Бойцы отпустили фельдшерицу. Тело нырнуло на полметра вниз, вытянулось, ноги, обутые в роскошные сапожки, задёргались, каблуки звонко застучали друг о друга, голова подломилась, поползла набок, почерневший рот распахнулся сам по себе, обнажая неестественно красивые, ровные белые зубы.
Чердынцев выдернул из кобуры ракетницу, нажал на курок, послал в воздух зелёную, сыро зашипевшую ракету – сигнал, что можно отходить.
Из-за забора, окружавшего маслобойню, вывалились несколько немцев, с ходу открыли стрельбу. Бойцы, находившиеся рядом с Чердынцевым, поспешно попадали в снег, начали огрызаться огнём.
– Иван! – крикнул лейтенант Ломоносову. – Этих деятелей надо обойти и ударить по ним с тыла, иначе они хрен нам дадут выскользнуть отсюда.
– Счас сделаем, товарищ лейтенант, не беспокойтесь! – Маленький солдат метнулся в сторону, за ним ещё двое, скрылись в темноте, слабо освещённой вспышками выстрелов, собственно, только по вспышкам и можно было понять, кто где находится.
Чердынцев оглянулся на виселицу. Фельдшерица висела в петле неподвижно – успокоилась навсегда, вытянула длинные ноги в роскошной обуви. Под ней лежал кто-то, судорожно цеплял одной рукой снег, пытаясь загрести хотя бы немного, но у него ничего не получалось. Лейтенант вгляделся, расстроенно выругался – это был дядя Коля Фабричный… Как же тебя угораздило, дядя Коля?
Громыхнул взрыв гранаты, вверх плоско взметнулось пламя, рассыпалось на мелкие брызги, взрыв откинул в сторону смятую каску, сорванную с головы какого-то несчастного баварца или франкфуртца, она докатилась до самой виселицы, стукнулась о деревянную опору и, отскочив от неё, завертелась волчком на снегу.
За первым взрывом последовал второй – Ломоносов свою задачу выполнил.
– Фабричного заберите! – приказал Чердынцев, позвал громко: – Ломоносов!
А Ломоносова и звать не надо было, он уже находился рядом с командиром.
– Ваня, эвакуация дяди Коли Фабричного – на тебе. Отвечаешь головой.
– Понял, товарищ лейтенант! – Ломоносову не надо было объяснять, что надо делать, а чего не надо. Двое разведчиков подхватили дядю Колю под мышки и потащили прочь с площади, Ломоносов с автоматом метнулся в сторону, увидел что-то подозрительное, на бегу дал очередь, сбил кого-то с ног, присел к земле, перезаряжая автомат, в магазине кончились патроны, снизу снова открыл стрельбу.
Услышав за собою топот, Чердынцев развернулся, увидел двух немцев с винтовками – озябших, в пилотках, глубоко натянутых на уши, даже самому непонятно стало, как он их разглядел в темноте, видать, в пиковых ситуациях, в моменты опасности зрение наше обостряется предельно, становится звериным, вскинул автомат.
Короткая очередь цели не достигла, да и охолодевшие на русском морозе фрицы не очень-то хотели воевать, они отвечать не стали, а просто плюхнулись мордами в снег и застыли, будто мёртвые. Чердынцев усмехнулся и побежал вслед за бойцами, тащившими Фабричного.
Сейчас главное – без потерь отступить из райцентра. А как сделать, чтобы без потерь? Знал бы это лейтенант – подсказал бы самому себе, но чего не знал Чердынцев, того не знал. И бойцы не знали.
Всё будет зависеть от того, как сработают взводные командиры, как поведут себя Сергеев, Крутов, Геттуев. Война – штука непредсказуемая, на ней бывает всякое. А всякая ситуация, в том числе и пиковая, состоит из тысячи разных случайностей; собранные вместе, случайности составляют закономерность.
Перед тем, как скрыться за забором маслобойни, Чердынцев огляделся: как там ведут себя фрицы в пилотках? Те продолжали лежать на снегу. У-умные.
