Глава пятая
ДО СВИДАНИЯ, МИЛОСТИВЫЕ ГОСУДАРИ
В уездном городишке, куда стражники привезли Твердовского, его заперли в старинную кордегардию, оставшуюся от александровских времен, приземистое здание желтого цвета с неизбежными белыми колонками по фасаду. Толщина стен кордегардии напоминала крепостные казематы, а узкие окошечки были забраны решетками, с прутьями в большой палец толщиною.
Стражники втолкнули Твердовского в единственную камеру этого места заключения, носившую благозвучное название "вонючки", и удалились. Твердовский огляделся.
В большой, отдававшей душной сыростью комнате с каменным полом, полутемной от маленьких окон, на разбитых вдоль стен нарах сидело и лежало несколько десятков людей. Тут были и крестьяне, арестованные по жалобам помещиков, и бродяги-беспаспортники, "не помнящие родства", и воры "марвихеры", и другая уголовная шпанка.
Десятки глаз устремились на нового постояльца и в молчании разглядывали его.
- Здравствуйте, люди добрые, - сказал Твердовский, снимая фуражку.
Никто не пошевелился на приветствие. Несколько голосов нехотя пробурчали в ответ что-то невнятное. Твердовский подошел к нарам, ища свободного места, где бы он мог положить свой узелок.
Но он не успел этого сделать. Узелок с силой вырвали у него из рук сзади.
Твердовский обернулся и увидел свой узелок в руках у приземистого рыжего детины с низким лбом и тускло глядящими свинцовыми глазками. Это был староста камеры, старый каторжник-убийца Шмач. Он в третий раз бегал с каторги и сейчас, пойманный в уезде, ожидал отправки в губернский централ.
Его огромная сила и слава старого волка делали его царем и богом в этой толпе, большинство которой состояло из мелких воришек и случайно, впервые, попавших в тюремную обстановку людей.
- Отдай узел! - сказал Твердовский, повысив голос и приближаясь к нему. Шмач глухо заржал:
- Вишь какой прыткий. Помалкивай, а не то я тебе салазки загну, так небо с овчину покажется.
- Отдай, говорю!
- А ты возьми попробуй, - продолжал издеваться Шмач. Твердовский протянул руку, Шмач наотмашь ударил по ней, но Твердовский успел захватить его кисть и сжал.
- Ну, пожми, пожми, - проворчал Шмач с улыбкой, - эх ты, фраер малахольный!
Твердовский молча продолжал сжимать руку. На лице Шмача появилось выражение недоумения и недовольства.
- Пусти, - глухо сказал он.
- Отдай узел.
- Пусти, черт, а то кишки выпущу.
Твердовский молча жал. Заинтересованные арестанты окружили ссорящихся. Лицо Шмача побагровело, и губы дернулись болезненной судорогой, но он не хотел осрамить свою репутацию перед камерой. Твердовский жал. В тишине было слышно только, как похрустывали суставы в ладони Шмача, и вдруг из-под ногтей его брызнули тонкие струйки крови, и в ту же минуту раздался отчаянный вопль:
- Пусти!
Твердовский вырвал свой узел из левой руки Шмача и отпустил его ладонь. Схватившись за посинелую кисть и глухо рыча, Шмач медленно отошел в угол и сел на нары. Твердовский с жалостью посмотрел на него.
- Говорил же я тебе, дураку, - отдай узел. Не послушал - сам виноват.
Арестанты возбужденно болтали между собой. Победа над страшным Шмачом была в их глазах необыкновенным геройством. Твердовскому быстро очистили место на нарах и предложили чаю. Он стал отхлебывать жидкую бурду, закусывая хлебом с огурцом и разглядывая своих соседей. Его внимание привлекла фигура белокурого великана крестьянина, понуро сидевшего недалеко от него и не обращавшего внимания ни на что. Он сидел, смотря, в одну точку голубыми, светлыми глазами, и, ритмически раскачиваясь, думал какую-то свою думу. Напившись чаю, Твердовский подошел к голубоглазому и тронул его за плечо.
- О чем задумался, детина?
Белокурый вздрогнул и посмотрел на Твердовского с застенчивой детской улыбкой.
- Так… Важко, - сказал он с режущей горечью, - за що страдаю, за що мучаюсь промеж злодиями?
- А за что ты сюда попал?
- Та верба, будь она проклята!
- Какая верба?
- Та у пана на гребле. Спилив ее хтось в ночь, а я тут мимо ихав. Бачу, на гребле хворост валяеться, дай подберу - все для дому гоже. А чуть с гребли з’ихав, - пан на коне. Увидел мене и кричить: "Стий!" Ну я став. А вин подскакав та мене нагаем по спине. "Вор, разбишака! Ось хто у мене вербы пидпилювае". Я кажу: "Тю на вашу вербу. Чи вы сказылысь?" А вин выймае пистолю и каже: "Вертай за мной…" Доихалы до экономии, вин приказав черкесам мене выпороть, а потим отправил к становому. Вот и сижу. У, лайдак, холера!
