Действительно, скоро появился долгожданный поезд. Локомотив, пыхтя и шипя, тянул за собой вагоны. Вот он поравнялся с деревом за насыпью. Партизаны прижались к земле, некоторые зажали ладонями уши. Но вот паровоз миновал дерево, промчались вагоны, в светлых окнах мелькали тени людей. Поезд удалялся, а взрыва так и не было.
- Эх, не сработало! - плюнул в досаде Громов. - Проклятье! Дайте-ка проверю, что там случилось.
- Ничего не случилось, я просто не включила ток, - ответила Ева.
- Почему? - удивились партизаны.
- Потому что поезд был пассажирский. В последнюю минуту я увидела… Там ведь ехали не только швабы, но и поляки. Там могли быть женщины и дети.
- Могли быть, могли и не быть, - рассердился Громов. - Во всяком случае, не очень много. Поездами ездят в основном оккупанты и их прислужники!
- Не всегда. Ездят и подпольщики, и их связные, и просто обыкновенные люди…
- А пожалуй, она права, - сказал Громов после некоторого раздумья. Ладно, дождемся воинского эшелона.
Скоро слева показался еще один состав. Это был санитарный поезд. Шел он очень медленно: слабый паровозик с трудом поднимался из низины.
- Этих пропустим. Там раненые. Они уже свое получили на фронте. Пускай возвращаются в фатерлянд, расскажут, как им досталось, как рушатся планы фашистов…
Наступил перерыв. Пришлось неподвижно пролежать минут сорок. Но вот опять промчалась мотодрезина, а за ней показался тяжелый состав. Два локомотива тянули открытые платформы с танками и самоходными артиллерийскими установками, было тут и несколько классных вагонов, должно быть с танкистами, а также крытые вагоны с боеприпасами.
- Ева, приготовиться! - шепнул Громов.
Ева неотрывно смотрела на дерево. Вот передний локомотив заслонил его… Ева изо всех сил надавила на рубильник. В ту же секунду раздались одновременно три взрыва. Паровозы и вагоны, громоздясь друг на друга, полетели под откос. Но это было еще не все. Третья мина, разорвавшаяся под крытым вагоном, в котором, очевидно, были снаряды, выполнила роль детонатора: задние вагоны буквально разлетелись на куски. Взрывная волна была такой мощной, что партизаны повалились на землю. Мало этого, загорелись бензоцистерны, свалившиеся с открытых платформ, и, взрываясь, залили горючим вагоны. Пожар разгорался. Стало светло как днем.
- Пора уходить. Снимайте кабель - и в путь! - скомандовал Громов.
Партизаны смотали на катушки кабель, взяли взрывное устройство и побежали в сторону переправы.
Глава двадцать шестая
Все три группы подрывников, успешно выполнив задание, вернулись в отряд к утру первого мая. Возвратились также бойцы, посланные в разведку. Потерь убитыми не было, только два бойца получили легкие ранения во время перестрелки с патрулями противника. Врагу же был причинен огромный урон: взорван железнодорожный мост, пущены под откос два воинских эшелона и уничтожено несколько грузовиков вместе с водителями. Это еще больше подняло праздничное настроение партизан. Хотя после ночного похода многие сильно устали, однако никто не думал об отдыхе. Все бросились умываться, почистили обувь и обмундирование, побрились, постриглись…
Было чему радоваться и полякам. Две роты, которые из-за внезапного нападения карателей вынуждены были укрыться в Билгорайских лесах, не только сами присоединились к основным силам, но привели с собой дорогих гостей представителей местных подпольных организаций Крайовой Рады Народовой. На радость всем, они привезли на крестьянских подводах праздничные подарки.
По распоряжению Турханова еще накануне была расчищена небольшая лужайка, на деревьях вокруг развесили лозунги и плакаты, построили трибуну. Здесь собрались все гости и батальон Армии Людовой. Ровно в десять часов на площадку вступила колонна советских партизан. Руководители партизан и польского батальона вместе с делегацией местных крестьян и рабочих поднялись на трибуну.
Митинг открыл один из руководителей Крайовой Рады Народовой. В своем кратком выступлении он рассказал о положении в Польше, о дружбе двух братских народов - советского и польского, являющейся залогом победы над общим врагом и восстановления свободной и независимой Польши. Бурными аплодисментами встретили собравшиеся сообщение, что вместе с победоносной Красной Армией идут части и соединения 1-й армии Войска Польского, которые вот-вот вступят в пределы возрождаемого польского государства.
