Глава одиннадцатая
Весь день Головеня и его друзья провели на Выселках, в трех километрах от большой дороги, по которой почти беспрерывно двигались вражеские войска. К Выселкам не было хорошего подъезда, да и стоял хутор в ложбине, скрываясь в зарослях так, что его нелегко было разглядеть с шоссе. Гитлеровцам пока тоже было не до него: они стремились вперед, в большие селения и города. Успешное наступление окрыляло их, кружило голову.
В сарае, затерявшемся в густом, запущенном саду, было тихо, спокойно, по словам Донцова, - "как дома". Да и Наташа стала для всех троих словно родная сестра. Она сама вызвалась постирать их белье, которое бог знает когда менялось. Узнав, что у Донцова нет нижней рубахи, принесла дедову:
- Носите, все равно ироды заберут.
К вечеру с гор потянулись черные тучи.
- Вроде как дождь намечается, - сказал Донцов. - В непогоду оно сподручнее.
Начали собираться в дорогу. Пруидзе отдал Донцову свой автомат, перекинул через плечо связанные ремни и подставил лейтенанту широкую спину. Головеня охотно повиновался: здоровая нога уперлась в ремень, словно в стремя, не давая сползать. Да и солдату так было легче.
Когда вышли из сада и скрылись в высокой конопле, Наталка, задумчивая, вернулась в дом. Стало тяжко, слезы на глаза навернулись: трудно придется в пути раненому. А солдатам? Ведь надо пройти не километр и не два.
Грустно было от мысли, что больше никогда не увидит этих простых, добрых людей. Тревожила и своя боль, и своя незавидная судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете.
Но и сидеть, ничего не делая, было невмоготу. Заглянула на кухню, в спальню и вышла во двор. Вокруг - вечерняя тишина, где-то очень далеко поблескивает молния. Пора зажигать огни, а в хатах соседей темно. Люди сидят без света, так же как и она, с тревогой ждут прихода гитлеровцев.
Наталка подоила корову, прикрыла ведро полотенцем и пошла в дом. Но едва ступила на крыльцо, как скрипнула калитка и во двор вошел солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно свисает, перехваченная выше локтя бинтом.
- Хозяюшка, может, молоко есть? - умоляюще попросил солдат.
- Только подоила, парное…
- Давай, - поспешил солдат к крыльцу.
Наталка поставила ведро, вынесла кружку, ломоть хлеба.
- Пейте на здоровьечко.
Солдат выпил одну кружку, зачерпнул вторую.
- Как же вы один… с такой рукой? - сочувственно спросила девушка.
А он будто и не расслышал. Зачерпнул третью кружку, жадно выпил и только после этого заговорил:
- На перевал надо… Объясни, как лучше…
- На перевал? - оживилась Наталка. - А ось так, прямо. Бачите тополь под окном? Мимо той хаты… Дальше речка будет - мелкая, в любом месте по колено. А потом по тальникам…
Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила:
- Только сейчас трое ушли. Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните.
Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся кусок хлеба:
- Маловато в такую дорогу, тащи паляницу. Давай, что есть.
- Может, масла?..
- Неси!
Наталка быстро вернулась с маслом, принесла и еще ломоть хлеба. Уложив добычу в мешок, солдат крепко завязал его, отставил к завалинке. И вдруг шагнул к девушке, обхватил ее за талию:
- Ишь ты, какая кругленькая!
- Пустите, у вас же рука поранена!
- Фашистам себя бережешь? - ухмыльнулся солдат, сжимая ее, словно клещами.
Девушка рванулась, хотела закричать, позвать на помощь. А кого позовешь? Кто услышит? На улице - ни души…
- Вы ж советский, - взмолилась она. - Пустите!
Он ладонью зажал ей рот, потащил с крыльца к забору, на разбросанное сено.
Отчаяние охватило Наталку. Она поняла, что не вырваться, и, задыхаясь, закричала изо всех сил.
