Людей, владеющих ножом, во взводе Геттуева не было, это Сергеев был ножевиком и проводил среди своих подопечных специальные занятия, покойный Ерёменко ножиком баловался, а Геттуев, мирный добродушный человек, старался таких страстей избегать.
– Пошли, – сказал Чердынцев маленькому солдату, – пошли вдвоём… Может, обойдёмся без выстрелов.
– Попытка – не пытка, товарищ командир.
Они беззвучно поднялись на крыльцо. В предбаннике управы мирно дремал, сидя за старым скрипучим столом, молодой упитанный полицай в тёмной форме со значком ворошиловского стрелка, пришпиленным к карману. Как открылась дверь, он не услышал, почувствовал лишь, как в натопленное помещение втиснулся хвост холода, ударил по ногам, полицай поднял голову.
– Закрывайте за собой дверь, козлы деревенские, – тихо и грозно произнёс он, приняв Чердынцева и Ломоносова за обычных райцентровских обывателей. Автоматов, висевших за их плечами, он не разглядел.
Ломоносов стремительно шагнул к полицаю, резким движением ладони поддел его под подбородок, голова у полицая задралась, будто тыква, в глотке что-то булькнуло, словно из бутылки вытекли остатки воды. Маленький солдат ловко провёл лезвием по горлу полицая, нож у Ломоносова был острый – он едва не отделил голову от плеч. На стол полицай лёг уже мёртвым.
– Напрасно, – тихо сказал Чердынцев. – У кого мы теперь узнаем, где находится фельдшерица?
– Найдутся такие люди, товарищ командир, и двух минут не пройдёт, как отыщем…
Помещения управы Чердынцев помнил ещё по первому налёту на райцентр – кабинет Шичко должен находиться на втором этаже… Если, конечно, она не подобрала себе другой. Чердынцев прижал к губам два пальца – тихо! Ломоносов замер.
Были слышны два негромких спокойных мужских голоса, раздающиеся в коридоре: полицаи, видать, местные, вели обычный разговор про коней, пиво и какую-то Люську, которая до войны любила разбавлять пиво водой. Чердынцев прислушался – не возникнет ли третий голос?
Нет, не возник. Чердынцев на носках прошёл немного вперёд, заглянул за угол коридора и показал напарнику два пальца – двое, мол. Махнул рукой – пошли! Маленький солдат ткнул себя в грудь и отклячил большой палец вправо – дескать, он берёт на себя правого говоруна, Чердынцев согласно наклонил голову – он возьмёт левого – и шагнул в коридор.
Коридор был освещён слабо – собственный нос даже невозможно разглядеть, говоруны, полицаи средних лет, прервали беседу и уставились на людей, внезапно возникших в коридоре.
– Чего вам тут надо? – истончившимся, словно бы после болезни, ребячьим голосом спросил один из них, много раз битый жизнью, с продырявленной шкурой, опытный мужичок, он что-то почувствовал, но предпринять что-либо не успел, Ломоносов, размахнувшись снизу вверх, всадил ему нож в подгрудье, Чердынцев приставил нож к горлу второго полицая.
– Шичко здесь?
– Ассия Робертовна? Нет её тут, – просипел тот дыряво, враз потеряв от страха голос, – домой ушедшая.
– Кто-нибудь ещё есть в управе?
– Нет. Сегодня у немцев праздник, нас домой отпустили, выдали по бутылке водки на руки…
"Праздник – это хорошо, – отметил про себя Чердынцев, – даже очень хорошо". Полицай, которого он держал на острие ножа, скосил глаза вниз, на валявшегося на полу приятеля, дёрнулся, будто от укола током, и замычал пугливо, с хрипом – ну ровно проколотая автомобильная камера: "М-м-м…"
– Тихо, тихо… – успокаивающе произнёс лейтенант. – Где живёт Шичко, знаешь?
– Ассия Робертовна? Конечно, знаю. Много раз ей домой всякую еду носил…
– Прислуживал, значит?
– Да вы что, товарищ хороший! Она приказывала, я приносил. Женщина всё ж…
– Да не женщина она… – У лейтенанта невольно помрачнело, пошло морщинами лицо, даже губы и те покрылись морщинами. – Обычное исчадие… На немецком празднике она не может быть?