Затем выступил Турханов. Он передал привет польским друзьям от советских партизан, а самих партизан приветствовал от имени Штаба партизанского движения. Затем подробно рассказал об итогах победоносного зимнего наступления Красной Армии, о возможном открытии союзниками второго фронта. Сказал он, разумеется, и о боевых делах своего отряда, умолчав лишь, по вполне понятным причинам, о разведывательной деятельности взвода Волжанина. Сообщение о разгроме карательного отряда и об успешных диверсиях на трех железных дорогах вызвали всеобщий восторг. Все хлопали, кричали "Ура!" и "Виват!".
От имени рабочих и работниц снарядного завода выступил секретарь заводского подпольного комитета Польской рабочей партии. Фамилия его не была названа. Он вручил Турханову Красное знамя. На одной стороне бархатного полотнища был вышит портрет Ленина и лозунг: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", на другой - "Интернациональный отряд советских партизан".
- Товарищи! - воскликнул Турханов, высоко поднимая подарок рабочих. Принимая это Красное знамя, мы обещаем еще больше крепить боевой дух партизан и чувство пролетарского интернационализма. Пусть оно всегда будет с нашим отрядом как символ нашей борьбы и победы. Мы не склоним его перед врагом. Выше головы, товарищи! Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами! Ура, товарищи!
Мощный возглас прокатился по рядам. Партизаны, жолнежы и офицеры Армии Людовой, представители местных организаций - все знали, что каждая воинская часть имеет свое знамя. Теперь знамя есть и у отряда Турханова. Значит, он ничем не отличается от регулярной армии.
- Товарищи! - продолжал полковник. - Наступил самый торжественный момент в жизни нашего отряда - мы принимаем партизанскую присягу. Все повторяйте за мной слова торжественной клятвы!
Партизаны выпрямились, крепче сжали винтовки и автоматы.
- "Я, патриот своей Родины", - начал Турханов.
- "Я, патриот своей Родины", - хором повторили за ним сотни голосов.
- "…вступая в ряды советских партизан, торжественно клянусь быть честным, храбрым и дисциплинированным бойцом и обязуюсь беспрекословно выполнять все приказы и распоряжения моих командиров и начальников.
Подлые немецкие захватчики и их прихвостни из стран сателлитов совершили страшные злодеяния в отношении моего народа и народов многих стран. Я обязуюсь беспощадно мстить кровожадному врагу до его полного разгрома, до окончательной победы над фашистской Германией.
Добровольно вступая в партизанский отряд, я четко представляю себе все трудности и лишения, которые могут встретиться на моем пути при выполнении патриотического долга. Но никакие трудности, никакие опасности и даже угроза смерти не смогут остановить меня на пути борьбы против злейшего врага человечества - германского империализма и нацизма.
Выполняя свой долг советского партизана, я обязуюсь быть справедливым в отношении польского народа, на земле которого выпала мне честь защищать интересы своей Родины. Я всеми силами буду поддерживать братьев-поляков в их борьбе против нашего общего врага - немецкого фашизма.
Единственное правительство, которое я признаю своим, - это Советское правительство, единственная партия, дело которой я буду защищать до последней капли своей крови, - это Коммунистическая партия. Если же я погибну в борьбе с врагом, то считайте, что я был верным сыном моего народа и погиб за правое дело великой Советской Родины.
Но если я по злому умыслу или по трусости и по другим низменным побуждениям отступлю от моей торжественной клятвы, пусть меня постигнет суровая кара и всеобщее презрение".
После того как были произнесены слова присяги, наступила тишина. Слова эти запали в душу, навсегда врезались в память. Турханов спустился с трибуны, передал знамя одному из партизан, опустился на правое колено и, произнеся: "Клянусь!", поцеловал краешек полотнища с портретом Ленина. За ним то же самое проделал его заместитель по политчасти, а потом все командиры и бойцы. После митинга гости раздали партизанам и польским воинам подарки. Чего только тут не было! Рабочие снарядного завода привезли бритвенные приборы, машинки и ножницы для стрижки, полотенца, нательное белье и, главное, хорошо отточенные финские ножи в ножнах, которые в первую очередь были необходимы подрывникам и разведчикам. Крестьянские комитеты прислали вкусные гостинцы - пироги, сало, окорока, колбасы, ну и, конечно, знаменитую бимберу, которую налили каждому по стакану. Началось пиршество. Состязания в борьбе и в поднятии тяжестей, веселые песни и задорные пляски продолжались до поздней ночи…
Глава двадцать седьмая
Партизан пригласили погостить жители ближайших деревень. После разгрома карателей немцы не осмеливались приблизиться к Яновским лесам, поэтому Турханов и Адам Краковский приняли приглашение и разрешили партизанам краткосрочный отпуск.
К вечеру четвертого мая все вернулись в свои подразделения отдохнувшими и посвежевшими. Крестьяне дали им возможность помыться в бане, женщины выстирали белье, починили и почистили обмундирование. Причем за все эти дни не было ни одного серьезного происшествия, что свидетельствовало не только о дисциплинированности партизан и воинов Армии Людовой, но и о подлинно дружеском отношении к ним местного населения. На следующий день, по указанию командования, весь отряд Турханова давал подписку о принятии присяги. Занимались этим командиры рот в помещении штаба. Пришла туда и Эсфирь: она была приписана к третьей роте.