Из-под повети, гремя цепью, рванулся Серко, с яростью бросился на чужого. Солдат выпустил девушку, попятился к калитке, а Наталка метнулась в сени, захлопнула дверь и услышала, как грохнул выстрел и завизжал Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет!
Но солдат исчез.
Так и не уснула всю ночь. Страшные мысли одолевали девушку. Чего же ожидать от врагов, если свои способны на такое? Нет, это не наш, не советский человек, хоть на нем и красноармейская форма. Только фашисты такие!
- Что же делать? - спрашивала она себя и не могла найти ответа. Если бы знала, где партизаны, все бы бросила, сейчас бы убежала к ним! А где они, партизаны? Куда идти?..
Горько плакала Наталка, вспоминая всю свою жизнь. Не легко сложилась она. Всего восемнадцать лет прожила на свете, а сколько горя перенесла, сколько несчастья видела! Кончила десять классов, собиралась учиться в институте иностранных языков: легко давался немецкий, да и директор Павел Иванович советовал. Но в те самые дни, когда надо было отсылать документы, безнадежно слегла мать. Вскоре ушел на фронт и пропал отец. Умерла мама. Сначала думалось, что война не продлится долго. А она все разгоралась, охватывала новые города и села, докатилась до родной Кубани… И деда нет. Куда он девался?.. Совсем одна осталась…
Наталка уткнулась лицом в подушку и разрыдалась еще горше,
Глава двенадцатая
Много часов подряд, сменяя друг друга, несли солдаты Головеню все дальше и дальше, к горам. Оба солдата выбились из сил и наконец остановились, добравшись до огородов какой-то станицы. Прилегли на росную траву.
Долго молчали, а думали об одном и том же. В станицу, конечно, лучше бы не заходить. Обогнуть стороной, обойти по лугу, а там, через речку, - в лесок, за которым уже недалеко предгорье. Но как не зайдешь, если в запасе нет ни куска хлеба, если голод сильнее усталости валит с ног? Напрасно отказались взять продукты у Наташи. Пожалели ее: может, девушке придется еще хуже, чем им сейчас. Только тем и жить будет, что удастся припрятать от фашистов…
А чудесная девушка эта Наташа! Стоит, как наяву, у каждого перед глазами: приветливая, скромная, доверчивая. Толстые русые косы спадают на грудь. Глаза, как безоблачное небо, голубые, спокойные. Нет в них ни лукавства, ни лжи, как и во всем ее чистом, светлом облике. Каждый хотел бы помочь ей, а чем поможешь? Изломают, затопчут враги, как придорожную былинку…
Рядом станица, совсем близко: стоит перешагнуть через плетень, пройти по огороду и - вот она, крайняя мазанка. Там небось и вареная кукуруза с солью найдется, и молоко, и сыр. "Разве рискнуть? - подумал Донцов. - Туда и назад, в один момент".
Пруидзе словно разгадал его мысли, заговорил вполголоса:
- Ходыть туды-сюды - солнце встанет. А нам темно надо. Нельзя ходыть!
- А если надо?
- Хо, надо! Жизнь надоел? Помирать хочешь?
- Не пойму я тебя, Вано, - пожал плечами Степан. - Вчера говорил: без бурдюка и жареного барана в горы не ходи, а теперь с пустыми руками зовешь.
- Говорил, говорил… Мало, что говорил! Как думаешь, в горы колхозный скот пошел?
- Ну пошел. А нам от этого какой прок?
- Вот тебе и шашлык!
- Нет уж, извини. Мало того, что немцы грабят, так и мы начнем колхозников обдирать?
- Совсем глупый! - загорячился Пруидзе. - Гостями на кош придем. Кавказ понимать надо!
Донцов с сомнением покачал головой:
- А по-моему, лучше бы здесь запастись продуктами.
Головеня не вмешивался в их спор. Лежал и думал все об одном и том же: как бы обойти врага, не попасть в плен, выжить, победить. Ясно было одно: пройти более двухсот километров до Сухуми - не так-то просто. Для этого потребуется не менее двенадцати дней, да и то при условии, что все путники здоровы. А ведь его, Головеню, надо нести…
Невеселые мысли лейтенанта прервал Пруидзе.
