Было уже совсем темно, когда мы с Глуховым добрались до его "резиденции". Только здесь при свете электрической лампы я его разглядел. Глухов за это время сильно изменился. Его сухое лицо северянина с туго обтянутыми скулами стало еще суровее, но чистые глаза цвета морской воды приветливо улыбались. И все же это был прежний Глухов - все те же упрямые бороздки на лбу, широкий нос, честные глаза и большие руки труженика.
Надо сказать, что, суровый внешне и требовательный на службе, Глухов был по натуре простой, добрый, общительный и даже уступчивый человек. Человек высокого воинского долга, все свои силы отдававший корабельной службе, Глухов умел и отдыхать. Те, кто близко знал его и бывал с ним на берегу, помнят, что в компании Глухов был веселее всех.
Скуповатая опрятность царила в маленьких служебных комнатах. И как–то непривычно было видеть этого боевого моряка в береговой обстановке, рядом с телефонными аппаратами на канцелярском столе.
Матрос в белой форменке принес медный чайник и бутылочку смородинного экстракта.
Пока Глухов разливал чай, я расспрашивал его:
- Слышал я, Дмитрий Андреевич, что ты чуть не попал к немцам в лапы, когда лечился в госпитале в Кисловодске. Правда ли это?
Глухов усмехнулся:
- Был такой случай.
От блестящего медного чайника исходило знойное тепло. И Глухов вспомнил свой последний поход 2 июля, [23] как он, раненный, лежал на мостике и пил воду из такого же тяжелого медного чайника.
Обычно скупой на слова, Глухов на этот раз охотно рассказал мне о своих злоключениях:
- В Новороссийске меня сняли с катера, затем долго везли на санитарном поезде. Однажды утром поезд остановился у небольшого, тихого, чем–то напоминавшего наш, севастопольский, вокзала. Это был Кисловодск.
Несмотря на ранний час, за деревянной оградой молча стояла толпа женщин. Мне надолго врезалось в память напряженное ожидание людей на перроне: вот сейчас откроется дверь вагона и по ступенькам, придерживая костыли, спустится муж, сын или брат. У меня и теперь перед глазами эта картина!
Первыми, как всегда, на перрон высыпали ходячие раненые. Они с любопытством рассматривали окружающие город высокие зеленые горы, большие корпуса санаториев, где размещались теперь госпитали, и стоящих у вокзала женщин. За ними с помощью медицинских сестер вышли и другие, и, наконец, на носилках вынесли нас, тяжелораненых.
Я ехал в санитарной машине и рассматривал в окно город, где мне предстояло лечиться.
Подъехали к госпиталю. Не успел шофер выключить мотор, как девушки–санитарки ловко подхватили мои носилки. Дежурный врач коротко сказал: "В хирургию!" "В первое хирургическое!" - повторила сестра в белом халате, что–то отмечая в документах, и носилки снова закачались.
"Сколько же здесь хирургических? - соображал я. - И зачем мне в это отделение? Неужели операция?" Осколки уже были извлечены из бедра и из–под левой ключицы.
Меня внесли в палату и уложили в постель. С соседних коек с любопытством смотрели раненые. После беспокойной дороги, очутившись в тихой палате, я задремал.
Когда проснулся, вокруг моей койки стояли люди в белых халатах. Я уже знал из небольшого своего опыта, что это значит.
Врачи, тихо разговаривая, не спеша, осторожно рассматривали ногу. Наконец один из них сказал:
- Что ж, дорогой капитан, - я уже привык, что всех офицеров–моряков называют капитанами. - Дело серьезное, пожалуй, нужно немедленно хирургическое вмешательство…
Вот когда я действительно испугался. "Операция? Могут ногу отнять! А как же подниматься на мостик корабля? Как бежать во время боевой тревоги по трапу?"
И по тому, как мучительно и долго я молчал, врачу стало все ясно.