– Не-а, дома она. Немцы её не очень жалуют. Это – после казни девочек-школьниц. Комендант был против, чтобы казнить детей.
"Выходит, не все немцы одинаковые, – мелькнула мысль у Чердынцева в голове, в то же мгновение он отогнал эту мысль от себя, – всё равно они все – враги".
– Пошли… – Чердынцев повёл головой в сторону. – Показывай, где живёт твоя разлюбезная начальница.
– Одну минуточку, – вмешался Ломоносов, обхлопал одежду полицая в поисках оружия.
– Пистолета у меня нет, – услужливо подсказал тот, – не положено, винтовка моя – в караулке.
– Смотри, не вздумай фортель какой-нибудь выкинуть. – Ломоносов демонстративно поправил на плече автомат. – Иначе живо продырявлю.
– Что вы, что вы… – испуганно забормотал полицай и поднял руки кверху.
Вышли на крыльцо.
– Ну что, тихо? – спросил Чердынцев у Геттуева, большой глыбой вытаявшего из темноты.
– Пока ни одного выстрела.
– Три человека – со мной, – распорядился Чердынцев, – а ты, Максим, пока проверь управу, забери в оружейной комнате затворы у винтовок – выбросим их по дороге – и боеприпасы… Жди нас здесь – мы мигом!
Он шагнул в темноту и в ту же секунду растаял в ней, следом шагнули маленький солдат с полицаем и также растворились: ночь нынешняя была словно бы специально сотворена для партизанских операций – тёмная, с позёмкой и посвистами ветра. Следом за командиром в темноту шагнули три бойца из геттуевского взвода.
Полицай вначале шёл уверенно, потом, на перекрёстке двух переулков неожиданно замешкался и после короткого раздумья шагнул влево.
– Ты чего? – встревоженно спросил Ломоносов.
Полицай остановился, вытер рукавом мокрый нос и ткнул рукой в правый переулок:
– Там немцы могут быть. Лучше их обойти.
– Ну ты и орёл, – коротко рассмеялся Ломоносов, лейтенант придержал его:
– Погоди! Может, нам вначале напасть на немцев, а уж потом заняться фельдшерицей?
– Уйдёт ведь, товарищ командир! Как только услышит стрельбу, так сразу и усвистит. И поминай, как её звали.
– Тоже верно. Пошли! – Чердынцев шагнул влево.
– А ты молодец, мужик. – Ломоносов хлопнул ладонью по плечу полицая. – Заботишься о нас.
– Будешь заботиться, когда жизнь дорога, – пробормотал тот беззлобно, с обеспокоенными нотками бывалого человека, вляпавшегося в нехорошую историю.
Минут пять они шли молча. Ломоносов, словно бы предчувствуя что-то, взял автомат на изготовку.
– Сюда, к тому вон дому, – молвил полицай, сворачивая к высокой, не так давно, судя по всему, перед самой войной, окрашенной светлой масляной охрой изгороди. В доме за изгородью призывно светились окна дома. Всего окон в этом справном доме было пять – хорошие хоромы возвёл себе какой-то хозяин, надёжные, просторные, надеялся, наверное, прожить без войны, но война началась, и неведомо теперь, живёт хозяин тот здесь или нет, зато дамочка одна, служка фашистская, живёт. – Сюда, – повторил полицай и, подойдя к калитке, перегнулся. Нашарил изнутри щеколду, с тихим стуком отодвинул её. – Сюда вот.
Чердынцев скинул "шмайссер" с плеча.
На крыльце полицай гулко потопал валенками, сбивая с них трескучие ледышки, потом, разглядев стоящий у двери старый голячок – ободранный веник, – пошмурыгал им по обуви, опять потопал валенками и уж потом стукнул костяшками пальцев в дверь. Подёргал её – дверь была закрыта, – снова постучал.
Наконец в сенцах загремело попавшее под неловкую ногу ведро, и недовольный женский голос поинтересовался:
– Кто это?
– К Ассии Робертовне! Передайте, что Григоренко, дежурный из управы пришёл.
– А до завтрева подождать не мог?! – Недовольство в женском голосе сменилось злостью.