Соединяться было решено за райцентром, у дороги – у двух групп были разные пути отхода. Когда Чердынцев прибыл на место встречи, Геттуев был уже там. Максим – молодец, добыл несколько санок, на которых в деревнях возят воду, на них поставил пустые ящики, крашенные в защитный цвет, с немецкой маркировкой, набил их добром, взятым в управе, в отдельном мешке, тяжёлом, здоровяк Геттуев приволок затворы от винтовок.
Приподняв мешок за горловину, взводный коротко доложил командиру:
– Вот!
– Молодец, Максим! Железо это надо будет утопить где-нибудь по дороге… В глубоком месте.
– Сделаем, – пообещал Геттуев. В том, что он обязательно это сделает, можно было не сомневаться.
– Одни санки надо освободить. – Чердынцев повёл головой назад, где тихо постанывал дядя Коля Фабричный (он был без сознания). – У нас один раненый.
– Нас пронесло, – сказал Геттуев, – мы без потерь. – И неожиданно добавил грустно: – До следующего раза.
– Тьфу, тьфу, тьфу! – суеверно отплюнулся через плечо Чердынцев. – Нам этого не надо.
– Что с начальницей полиции, товарищ командир?
– Висит.
– Туда ей и дорога. – Геттуев вытянул голову, прислушался с видом охотника, решившего узнать, где водятся утки, оспины на его лице побелели. – Похоже, стрельба в райцентре прекратилась.
– Значит, Сергеев ушёл.
Через десять минут подоспела вторая группа – под командой Сергеева. Лейтенант Сергеев был мрачен, сплюнул на снег кровью.
– Ранен? – спросил Чердынцев.
– Есть немного. Но не это главное – у меня двое убитых.
Чердынцев ощутил, что внутри у него зажёгся некий тоскливый огонь, поморщился… С другой стороны, чего морщиться, всякая операция обязательно предполагает потери. Раз на раз не приходится. Война есть война.
– Вынести убитых, я смотрю, не удалось…
– Нет. Слишком плотно насели немцы. Их вообще оказалось больше, чем мы предполагали.
Не знали ни Чердынцев, ни Сергеев, ни Ломоносов, что вечером, уже в сумерках, за два часа до прихода партизан, в райцентр прибыла комендантская группа из Брянска – командированные в глушь фрицы собирали тёплую одежду, бельё, шерстяные носки и варежки, вязаные "подгузники", позволяющие охранять мужское достоинство от укусов лютого здешнего мороза, меховые шапки, даже старые. Сборщики тряпья были неплохо вооружены – на случай нападения на них озверевших от поборов местных жителей у всех имелись автоматы с хорошим запасом патронов…
"Тряпичники" и пришли на помощь усиленному взводу и хозкоманде, которые находились под рукой у гауптмана.
– Коменданта взяли?
Сергеев отрицательно покачал головой, стёр кровь с разбитой нижней губы, оглянулся назад, пытаясь разглядеть в темноте дома райцентра, но всё поглотила ночь, и взводный проговорил раздражённо:
– Буквально из рук выскользнул. Больно уж ловким оказался, гад… Как налим.
– Жалко. Кто погиб?
– Одного вы должны знать, он из старичков, Овсяник его фамилия, второй… Второго вы вряд ли знаете, он из последнего пополнения, из военнопленных – тех, что вы освободили в лесу.
– Было такое дело. Как его фамилия?
– Фёдоров.
Конечно, может быть, Чердынцев и вспомнил бы Фёдорова, но времени на воспоминание не было, надо было уходить, лейтенант втянул сквозь зубы морозный воздух, словно бы остужал в себе боль, и выдохнул глухо и печально:
– Жаль…
По одному, шагая след в след, партизаны начали втягиваться в лес. Лес был чёрный, глухой, не видно в нём ни зги. Первым в цепочке шёл Ломоносов, вёл за собою людей, замыкающим – лейтенант Сергеев, перед ним на санках, утопая в снегу, тащили боеприпасы, впереди везли дядю Колю Фабричного, который так и не пришёл в себя. Задача у Ломоносова была сложная – вывести группу на старый след, а там идти будет уже легче.
Через час Ломоносов нашёл утерянную тропу, партизаны повеселели: раз дорога домой найдена, то до самого дома осталось не так уж и далеко, путевая ниточка обязательно приведёт к родным землянкам.