- Давайте говорить начистоту, капитан. Операция серьезная, но мы примем все меры, чтобы вы остались в строю. Будете плавать еще, капитан! - добавил он. - Решайтесь! - И, откинув полу халата, вытащил карманные часы. Щелкнула крышка. Бесшумно вышли из палаты врачи.
"Хирургическое вмешательство, - раздумывал я тогда. - А что оно даст? И может быть, после нескольких мучительных дней придется все–таки потерять ногу?"
В палате было тихо. Лежавший у окна напротив меня больной осторожно откинул одеяло. Только розовая кожица на худой ноге говорила о перенесенной операции.
- Вот уже второй день хожу без костылей, - сказал он.
"Хорошо", - подумал я. Долго лежал с закрытыми глазами, не слыша ни разговоров соседей, ни приглушенной музыки из репродуктора.
Через широко раскрытые двери в палату въехал узкий белый стол на колесах, и меня увезли в операционную.
Потом пошли длинные и тревожные бессонные ночи. Нога, положенная в гипс, казалась то зажатой в тиски, то опущенной в кипяток. Уколы морфия плохо помогали, а гипс снимать было нельзя. Иногда мне казалось, что нога жила самостоятельно; я разговаривал с ней и, укладывая, ругал ее.
Затем наступили блаженные дни выздоровления. И уже мечтал я о том, как выйду из госпиталя, снова увижу море и корабли, встречу матросов, с которыми вместе в последний раз ходил в Севастополь…
По старой корабельной привычке просыпался я рано. Рассвет обычно только угадывался, но прямоугольник окна уже белел и становились видны крыши соседних домов. Они чернели, покрывались мелкими каплями росы, казалось, что их смочило дождем. Но вот вспыхнули яркие [25] лучи, и все вокруг стало веселым и свежим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь зелень деревьев, пятнами лежал на полу. В репродукторе, висящем на стене, что–то шуршало, словно там возился нахальный мышонок.
За окном отчетливо стучали по тротуару каблучки - это спешили на работу женщины. Мужчина обычно идет неторопливо, шагает на полную ступню, по дороге закуривает, и синий дымок поднимается вверх. Но мужские шаги редки.
Нас, выздоравливающих, днем вывозили на машинах в горы, и, лежа на топчанах, мы вдыхали сладкий, медовый воздух, вглядывались в безоблачную ширь синего неба и слушали несмолкаемый шум деревьев. Из сосновой рощи наплывали теплые смолистые запахи. Знаешь, какая радость, когда вновь возвращаешься к жизни, чувствуешь, что можешь стоять на ногах!
Но война докатилась и сюда. Возвратившись однажды вечером в госпиталь, мы увидели, как выносили из палат тяжелораненых и отправляли на вокзал. Поспешно уходили санитарные поезда. Городок был в горах, на отдельной железнодорожной ветке, и, перехватив узловую станцию Минеральные Воды, противник мог отрезать его от магистральной железной дороги Москва - Тбилиси.
Уже в сумерках всех нас, ходячих и выздоравливающих, собрал комиссар госпиталя.
- Поездов больше не будет, - сказал он, - а оставшиеся санитарные машины и повозки заберут тех из вас, кто не может идти самостоятельно. Остальным же надо уходить пешком. Проводники у нас есть, берите с собой харч - ив дорогу!
Большое мужество и находчивость проявил в эти дни наш черноморец капитан 2 ранга Грозный, он тоже лечился со мной в одном госпитале. Грозный сумел организовать и сплотить раненых и многим помог выбраться из Кисловодска.
Уходили мы небольшими группами. Ясный и прозрачный день вдруг к вечеру разразился грозой, да такой сильной, какая бывает только в горах. Я надолго запомнил эту горную грозу: и белые яркие вспышки молний, и могучий вулканический грохот грома, и шум столетних деревьев, согнувшихся под тяжестью ветра.