- Что, если там фашисты? - зашептал Вано, указывая на станицу.
- Чего гадать-то? - отозвался Донцов. - Схожу вот сейчас и все выясню.
- Почему ты? Почему не я? Или я трус какой?
- Не трус, а повар, - усмехнулся Степан. - Понимать надо, что к чему.
- А ты - писарь! - вскипел Вано. - Чем лучше повара?
- Не отказываюсь, был и писарем. Но я и в разведке служил…
- Друзья, - вмешался наконец лейтенант, - на Кавказе есть пословица: "Пастухи спорят - волк выигрывает". Можете отправляться оба.
Вано тотчас успокоился, подсел к нему, замахал на Донцова рукой:
- Иди, Степанка! Только автомат захвати. Да будь осторожен.
Донцов понимающе кивнул, перешагнул через плетень и скрылся в подсолнухах.
Вернулся он минут через сорок - сияющий, довольный, и сразу же доложил:
- Обстановка - лучше не надо. Оккупантов нет, ужин заказан, а кое-что найдется и про запас!
- Шайтан! - весело выругался Вано.
Вскоре все трое уже были в крайней мазанке.
- Принимай гостей, хозяйка! - крикнул Донцов, как у себя в хате.
- Сидайте, сидайте! - вышла из кухни казачка, и Донцов глаза вытаращил от удивления: гляди ты, успела переодеться! На хозяйке было не простое ситцевое платье, как раньше, а шелковое, с яркими васильками. Волосы аккуратно уложены. "Смотри, как вырядилась", - еще раз подумал солдат.
А хозяйка степенно прошла через горницу в спальню, с минуту повозилась там и, вернувшись, так искренне улыбалась Степану, будто встретилась с ним после долгой разлуки. Но вдруг увидела бледное лицо лейтенанта, его забинтованную ногу и всплеснула руками:
- Господи, что же это такое?
- Командир наш. Ранен, - поспешил объяснить Донцов.
- Да он же чуть дышит!
- Ничего, ничего, - отозвался лейтенант, с трудом выпрямляясь на стуле.
Вано вынул из кармана обрывки простыни, что дала Наталка, и принялся перебинтовывать ногу командира. Хозяйка ушла на кухню, сказала - собрать поесть. Донцов отправился помогать казачке: принес воды из колодца, разжег плиту. Из кухни слышалось женское хихиканье, потом голоса:
- Где твой муж, Мария? - спросил Степан.
- Далеко, голубок!..
- Где?
- Отсюда не видать.
- На фронте?
- Не… - вздохнула хозяйка.
- А где же он? - не отступал солдат.
- Долгая песня, голубок!..
- А все-таки?
- Как тебе сказать… Спервоначалу в тюрьме сидел. А вышел - на работу устроился. Да так и не вернулся…
- Вернется? - прогудел бас Донцова.
- Не… Сразу не вернулся, теперь не жди.
- Почему?
- Другая баба опутала.
И сразу погрустневшим голосом казачка продолжала:
- Четыре годка вместе прожили. Как все люди. Он кладовщиком был… Я ему не раз говорила: "Ох, Санька, не лезь ты в начальство!" Будто душа чуяла. А он свое… Пришла ревизия, проверила - недостача. Известное дело - в суд повели. А какой он вор? Разве что с пьянства?
- Большая недостача?
Хозяйка опять вздохнула:
- Взял мешок чи там два пшеницы, так разве ж колхоз от этого обеднел? А через то, значит, мужика с бабой и разлучили.
- Может, вернется?
- Не… Люди переказывали: не хочет. Эт, будет тебе допросы чинить! Ну его к черту. Пойдем за стол, солдат!
И раскрасневшаяся Мария вышла из кухни, поставила на стол большую сковороду с жареной картошкой. Принесла полную миску малосольных огурцов, приятно пахнущих укропом. Положила на стол нож, сделанный из обломка косы.
