит на меня. Я его понимаю.
- Ладно, давай!
Сережка пробует улыбнуться, но сухие губы лишь вздрагивают да щурятся глаза. Он роется в ящике и достает противотанковую гранату. Мы вставляем запал и уходим в угол.
Семушкину больно - это я вижу по его лицу, но он глазами, одними только глазами может сказать многое. Вот и сейчас сказал нам: "Эх, робята, подмочь бы, да сами видите, какое дело вышло".
До пролома довольно высоко, не дотянуться.
- Лезь на меня, - говорю я Сережке.
Он на мгновение задумывается.
- Подержи, - сует мне гранату.
Я нагибаюсь, он взбирается мне на плечи.
- Товарищ лейтенант, - говорю я, - вы бы отошли.
- Пожалуй, - соглашается лейтенант.
Дядя Никита сам выползает в дверь.
- Давай! - протягивает руку Сережка.
Я подаю гранату.
- Смотри, осторожнее.
- Знаю.
Я руками упираюсь в стену, чтобы не качаться. Что делает Подюков, мне не видно. Он долго копается, пыхтит и что-то шепчет.
- Чеку заело, - наконец сообщает он тихо.
Вот черт возьми! Разожмет ненароком пальцы - и взлетим мы вместе с этими ящиками.
- Ну? - спрашиваю с нетерпением.
- Ну, ну! - передразнивает он.
- Я те нукну, когда слезешь, - ворчу я.
Но вот раздается оглушительный взрыв по ту сторону кирпичной стены; Сережка летит с моих плеч на пол; меня встряхивает, словно я сел на пружину. Крики и стоны слышатся недолго. Я помогаю своему другу подняться. Он скалит зубы, силясь улыбнуться.
Вечером провожаем раненых. С Федосовым уходит Журавский, хотя он не ранен и не контужен. Это нас возмущает, но никто не говорит ни слова. Командование принимает Бондаренко. Перед уходом Федосов обходит нас и каждому пожимает руки.
- Держитесь, хлопцы, держитесь. Главное - надо дать понять фашистам, что даже отдельный кирпич, если он русский, способен сопротивляться. Мне как-то говорил комиссар, - продолжает он, - что Гитлер не сможет объявить миру о падении города, ежели в руках русских будет находиться хотя бы одна комната. Пусть знают, что близок локоть, да не укусишь.
Федосов стискивает зубы и хватается за раненую ногу. Потом он говорит о чем-то с младшим лейтенантом. Тот слушает внимательно, кивая головой.
- Понятно… сделаем все… патронов бы…