Закрепив за плечами вещевые мешки, накинув сверху госпитальные халаты, под проливным дождем мы уходили [26] из города. Мокрые и грязные, с трудом пробирались горными тропинками. Только в полдень на следующие сутки наша группа добралась до станции Нальчик. Я долго ходил среди санитарных поездов и эшелонов с эвакуированными, разыскивая знакомых моряков. Опираясь все еще на палку, я шел по перрону, когда из окна вагона только что прибывшего санитарного поезда кто–то окликнул:
- Дмитрий Андреевич! Живой! Иди к нам!
А через несколько минут я уже сидел в купе вагона, где встретил своего приятеля Георгия Терновского, вместе лечились в госпитале, и еще нескольких знакомых офицеров…
Рассказ Глухова о Кисловодске меня интересовал еще и потому, что кроме раненых офицеров нашего соединения в Кисловодск были эвакуированы и наши семьи. Что с ними, как они выбрались оттуда, мы до сих пор не знали.
- С этим эшелоном выздоравливающих моряков я и прибыл сюда, в штаб военно–морской базы. В отделе кадров категорически заявил: "Долечиваться в госпиталь больше не пойду. Только на корабль!"
На причалах знакомого порта Поти, 1 де, на мое счастье, стояли сторожевые катера, первым, кого я встретил, был Петр Чеслер. Увидев сторожевые катера и своих боевых товарищей, почувствовал: "Ну, теперь–то я дома".
- И вот, как видишь, корабли плавают, а я сижу на берегу, - невесело закончил Глухов. - И это еще хорошо, а то наш флагманский врач Гелеква опять хотел отправить меня в госпиталь. Да и семья сейчас рядом со мной - в Поти. В первый раз за время войны увидел их. Но я надеюсь, что скоро снова буду плавать: врачи говорят и контр–адмирал обещает!
Глухова тянуло в море, в дальние походы, где можно было лицом к лицу встретить врага и разгромить его в бою. И мне казалось, что я понимаю его. Я вспомнил слова, сказанные им однажды:
- Я уж лучше буду семь дней в море штормовать, чем сутки сидеть на берегу.
Глухов относился к той категории моряков, которые на все соблазны береговой жизни отвечали коротко и твердо:
- Наше дело - море! [27]
Гибель командира
Той же ночью мы с катерами ушли конвоем в Туапсе. А днем радист сторожевого катера 081 перехватил тревожное радиодонесение от БТЩ "Взрыв": "Атакован бомбардировщиками. Срочно вышлите самолеты прикрытия". И позже, когда на море вовсю гулял шторм, поступило короткое приказание: "Всем кораблям и судам, находящимся в районе Новороссийск - Геленджик, немедленно оказать помощь БТЩ "Взрыв". Далее следовали координаты тральщика.
Можно было предположить, что с кораблем что–то приключилось. Позже стало известно следующее. БТЩ "Взрыв" выходил на боевое задание. Спокойный и уверенный, командир корабля Ярмак находился на правом крыле мостика. Ничто не предвещало опасности. Ранним утром, когда выходили из порта, из–за гор показалось солнце; было прохладно, ночные заморозки побелили еще зеленую траву, припорошили железную палубу. А. когда поднялось солнце, стало по–осеннему тепло и море лежало спокойным. И вдруг прямо на глазах у Ярмака погода резко изменилась: подул суровый норд–остовый ветер, небо нахмурилось и потемнело.
Ярмак почувствовал, как незаметно назревает опасность. Только что ровное и гладкое море начало морщиться и бугриться, и вскоре разразился шторм. И уже шла крупная волна, сворачиваясь в длинные серые валы.
- Проверить штормовые крепления! - распорядился Ярмак. Он знал, что норд–остовый ветер, особенно в районе Геленджик - Новороссийск, бывает свирепым.
Но опасность никогда не приходит одна. Только что были приняты все меры для встречи со штормом, как неожиданно вывалились из–за туч немецкие самолеты.