- Закусочка первый сорт! - похвалил Донцов. - Может, и это найдется? - он щелкнул себя по горлу.
- Не, чего нема, того нема, - развела руками хозяйка.
Пруидзе, вооружившись ножом, начал искусно кроить белую паляницу. Ломти получались у него ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и паляницей в руках: где-то послышался шум мотора. Донцов метнулся к окну, глянул на улицу и тут же бросился к Головене, понес его в сенцы.
- Фашисты! - бросил он на ходу.
- Та шо тут такого! - послышался вслед голос хозяйки. - Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Может, и война скорее кончится…
Степан понес лейтенанта в конец двора, к изгороди, за которой начинался огород. Вано с автоматом в руках шагал за ним. Солдаты готовы были скрыться в подсолнухах, но и там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы танка. Пришлось повернуть назад. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся вокруг и увидел чуть приподнятую крышку погреба.
Едва Пруидзе опустился последним в погреб и прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехала какая-то тяжелая машина.
Откуда-то издалека донеслось несколько артиллерийских выстрелов.
- Ну, друзья, - собрав силы, шепотом заговорил лейтенант, - положение наше нельзя сказать, чтоб плохое. Оружие исправно, есть патроны, гранаты. А главное - мы в дзоте! - Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир думал; "Готовая могила".
Глава тринадцатая
Выбравшись за околицу хутора, солдат посмотрел на вершины гор, видневшиеся в предвечернем небе, и побрел к ним напрямик, через поле.
В памяти одно за другим всплывали разные события. Вот и не очень давнее: как пограничники задержали отца. Он пытался бежать в Персию, но побег не удался. Пограничники, правда, отпустили старого Арнольда Квако: у него был советский паспорт, он - снабженец приграничных селений. Заблудился: такое со всяким может случиться…
Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял всякие надежды на возвращение прежних порядков, хотя и продолжал люто ненавидеть Советскую власть. Эту ненависть он передал своему сыну, Андрею.
Незадолго до войны Андрей демобилизовался, прослужив два года в одной из частей Одесского гарнизона. Оставшись в Одессе, он поступил на работу в портовую контору. В том же году получил отпуск и более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер проходил Андрей мимо отцовского дома, в бессилии сжимая кулаки: отца уже нет в живых, а сам он здесь всем чужой. Так и вернулся ни с чем в Одессу. И вдруг - война!
Андрей сам явился в немецкую комендатуру и с тех пор многое успел сделать для гитлеровцев. Это он выследил в городе коммуниста-подпольщика и выдал его эсэсовцам. Он раскрыл молодежную организацию, выпускавшую советские листовки. А фашисты не очень-то щедро расплачиваются за его услуги. И как медленно они продвигаются к Сухуми! Рвутся к Волге. Конечно, Волга - это неплохо: Сталинград, Саратов… Прямая дорога на Москву… Но не лучше ли было бросить часть войск на перевал? Тут ведь, под боком, - жемчужина Абхазии - Сухуми! О, если бы его власть, Андрей давно овладел бы этим прекрасным городом! Ведь перевал почти открыт, разрозненные группы советских солдат, бежавших в горы, не смогут удержать его. Так чего же медлить?!
Андрей так увлекся воспоминаниями, что споткнулся и едва не упал. Нагнувшись, он рассмотрел под ногами большой полосатый арбуз и выругался.
- Кто там? - послышался старческий голос из полутьмы.
Андрей пригнулся и на фоне неба различил фигуру человека. Рядом - шалаш. Ну конечно, это бахча: вон сколько арбузов под ногами!
- Свои, - отозвался предатель.
- То-то, чую - свои… А то, говорят, эти антихристы уже в станице. Будь они прокляты! - сердито хрипел старик, приближаясь. - Грабят, убивают… Все живое под корень сводят…
Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке.
- Ты один? - спросил он.
- Один, товаришок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, такое добро бросать? Может, наши скоро вернутся… А ты, сердешный, бачу, отстал. Может, есть хочешь?