- Где мне расписаться? - спросила она у Айгашева.
- Присягу принимают только советские граждане, а вы - иностранка, ответил тот.
Эсфирь такого не ожидала. С тех пор как пришла в отряд, она чувствовала себя равноправным его членом, наравне с другими выполняла задания, никто из бойцов и командиров не выказывал даже тени недовольства ее поведением. Ответ командира роты удивил ее.
- Мой непосредственный начальник Алина Вольская тоже не является гражданином СССР, а вы ей разрешили подписаться, - сказала девушка.
- Она - полька, а вы нет, - сердито буркнул Айгашев и, по своей привычке, повторил:
- Да, нет!
Лицо Эсфири побледнело, губы задрожали. От приподнятого настроения не осталось и следа.
- Я думала, что здесь все пользуются одинаковыми правами. Простите…
Чтобы не разрыдаться, она бросилась к выходу и чуть не сбила с ног Комиссарова, который в это время появился в дверях.
- Стой! - схватил он ее за плечи. - В чем дело? По чему ты плачешь? А ну-ка садись и рассказывай: кто посмел тебя обидеть?
Он усадил ее на скамейку, дал свой носовой платок, чтобы она вытерла глаза, приготовился слушать. Эсфирь душили слезы. С трудом успокоившись, она рассказала, что произошло. Комиссарова возмутило поведение Айгашева. Ему хотелось грубо осадить зарвавшегося наглеца, но сознание, что он политработник и находится при исполнении служебных обязанностей, заставило сдержаться.
- Так это? - тихо спросил он у Айгашева, который внимательно слушал их разговор.
- Я думал, что так будет правильнее. К тому же ей еще не исполнилось восемнадцати лет, а в армию несовершеннолетних не принимают, - начал оправдываться командир роты.
- Известный писатель Аркадий Гайдар командовал полком в шестнадцать лет. Если мы приняли человека в отряд, если он выполняет свои обязанности наравне с другими, то он должен наравне с другими пользоваться и всеми правами. Иди, Эсфирь, прочти текст присяги и рас пишись, где надо.
Девушка поблагодарила замполита и с радостью сделала все, что требовалось. Но боль в душе не прошла. "Неужели так всю жизнь и будут попрекать меня? - с горечью думала она. - Ну разве я виновата, что родилась в еврейской семье?"
Когда на душе было скверно, Эсфирь замыкалась в себе. Жизнь на оккупированной территории приучила ее к скрытности. Ничего не поделаешь: если других немцы отправляли в концлагерь за антифашистскую деятельность, ее могли арестовать только за то, что она еврейка. Приходилось всегда быть начеку, скрываться самой и скрывать свои мысли. Вот и сейчас она ушла в лес и провела там несколько часов в одиночестве. Был уже вечер, когда она, заметно успокоившись, возвращалась в землянку санчасти. Недалеко от столовой ее окликнул Зильберман.
Лев Давыдович уже знал о злобной выходке Айгашева и давно искал Эсфирь, чтобы утешить, успокоить землячку. Эсфирь всегда была искренней и доверчивой с ним, любила слушать его рассказы, сама рассказывала разные истории. Поэтому теперь, когда она особенно нуждалась в дружеской поддержке, Эсфирь очень обрадовалась встрече.
- Ты далеко? - спросил Зильберман.
- Иду к себе в аптеку, - ответила она.
- Успеешь. А где ты была?
- Ходила, дышала свежим воздухом.
- Все одна ходишь! Забываешь, что мы в лесу…
- А ты забываешь, что у меня "вальтер", - постучала она по кожаной кобуре пистолета.
- Им только птиц пугать. Если тебе так приспичило погулять, позвала бы меня. Вдвоем все же безопаснее.
- Я не из пугливых. Да тебя и не вытащить. Ты всегда занят.
- Что это, упрек?
- Понимай как хочешь.
- Да, я виноват. Хотел давно поговорить с тобой по одному делу, но никак не мог собраться… А теперь… Хочешь еще прогуляться?
- Я устала. Если не возражаешь, давай посидим вон на той лужайке за речкой, - показала Эсфирь.
Они спустились с горки, перешли по кладке через ручеек, прошли немножко лесом и вышли на зеленую лужайку. Эсфирь была тут не раз. На краю лужайки, на невысоком бугорке, у нее даже было любимое место для отдыха. Бугорок был покрыт прошлогодним мягким мхом, сквозь который пробивалась молодая травка.
- Не сыро тут? - спросил Зильберман. - Может, посидим на тех пнях?