– Раз пришёл, значит – не мог, – невозмутимым тоном ответил полицай. – Открывайте!
За дверью заскрежетал железный засов – выдвигался он трудно, заржавел, видать, в этом доме не было мужика, чтобы привести его в порядок, потом заскрежетал другой засов, размером и мощностью поменьше. Дверь отворилась.
Полицай решительно шагнул в сенцы, вытер рукавицей нос.
– Ассия Робертовна где?
– У себя. Ужинает.
– Скажите ей – Григоренко пришёл. Гри-го-рен-ко. Дело у меня срочное.
– Ладно, – смиряясь, проворчала недовольная женщина – объёмная, грузная, занимавшая половину сенцев, – я поняла: Гри-го-рен-ко. Проходи. А это кто с тобой? – воззарилась она на Чердынцева и маленького солдата.
– Это наши. – Полицай небрежно махнул рукой. – Из управы… Со мной пришли.
– Ладно. – Грузная женская фигура нехотя отодвинулась в сторону. Проворчала: – Нанесёте мне тут грязи.
– Грязь не сало, потёр – и отстало, – произнёс полицай, хихикнул довольно: очень уж ладно он высказался. И главное – к месту.
Испуг, навалившийся на него в управе, похоже, прошёл, он вновь почувствовал себя в своей тарелке, перестал бояться партизан.
Чердынцев сильным движением руки отодвинул хозяйку в сторону, шагнул вслед за полицаем в нагретое помещение.
Фельдшерица сидела за столом в форме, украшенной какими-то оловянными бляшками и значками, ушитой по талии, делающей её фигуру очень стройной, и ужинала. Она почти не изменилась, точнее, совсем не изменилась, у неё было всё такое же точёное лицо, гордый постав головы, как у греческой богини, длинные ресницы, нежная матовая кожа, застенчивый румянец на щеках. Красивая женщина! Но, странное дело, увидев эту красивую женщину, Чердынцев ощутил, что в нём растёт, ширится и вот-вот переполнит его некое брезгливое чувство – ну будто бы он съел что-то не то, какую-то заплесневелую пакость, способную вывернуть наизнанку не только человека…
На столе перед фельдшерицей в тарелках находилась еда сугубо русская, не немецкая – яичница-глазунья, порезанная на квадратные доли, в каждом квадрате – оранжевый, схожий с маленьким солнышком желток; сало с прожилками, тонко и умело напластанное, хлеб-ситник пшеничный, пышный, недавно испечённый, и хлеб ржаной, душистый, ноздреватый (Чердынцев давно не пробовал такого хлеба), в алюминиевой миске высилась горкой домашняя, обильно начесноченная колбаса; в одной половине блюда – кровяная, напластанная крупными скибками, с другой – обычная, варёная, из прокрученного мяса, для вкуса подкопченная на ольховом дыму… Неплохо питалась начальница полицейской управы!
Богатый стол этот венчала бутылка старой, ещё довоенного производства водки, которую в Москве повсеместно величали "красноголовкой" – горлышко бутылки и пробку прямо на заводе заливали красным сургучом. Продавалась в Москве и "белоголовка" – со светлым сургучным горлышком, но она в магазинах появлялась реже, особой популярностью не пользовалась, и знатоки наперебой утверждали, что вкус у неё хуже, чем у "красноголовки".
Выходит, в райцентре имелись немалые запасы популярной водки, раз часть её досталась фельдшерице. Большую часть, конечно, забрало себе немецкое начальство из комендатуры для своих нужд и потребностей, меньшая досталась разным сошкам типа этой дамы…
Водки в бутылке оставалась ровно половина, в гранёном стакане, стоявшем рядом, плескалось немного, чуть на самом донышке, значит, всё остальное фельдшерица выпила. На столе среди тарелок лежал пистолет. Марку можно было даже не определять, марка известная – вальтер. В немецкой армии вальтеры выдавали только офицерам.
– Ну, Григоренко, чего у тебя? – не поворачивая головы, хриплым голосом спросила фельдшерица, ловко ухватила бутылку изящной рукой и налила себе полстакана. – Что случилось?
У полицая сразу и голос пропал, и ноги начали дрожать – при виде начальницы наступило некое онемение. Он выдавил из себя что-то невнятное, сплющенное, слова тут же смялись, как непрочные бумажки из-под конфет, и превратились в обычное мычание:
– М-м-м-м!..