Вытащив пистолет, Квако хладнокровно выстрелил старику в живот, перешагнул через труп и, не оглядываясь, побрел дальше к горам. Он не стал заходить в станицу, раскинувшуюся на пути: в мешке полно всякой снеди, во фляжке - спирт. А в станице еще и с Хардером встретишься: ведь батальон должен переехать в райцентр, ближе к тропе, ведущей на перевал. Хардер! Он хотя и капитаном скоро будет, а все равно - свинья!
Но ничего, наплевать на Хардера. Квако еще возьмет свое. Он непременно станет начальником полиции, и тогда ему никакие хардеры нипочем!
…Всю ночь и весь следующий день шагал Андрей Квако, не встретив по пути ни одной живой души. Даже сомнение начало закрадываться: а есть ли в этой пустоши люди?
По сторонам тропы то тут, то там вставали высокие скалы и густые кусты орешника. С каждой минутой кусты становились темнее, гуще. Квако с тревогой всматривался в них: боялся не людей, а шакалов, вернее, своего одиночества в этих быстро густеющих сумерках. Неужели придется опять ночевать одному?
Стало совсем темно, когда Квако остановился возле большого серого камня, лежащего у самой тропы. "Да, пожалуй, здесь самое удобное место", - решил он. Расстелил палатку, уселся спиной к камню и принялся за ужин.
Сзади послышался шорох, и Андрей вскочил, как ошпаренный: змея? Нет, это ему показалось. Сел, отпил из фляги глоток спирта, завернулся с головой в палатку: так безопаснее. Под палаткой было душно, глаза слипались, но тем и лучше - скорей бы уснуть.
И снова: что это? На него набрасывается собака, хватает за сапоги, за рубаху, тянется к горлу. Андрей вскрикивает и… просыпается. С минуту вглядывается в темноту: "Где это я? Ах да, горы…" И вдруг лихорадочно ощупывает карманы брюк, голенища, палатку и, лишь найдя за пазухой браунинг, облегченно вздыхает: "Слава богу!"
Глава четырнадцатая
Сидя на корточках, Вано приблизил губы к уху Донцова и прошептал:
- Нехорошо, ай как нехорошо: ты картошку чистил, воду носил, а ужин фрицы съели.
- Брось дурачиться! - рассердился Степан. - Положение такое, а ты со своими шутками! - Он даже толкнул Пруидзе, и тот шлепнулся так, что под ним что-то хрустнуло, расплылось по земле.
- Сметана, сметана! - зашептал Вано.
Донцов потянулся к нему, пощупал черепки, пожалел о сметане. И тут же, к общей радости, обнаружил горшок с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Горшок пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.
- Ай, хорошо, - облизывая пальцы, шептал Вано.
- Да-а, - согласился Донцов. - Теперь можно и подождать, пока те там улягутся.
- Правильно, - подхватил Пруидзе. - Они - спать, а мы - гранату в окно, а сами - в подсолнухи. Очень хорошо! - И Вано хлопнул себя по коленке, предвкушая такой удачный выход.
- Неправильно! - возразил Донцов. - Ты забываешь о командире…
Но Головеня перебил его:
- Пруидзе прав. Лучше всего выбираться в подсолнухи, но… избежать шума, иначе не уйти.
Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку, прислушался. Слышались чьи-то шаги, позвякивало железо.
- Ремонтируют…
- Может, скоро уедут?
- Как же, уедут…
Рассчитывать на скорый отъезд гитлеровцев было так же нереально, как рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выйти сейчас - верная смерть. Значит, надо выбрать удачный момент, вот что главное. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку погреба - и сразу попадешь к немцам. Во дворе, конечно, ходит часовой, да и водитель не спит. Ишь, постукивает!
"Как же быть?" - в сотый раз спрашивал себя лейтенант. Он перебирал в уме десятки вариантов, но ничего подходящего не находил.
Прошел еще час, а может, и два. Во дворе заработал было мотор, но тут же заглох.
- Будут ремонтировать целые сутки, вот и жди, - проворчал Донцов.