Ещё через час устроили привал с ночлегом – Чердынцев дал людям возможность отдохнуть до утра. Некоторое время он сидел у дяди Коли Фабричного, которого сняли с санок и положили на лапник, слушал, как тот сипит дыряво, с трудом, жалел, что далеко до Нади – Наденька бы живо сообразила, чем можно помочь раненому.
Он склонился к Фабричному – может, тот что-нибудь скажет, попросит воды или курева, но нет, ничего тот не говорил, только сквозь крепко стиснутые зубы наружу просачивался сдавленный стон, да ещё было слышно, как у дяди Коли что-то сильно хрипит внутри, булькает, клокочет, словно бы в нём прорвало какую-то жилу и теперь в дырку выхлестывает, булькая глухо, то ли кровь, то ли вода, то ли ещё что…
В разных концах поляны, которые партизаны облюбовали себе на ночлег, Чердынцев поставил двух дозорных, одного с одной стороны, второго с другой, чтобы их не захватили врасплох, кинул под себя несколько еловых лап и смежил глаза.
Несколько минут он ещё держался, боролся с сонной вялостью, фильтровал звуки, доносившиеся до его уха, пробовал по ним понять, что происходит вокруг и есть ли в ночной жизни леса что-нибудь опасное для партизан, вдыхал щекотный смолистый дух хвои, а потом сдался – не устоял, погрузился в плотный тёмный сон. Устал он очень, потому и не удержался.
Спал провально, будто нырнул в глубокую воду и лёг на дно, ни одного светлого пятна не увидел, очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо.
Схватился за автомат – автомат находился рядом, вспышка тревоги, стремительно возникшая в нём, прошла. Он открыл глаза. Вначале ничего не увидел, потом в угольно-тёмном поле прорезался светлый круг, а посреди его – лицо маленького солдата.
Ломоносов продолжал трясти его.
– Товарищ командир, а, товарищ командир…
Чердынцев пошевелился, ощутил, как остыли, окаменели у него плечи, в мышцы натекла тяжесть.
– Ну? – Лейтенант застонал, в следующее мгновение задавил в себе стон, приподнялся. – Что случилось?
– Дядя Коля Фабричный помер…
Сна как не бывало, вместе со сном стряхнуло и сковавшую мышцы тяжесть, и ознобную боль, рождённую холодом.
– Как помер? – неверяще пробормотал Чердынцев.
– Я посты менял, подошёл к Фабричному проверить, как он, а дядя Коля лежит с открытыми глазами, холодный… Уже остыл.
– Эх, дядя Коля, дядя Коля… – сожалеюще прошептал Чердынцев, больше ничего сказать не смог, все слова словно бы пропали – ни в голове их не было, ни на языке. Лейтенант приподнялся, выбил в кулак застрявший в глотке кашель. – Сколько времени там накрутило?
Ломоносов глянул на дешёвые трофейные часики – очень красивые, – которыми обзавелись все разведчики, но ненадёжные.
– До подъёма ещё ого-го сколько – два часа. Десять раз можно выспаться. Что с дядей Колей делать будем? С телом то есть? – Вид у Ломоносова сделался виноватым, будто он проглядел что-то и упустил Фабричного.
– Повезём в лагерь. Там похороним. На партизанском кладбище.
– Есть похоронить на партизанском кладбище, – коротко, по-военному, будто дело происходило в действующей части, произнёс Ломоносов и исчез.
Чердынцев ощутил, как некая – впрочем, вполне понятная – обида перехлестнула ему глотку, дыхание забила мокреть, он попробовал вспомнить лицо Фабричного и не сумел, хотя видел его всего полтора часа назад, оно неожиданно стёрлось… Какие-то причуды бесовской силы. Если, конечно, такая сила существует, поскольку Чердынцев, как комсомолец, в бесовщину не верил.