- Шесть "хейнкелей" прямо по носу. Идут на нас! - успел доложить сигнальщик.
Начался смертельный бой. Ярмак был мужественный и опытный офицер. Он умело маневрировал, изменял скорость корабля, уклонялся от сбрасываемых бомб и одновременно вел заградительный огонь всеми своими пушками. [23]
Особенно успешно действовал артиллерийский расчет носовой 100‑мм пушки под командованием старшины 2‑й статьи Хитькова. Ловко и четко выполнял команды наводчик Требушной. В небе перед самолетами врага вставали огневые завесы.
Первая атака самолетов была успешно отбита. Возможно, эта встреча и для "хейнкелей" была неожиданной, ибо действовали они вразнобой.
При повторной атаке самолеты применили свой излюбленный прием: разделились на две группы. Теперь опасность увеличилась, и все зависело от выучки экипажа тральщика, воли к победе и выдержки людей. Вибрирующий звук падающих бомб нарастал. Вода вокруг корабля кипела, глыбы ее поднимались стеной, свистели осколки.
Ярмак знал, что, когда действуешь быстро и спокойно, маневр удается лучше, и держал себя в руках. Он был настоящий военный человек: строгий и требовательный в первую' очередь к себе. И если бы не этот суматошный шторм, который мешал и маневрированию и прицельной стрельбе, кто знает, сколько вражеских самолетов уже нашли бы свой конец в водах Черного моря!
А сейчас, когда три самолета зашло с правого борта, а три с противоположного, одному из "хейнкелей" удалось прорвать огневую заградительную завесу и устремиться на корабль. Грохочущая бомба угодила в полубак, рядом легла вторая. Корабль сильно встряхнуло и бросило на высокую волну.
Резко взвизгнули дизели - обнажилась корма с лопастями винтов.
Палуба в носовой части была разрушена, на корабле начался пожар. От прямого попадания погибла 100‑мм пушка со всем своим отважным расчетом.
Осколками были повреждены ходовой мостик и штурманская рубка - самый жизненный центр управления кораблем. А главная беда приключилась на мостике: там был смертельно ранен командир корабля Ярмак, тяжело ранен штурман Ильин.
Ни командир Ярмак, ни матросы у пушек в горячке боя не думали о смерти, и она обходила их. И вот случайный осколок ранил командира. Превозмогая слабость и боль, он думал о том, как удержать корабль на плаву. [29] С трудом шевеля распухшими губами, он сказал замполиту Воробьеву:
- Продержитесь еще немного. Помощь обязательно подойдет!
Смертельная бледность покрыла лицо Ярмака. Ясно обозначились глубокие морщинки у глаз со следами крови и засохшей соли.
Воробьев понимал, что это конец.
Во главе экипажа встали помощник командира старший лейтенант Бровенко и Воробьев. Жестокая борьба продолжалась. Вражеские самолеты, израсходовав бомбы, шли на бреющем полете, расстреливая команду из пулеметов.
В эти трагические для корабля часы все офицеры и матросы действовали самоотверженно. Упорно, несмотря на сильную качку и пожар, вел огонь командир крупнокалиберного пулемета ДШК Широков. Заметив, что замолчал ДШК по левому борту, где был тяжело ранен пулеметчик, Широков стал перебегать от борта к борту и стрелять то из одного, то из другого пулемета. В разгар боя ему осколком оторвало правую руку, перебило правую ногу. Истекая кровью, он левой рукой пытался удержать ручку пулемета. Так и погиб на своем боевом посту.
Отважно действовал против фашистских самолетов и 37‑мм зенитный автомат под командованием Кузнецова. В бою Кузнецову осколком бомбы оторвало левую руку, но он не покинул свой пост и, хотя потерял много крови, продолжал стрелять из автомата. И когда его, раненного, уносили на перевязку, он успел сказать своим товарищам: "Если погибну, отомстите за меня!"