– Перестань мычать! – раздражённо потребовала Шичко.
Полицай дёрнулся, сгорбился, враз уменьшаясь в росте, в это время его беззвучно обошёл Ломоносов, очень лёгким, каким-то невесомым движением ухватил за рукоять пистолет, лежавший на столе.
Шичко невольно вздрогнула, выпрямилась:
– Это что такое?
– Ничего, мадам, – небрежно произнёс Ломоносов, – обычная экспроприация.
– Ты кто? Как ты тут очутился? – матово-нежное лицо Шичко налилось грубой помидорной краской.
– Кто? Дед Пихто. Слышала про такого?
Фельдшерица стремительно соскользнула со стула и кинулась к внушительному, блистающему лаком комоду. Ломоносов понял – в комоде явно спрятан ещё один ствол, ухватил Шичко за руку.
– А ну стой, падла!
– Прочь от меня! – резко, на визгливой ноте выкрикнула Шичко, попыталась выдернуть руку.
– Тих-ха! – повысил голос маленький солдат, ткнул фельдшерицу стволом автомата в бок.
Та глянула на Ломоносова негодующе, проколола его зрачками, будто гвоздями, и втянула голову в плечи, сразу становясь маленькой и беспомощной – точно таким же только что стал полицай Григоренко. Ломоносов крепко сжал её локоть – не вырваться.
– Пошли!
– Куда? – Глаза Шичко неожиданно наполнились слезами. – Никуда я не пойду!
Чердынцев подхватил её под второй локоть.
– Пошли, пошли…
– Не пойду!
– Не пойдёшь – силой выволочем. – Лейтенант ухватился покрепче и приподнял Шичко над полом. Та дёрнула ногами один раз, другой, дёрнулась сама, пробуя освободиться, но не тут-то было, Чердынцев сделал несколько шагов к порогу, неся фельдшерицу, будто некий целлулоидовый манекен, вытащенный из-под витринного стекла модного магазина. Ломоносов помог ему.
К Чердынцеву, по-утиному переваливая своё тело с одной ноги на другую – слишком полной она была, – кинулась хозяйка.
– Пальто хоть возьмите, ироды, – вскричала она. – Ася замёрзнет без пальто.
– Пальто ей не понадобится. – Маленький солдат с трудом отстранил женщину от Чердынцева. – Ни к чему…
Лейтенант вытащил трясущуюся, дёргающуюся, переполненную немым мычанием Шичко на улицу, попросил Ломоносова:
– Кляп сооруди – в рот засунем. Не то она на весь райцентр заорать может.
– Зачем сооружать? У меня кляп уже готовый. – Ломоносов выдернул из кармана тряпичную скрутку, ткнул торцом в губы бывшей фельдшерицы. – А ну, открой рот, падла! – потребовал он от Шичко.
Та плотно стиснула зубы.
– Открой, открой! Если не разожмёшь зубы, я их стволом автомата выкрошу, поняла? Тогда нечего будет сжимать! – Ломоносов с силой втиснул кляп фельдшерице в рот, довольно кивнул и поправил сползшую на нос шапку – мешала смотреть. – Куда двигаем, товарищ командир?
– На площадь, – тихо ответил тот, – к виселице.
– Хорошее дело, – одобрил Ломоносов решение командира. Шичко промычала что-то, дёрнулась, но её уже подхватили ребята из взвода Геттуева. – Держите эту дамочку крепче, – предупредил их маленький солдат, – я вперёд пойду.
Он провёл группу к площади, примыкавшей к маслобойне, без осложнений – ни один человек им не встретился по пути, первым выскочил на площадь и предостерегающе поднял руку: стой!
Было на удивление тихо, просто не верилось в то, что до сих пор не прозвучал ни один выстрел. Значит, и у второй группы, у Сергеева с Крутовым, тоже всё идёт удачно… Где-то недалеко возникла и исчезла, прихлопнутая дверью, патефонная музыка – звук пластинки был слышен хорошо.