- Нет уж, спасибо! Вся мебель в землянках из пней да колод. Сидим на них целые дни, надоело. А здесь как на перине. Люблю все мягкое.
- Все мы любим мягкое, но, к сожалению, жизнь часто стелет нам очень жестко… Я знаю, тебя обидели сегодня…
- Не обидели, а обидел. Ведь никто не поддержал Айгашева.
- Эх, милая моя, ты еще плохо знаешь жизнь! В этом мире мы - как затравленные звери.
- Кто "мы"? Партизаны?
- Нет, евреи. Судьба обходится с нами сурово… Больше двух тысяч лет мы подвергаемся гонениям. Нас трави ли дикими зверями в цирках древнего Рима, жгли на кострах инквизиции в средние века, били и убивали во время еврейских погромов, а теперь вот живыми бросают в печи крематория. Но, несмотря ни на что, евреи всегда выживали. Выживем и теперь. И знаешь почему?
Лев Давыдович мельком глянул на сидящую девушку. В лучах заходящего солнца она показалась ему сказочно красивой. Надо признаться, жизнь в отряде ей явно пошла на пользу. Она заметно поправилась, округлилась, лицо стало румяным, движения плавными. Зильберман задержал взгляд на ее тугой груди, обтянутой солдатской гимнастеркой.
- Почему? - переспросила Эсфирь.
- Потому что евреи не смешивают свою кровь. Где бы ни находились, они всегда остаются евреями, живут обособленной жизнью, помогают и поддерживают друг друга. Правда, среди нас встречаются отщепенцы, особенно женщины. Они выходят замуж за мужчин другой национальности, но это приводит лишь к деградации.
Эсфирь удивилась. Втайне она мечтала иметь сына, которого будет кормить грудью, растить, воспитывать, но никогда не задумывалась над тем, кто будет его отцом - еврей, поляк или русский. Лишь бы она любила и была любима. Неужели то, что говорит Зильберман, - правда? Неужели природа создала ее для сохранения чистоты крови, а не для любви и счастья? Да и вообще существует ли эта "чистота крови", а если и существует, стоит ли ради нее отказываться от счастья?
- Отец нам рассказывал об одном крупном ученом с мировым именем, у которого мать была еврейка, а отец немец. Если смешение крови приводит к деградации, как же объяснить этот случай?
- Очень просто: твой ученый потерян для еврейского народа.
- А мне кажется, наоборот: он возвысил еврейский народ. Ведь такого знаменитого человека родила еврейка. И мы можем гордиться этим.
- Ты меня не понимаешь, - начал раздражаться Зильберман. - Скажи на милость, как же нам гордиться, если он не еврей?
- Американцы, англичане и другие народы гордились бы.
- Американцы - это не нация, а жители Америки. В их жилах течет кровь десятков народов. У нас, у евреев, нет своего государства, поэтому мы не можем быть просто жителями какого-нибудь государства, нам надо быть евреями. Иначе еврейский народ перестанет существовать.
Зильберман подождал, что скажет девушка, но та молчала. Однако он чувствовал, что внутренне она несогласна с ним. А ему хотелось бы, чтоб она не противоречила ему ни в чем. В последнее время он много думал о ней, о ее судьбе. Она нравилась ему. Он хотел удочерить ее, но девушка отказалась. После долгих размышлений Зильберман пришел к выводу, что им надо соединиться иным способом. "Конечно, я старше на девять-десять лет, - думал он. - Но даже талмуд допускает такие браки. Сделаю ей предложение. Вряд ли она откажется. Где ей сейчас найти другого жениха?"
- Послушай, Эсфирь, - начал он. - Силою судеб мы с тобой очутились вдвоем в чужом стане. Это нас ко многому обязывает. Мы должны доверять друг другу, помогать, выручать из беды. Кто знает, что готовит нам день грядущий! Может, мне не суждено дожить до конца войны… Но я не хочу уйти из этого мира, не оставив потомства… Эсфирь, милая! Я тебя уважаю… Ты мне нравишься… Давай поженимся!
Слова эти испугали молодую девушку. Она вскочила как ужаленная.
- Нет! - резко ответила она.
- Но почему? - с недоумением взглянул он в ее бледное лицо.
В голосе Зильбермана было такое разочарование, такая горечь, что девушке стало жалко его. Она попыталась представить Зильбермана в роли своего мужа, но его тут же заслонил другой образ, образ человека, который спас ее от верной смерти в страшном немецком концлагере. "3денек, я никогда ни на кого не променяю тебя!" - словно клятву, произнесла про себя она.
- Турханов не разрешит, - сказала она первое, что пришло на ум. Помнишь, что он сказал, когда ты захотел удочерить меня? Ты же мой начальник, а между начальником и подчиненными семейственность не допускается.