Взрывной волной одной из близко разорвавшихся бомб был поражен и снесен за борт боевой расчет 45‑мм пушки, но сама пушка уцелела. Тогда к ней подбежал артиллерист корабля офицер Смоляков и боцман Умрихин, и они вдвоем продолжали вести огонь по фашистским самолетам.
А на море еще сильнее свирепствовал шторм, сильный ветер затруднял борьбу с пожаром. Оказалась перебитой пожарная магистраль, тушили только шлангами. К этому времени на БТЩ "Взрыв" двадцать пять человек выбыли из строя.
Трудно вести бой, имея разрушенный ходовой мостик, а особенно управлять маневрами корабля. Для этого старший [30] лейтенант Бровенко подавал теперь команды голосом стоя непосредственно у машинного люка. Другого выхода не было. А Воробьев организовал управление кораблем на корме вручную, к тому же на ручное управление пришлось поставить минера и химика, так как все корабельные рулевые были убиты или тяжело ранены.
Положение тральщика становилось все более тяжелым. На разрушенном полубаке в кранцах элеватора, куда проник огонь, стали взрываться 100‑мм снаряды, рвались патроны у пулеметов ДШК. Для предотвращения взрыва и гибели корабля был только один выход: затопить погреба с боезапасом. Но и это сделать было невозможно, так как вся эта часть корабля была охвачена пламенем! Бровенко решил подойти к берегу.
Узнав о бедственном положении корабля, командование Новороссийской базы приняло меры. К тральщику "Взрыв" вскоре подошел буксир "Симеиз", а с воздуха надежно его прикрыли наши истребители. "Симеиз" имел мощные противопожарные средства, и прибыл он как раз вовремя. Взяв израненный тральщик на буксир, привел его в Кабардинку.
Это был тот самый экипаж тральщика "Взрыв", который последним из надводных кораблей вместе с БТЩ "Арсений Расскин" приходил 2 июля в оставленный Севастополь.
В Кабардинке личному составу тральщика была оказана медицинская помощь. Командир корабля Ярмак был доставлен в госпиталь. Там он, не приходя в сознание, скончался.
Глава третья
Наше море
Три дня шел мелкий надоедливый дождь, река вышла из берегов, а деревья и кустарники торчали из мутной воды, как во время половодья. На четвертые сутки дождь перешел в густой бесшумный ливень, мутные потоки заливали стекло иллюминатора, и в каюте было почти темно. Контр–адмирал–Фадеев посмотрел на настольный календарь. Возле даты "9 декабря 1942 г." размашистым почерком было написано: "В 11.00 на заседание Военного совета флота".
Фадеев вызвал машину, надел шинель и вместе с командирами дивизионов Ратнером и Янчуриным отправился в штаб флота.
Легковая машина вынесла их на асфальтированное шоссе и помчала вдоль побережья. Это была знаменитая до войны зона отдыха трудящихся с многочисленными санаториями и лечебными пляжами. Сейчас море у кавказских берегов стало районом боевых действий с фашистами. А в санаториях Сочи, Хоста и других были развернуты госпитали, на рельсах железной дороги стояли вагоны с боезапасом, санитарные летучки. Здесь же, на побережье, были установлены батареи береговой обороны, зенитные батареи, оборудованы морские базы и аэродромы.
И хотя в распоряжении Черноморского флота для стоянки кораблей, начиная от линейного корабля "Севастополь" и кончая сторожевыми катерами, оставалась незначительная [32] полоса суши от Геленджика до Батуми, флот по–прежнему активно действовал на море, помогая в то же время сухопутным войскам отражать натиск фашистов. Корабли флота обеспечивали быструю перегруппировку войск на нужном направлении, подвозили им боезапас, продовольствие, горючее. И все это в условиях сильного противодействия противника на море и особенно с воздуха.
На море кроме немецких БДБ, торпедных катеров и подводных лодок по–прежнему активно действовала вражеская бомбардировочная и торпедоносная авиация.