Пластинка была немецкая, и музыка – соответственная, записанная на студии где-нибудь в Берлине… Шичко, подстёгнутая бравурными звуками, дёрнулась в одну сторону, в другую, но бойцы держали её крепко – Ломоносов предупредил, что за птичку доверили им. Шичко замычала, пытаясь выплюнуть кляп, но добилась того, что конвоир вогнал тряпичную затычку ей ещё глубже в рот.
К виселице фельдшерицу уже волокли, как неподвижный сноп, только носками своих нарядных сапожков Шичко чертила след – длинные неровные борозды, то расширяющиеся, то сужающиеся, идти она уже не могла: поняла бывшая фельдшерица, что с нею собираются сделать.
Один из бойцов, волокших начальницу полиции, неожиданно громко засопел, покрутил головой из стороны в сторону.
– Братцы, вы ничего не чуете? Ссаками вроде бы пахнет.
Напарник его, волокший фельдшерицу с другого бока, подтвердил хмуро и брезгливо:
– Она обоссалась, я это ещё несколько минут назад заметил.
– Тьфу! Не только обоссалась – хуже… – Первый конвоир зажал пальцами нос.
На виселицах болтались верёвки, их для устрашения жителей снимать не стали, оставили, верёвки обледенели, отяжелели, висели неподвижно, страшно.
Под одну из таких верёвок, под петлю, поставили Шичко. Держаться на ногах она по-прежнему не могла, ноги подкашивались, гнулись, уходили то в одну сторону, то в другую. Фельдшерицу с двух сторон под мышки подхватили бойцы, встали рядом, не давая ей упасть.
Чердынцев глянул вверх – петля болталась довольно высоко, чтобы до неё дотянуться, нужна была табуретка или скамейка. Маленький солдат попытался изловчиться, подпрыгнул, но куда там – не достал.
Дядя Коля Фабричный тоже задрал голову, крякнул и отодвинул в сторону бойцов, поддерживающих Шичко.
– Посторонитесь-ка, громодяне! Всё учи вас, молодых, учи… – кряхтел он по-стариковски, становясь на четвереньки. – Давай-ка, Иван, забирайся на меня…
Ломоносов всё понял, с ходу, по-обезьяньи ловко вспрыгнул на спину Фабричного, дотянулся до петли, раздвинул её, распрямил, чтобы было удобнее накинуть на голову фельдшерице, скомандовал сверху бойцам, державшим Шичко:
– А ну, поднимайте сюда эту тварь!
Последние слова его потонули в грохоте недалёкой автоматной очереди. Похоже, началось.
– Поднимайте быстрее! – подгонял бойцов маленький солдат.
На площадь, хрипя моторами, выскочили сразу два патрульных мотоцикла, полоснули лучами фар по собравшимся. Чердынцев ударил очередью по фарам, потом, опережая пулемётчика, по нему.
Угодил точно – и фары мотоциклов погасли, и пулемётчик, выбитый очередью из люльки, откатился в сторону, распластался на снегу, похожий на большую мятую тряпку. Бойцы, державшие фельдшерицу, начали спешно поднимать её к петле. Один из мотоциклистов, ещё живой, сумел стянуть с себя через голову автомат, висевший у него на груди, дал ответную очередь. Чердынцев стиснул зубы, прошёлся ответной очередью по мотоциклисту, с досадой отметил: не попал. Слева и справа от него также застрочили автоматы. Мимо, мимо! Третья очередь оказалась меткой – мотоциклист, подвернув под себя руки, опустился на руль. Готов!
Лейтенант развернулся и, увидев почти рядом с собою бело-восковое лицо фельдшерицы с торчащим изо рта кляпом, плоские от страха глаза, невольно отшатнулся от неё. Потом, потянувшись одной рукой, выдернул кляп. Шичко взвыла что было мочи.
Бойцы напряглись, приподняли её ещё немного, и маленький солдат, изловчившись, накинул на её голову петлю. Стрельба уже шла кругом, не было в райцентре, наверное, места, где бы сейчас не стреляли. Чердынцев проговорил фельдшерице в лицо громко, печатая каждое слово, хотя понимал, что вряд ли она в эту минуту что-либо соображает, но лейтенант посчитал необходимым это сделать:
– От имени советской власти… За измену Родине!
– Не надо! – давясь слезами, закричала Шичко.