Впрочем, наваждение скоро пройдёт, и лицо дяди Коли, увядающее, с пучками морщин под глазами вспомнится, и его испытующий, чуть насмешливый, исподлобья взгляд, и дела его, сотворённые во благо, – всё это будет жить в отряде. Пока отряд будет жив, будет жить и дядя Коля. Как же они потеряли Фабричного? Лучше бы оставили его в лагере. С другой стороны, останься Фабричный в лагере, были бы убиты другие. Судьбу не обмануть, если уж она решила ущипнуть партизан, то сделает это обязательно, своего не упустит. Эту чертовку не провести…
Чердынцев вставать не стал, хотя надо было бы, но дядю Колю этим не оживить, поэтому он перевернулся на другой бок, пытаясь улечься поудобнее, но ничего из этого у него не получилось, и лейтенант замер горестно, в неудобной позе, скорчившись, подтянул к подбородку колени и, подхватив их обеими руками, ощущая холод, проникающий в него снизу, и совсем не беспокоясь о том, что холод этот может оказаться опасным. В таком онемении пролежал до той минуты, когда надо было поднимать партизан.
Он включил фонарик, осветил циферблат часов, спрятавшихся глубоко в рукаве, поскрипел колёсиком завода. Пора. Над ним склонился Ломоносов.
– Разжигай костры, – приказал ему Чердынцев.
Ломоносов, будто дух бестелесный, растворился в темноте. Через несколько минут на поляне затрещал, заухал подпаленный спичками лапник, горел он сильно, громко, словно порох, быстро раздвинул черноту ночи, осветил неровные обледенелые стволы деревьев. Кругом зашевелились присыпанные снегом люди. Лес ожил.
Послышались ахи, охи, кашель, чихи, негромкие стенания: ночёвка на морозе – штука непростая, обязательно оставляет какой-нибудь след. Чердынцев обошёл людей – все ли живы? – свернул немного в сторону, зачерпнул ладонью снега, бросил себе в лицо и чуть не охнул от неожиданности – мёрзлый снег огнём опалил щёки и лоб. Лейтенант, морщась, растёр его. Холод сменился жаром, горсть снега привела Чердынцева в себя.
– Ах, дядя Коля, дядя Коля… – пробормотал он глухо и печально и пошёл снимать посты. Ощущение утраты, конечно, пройдёт, но это будет нескоро.
Едва он углубился в черноту леса, как послышался свист и раздалось короткое, как выстрел, предупреждение:
– Стой!
Лейтенант остановился. Позвал часового:
– Игнатюк!
– Так точно, товарищ командир, я это.
Игнатюк устроился капитально, с умом – сразу видно хозяйственного человека, – вырыл себе в снегу гнездо, накидал в него мягких еловых лап, расположился в нём удобно, прикрытый деревом. Обзор из гнезда был прекрасный, во все стороны, по всему кругу, отличный обзор, отметил Чердынцев, похвалил про себя бойца, спросил, окутавшись мелким, на глазах превращающимся в мелкую морозную пыль парком:
– Ну что, Игнатюк, тихо?
– Волки пару раз подходили, и всё. Больше ни единой живой души.
– Значит, не полезли немцы за нами… Это хорошо.
– В лес они в ближайшее время вряд ли сунутся, товарищ командир. Они теперь будут ждать подкрепления и лишь потом проведут какую-нибудь операцию. Да и то с опаской.
– А что волки?
– Ничего. Как подошли, так и отошли. Повыли немного с голодухи и успокоились.
– Когда они чувствуют запах оружия, горелого ствола, то не нападают, опасаются. Это давно подмечено.
– И людей много. Если бы был один человек – навалились бы, это я по себе знаю, а так… – Игнатюк развёл руки в стороны. – Кишка тонка и зубов во рту маловато.
– Иди, попей чайку, Игнатюк, я за тебя пока постою… Через пятнадцать минут уходим. Ломоносову скажи, чтобы подменил второго часового.
Игнатюк по проторённому следу отправился к костру. Чердынцев остался один и, едва под ногами Игнатюка стих противный визгливый скрип снега, услышал волчий вой. От него по коже даже блохи заскакали – бесшабашные весёлые блохи, – виски сжал болезненный твёрдый обруч. Чердынцев невольно провёл пальцами по стволу автомата, словно бы проверял, на месте ли оружие, прислушался к вою.
Выли волки недалеко, в трёх сотнях метров от ночёвки людей, заводилой в стае была, судя по всему, волчица, голос у неё был хрипловатый бабий, словно бы у отжившей свой век сельской женщины, но, несмотря на годы, не собиравшейся сдаваться, ей вторили три "сеголетка" – молодые волки, судя по всему, её сыновья. Вместе получался хор, от которого мороз мог побежать по какой угодно коже, даже слоновьей.
Но в такую ночь – извините, в такое утро, хотя рассветом ещё не пахло – незамеченными подойти к лагерю им не удастся. Выдаст снег, прокалённый, скрипучий, он визжит не только под ногами людей – визжит даже под лапами волков.
Волчья песня повторилась снова, на этот раз звери переместились ближе к партизанам, уселись кружком подле какой-то остекленевшей ёлки и завыли опять. Тоскливо, громко, на длинных протяжных нотах, будто несчастные музыканты, потерявшие в этой жизни всё, с волками даже ветер, привыкший властвовать в этом краю, не посмел соперничать – посчитал, что волки сильнее его…
Неожиданно прозвучала короткая автоматная очередь, смахнула волчий вой, будто стакан со стола, – вой мигом угас. Кто стрелял? Неужели немцы? Всё-таки рискнули ввязаться за ними в погоню? Чердынцев вгляделся в темноту – не шевельнётся ли там что, не появятся ли люди?
Морозный воздух втиснулся ему в глотку, ошпарил изнутри рот и ноздри, лейтенант скорчился, чтобы не закашляться, сдавил пальцами кадык. Кашель так и остался в нём, похоронил он его…
Тёмное предутреннее пространство продолжало оставаться пустынным – никто его не потревожил… Но очередь всё-таки была? Была. Значит, по их следам всё-таки кто-то двинулся.
Чердынцев выждал ещё десять минут и хотел было идти к костру, чтобы поднимать людей, но на тропке показался Игнатюк. Пришёл он вовремя. Игнатюк хлопнул себя ладонью по животу:
– Хорош был горячий чаёк!
– Автоматную очередь слышал? – спросил Чердынцев.
– Нет, – удивлённо ответил Игнатюк. – А что, разве стрелял кто-то?
– Да. – Чердынцеву было неприятно, что люди, находившиеся у костра, ничего не засекли, ничего не услышали, внутри у него возникло раздражение, но он быстро подавил его, сказал Игнатюку: – Через десять минут выдвигаемся.
Маленький солдат тоже не слышал автоматной очереди, похожей на треск рвущейся материи, но на сообщение Чердынцева среагировал, как и положено.
– Отход надо основательно прикрыть, – сказал он. – На всякий случай, а вдруг?..
– Вот именно – а вдруг? – тихо проговорил Чердынцев и, хотя непонятно было, то ли он поддержал Ломоносова, то ли не поддержал, сказал: – Действуй, Иван!
Костёр забросали снегом, снялись с места и цепочкой втянулись в черный, недобро замёрзший лес. Волки перестали выть, сколько Чердынцев ни вытягивал голову, ни прислушивался, так ничего и не засёк: то ли добычу какую обложили целой стаей и занялись ею, то ли поняли, что ничего не обломится им в этот раз, и примирились со своей судьбой.
Двигались молча – ни одного возгласа. Умершего Фабричного также волокли с собою – упокоится он на своей земле, среди своих, – на партизанское кладбище, царствие ему небесное.
Над головами людей промахивали какие-то птицы, похожие на потусторонние тени, в макушках елей и сосен сочувственно помаргивали запутавшиеся в хвое утренние звёздочки, от стволов отскакивали отбитые морозом сучки…
Произошло это уже днём, когда темнота сгреблась в кучу и схоронилась где-то в гуще деревьев, воздух сделался лёгким и прозрачным, а над головами людей безмятежно заголубело чистое небо.
Где-то далеко послышался рокот мотора, люди прислушались к нему – не танк ли это прёт по лесу? – но рокот исчез. Впрочем, исчез ненадолго, через несколько минут возник снова, удвоенный, потом утроился, учетверился, сделался назойливым, от него даже кожа на висках зачесалась.
– Прекратить движение! – запоздало скомандовал Чердынцев. – Встать под сосны! Воздух!
Но легко скомандовать, да непросто выполнить команду, непросто развернуть санки с несколькими ящиками патронов – сани в снегу проседают по самый хребет, след за собою оставляют заметный, видный издали, а уж с неба, где вся земля находится, будто на ладони, тем более.