Твердовский внимательно посмотрел на парня, соображая.
- А ты в самом деле не пилил вербы?
- Та ни ж, хай ей черт.
- Значит, тебя ни за что выпороли? - продолжал Твердовский невинным тоном. При упоминании о порке парень посерел и заскрипел зубами.
- У, - промычал он, - попався б мени пан в чистом поле без пистоли…
- А что бы ты ему сделал?
Парень дернулся.
- Ноги б ему пидпилив, як тую вербу.
Твердовский усмехнулся.
- Я вижу, что ты подходящий малый. Как тебя зовут?
- Степан. А по фамелии Иванишин.
Твердовский оглянулся и пригнулся к плечу собеседника.
- Плохо тебе будет, - шепнул он.
- А що, засудять? - спросил, ляскнув зубами, парень.
- И засудят и еще выпорют. На то тебе мужицкая шкура и дадена.
- Ой, лышечко. Що ж робыть?
- А вот что. Мне суда ждать нельзя, мне тоже плохо будет. Надо в бега. Давай вместе. Ты мне помогай, а я тебе. На барскую совесть надежда плоха. А когда выйдем на свободу, не будем расходиться. Мы с тобой и твоему пану и другим панам такой праздник устроим, что сто лет помнить будут. С панами, брате, не словом, а дубьем говорить надо.
- Добре! Це ты гарно балакаешь. Хорошо б на волюшку, - радостно сказал парень и сразу нахмурился.
- Как убежишь? Бачь, яки стены та решетки настроили для бездольного люда. Ни в раз не убечь.
- Пустое, - ответил Твердовский, - руки у тебя не бабьи, да и меня мать-земля силенкой не обидела. Ты знаешь, где тут отхожее?
- Знаю, в кутке. По колидору. На задний двор.
- Ну вот. Когда повечеряем, отправляйся будто по нужде, а за тобой и я. А там вместе осмотримся и, может, к полночи будем на волюшке. А не этим - другим путем уйдем.
Глаза парня засверкали надеждой. Он протянул руку Твердовскому.
- Спасибо, добрый чоловик. Як тебе звать?
- Иван.
- Ну, брате Иване, як выйдем на волю, то я для тебе все зроблю.
- Слово? - спросил Твердовский.
- Ей-бо…
Они пожали друг другу руки и разошлись. После ужина парень по знаку, поданному Твердовским, подошел к двери и попросился у инвалида-ключаря выйти. Инвалид открыл дверь.
- Иди, небога, - сказал он. Нравы в кордегардии были патриархальные, и заключенных в отхожее никто не провожал. Спустя несколько минут попросился и Твердовский. Инвалид выпустил и его, проворчав:
- Ишь разбегались. Баланды обожрались?
Едва Твердовский скрылся за углом коридора, двое воришек затеяли драку. Драка была поднята нарочно, потому что после разговора с Иванишиным Твердовский уговорил воришек за три целковых затеять свалку, чтобы отвлечь внимание сторожей. Оба воришки вцепились друг другу в волосы и катались по полу, неистово визжа. На шум поднялся из-за угла развенчанный Шмач, подошел к дерущимся и, не говоря ни слова, со всего размаха ткнул их ногой. Оба вскочили.
- Ты, король дырявый, чего лезешь? - крикнул на Шмача один из воришек. Шмач также молча ударил его кулаком в лицо. Но у него действовала только одна рука - он неосторожно забыл об этом. Вся камера поднялась отомстить Шмачу за перенесенные унижения. Его ударили под коленки, сбили с ног, и драка завязалась уже всерьез. Когда прибежавшие сторожа, наконец, освободили из-под груды тел полузадушенного Шмача и все утихло, только тогда вспомнили, что два арестанта не вернулись из отхожего. Инвалид, ворча, побрел туда, и вдруг остальные сторожа услыхали его крик:
- Убегли, убегли, проклятые!
Прибежал начальник кордегардии и бросился в отхожее. Толстая решетка, не поддававшаяся действию времени, была выдернута вместе с кирпичами, а на подоконнике лежала бумажка. Начальник кордегардии быстро схватил ее.
Там была только одна строка:
"До свиданья, милостивые государи!"
Глава шестая
ОВЕЧЬЯ СВАДЬБА
Михаила Ивановича Ткаченко едва не хватил удар. Такой позор для семейного благополучия, такой скандал! Богатейший помещик всего уезда, и вдруг дочь сошлась без венца, без поповского благословения и с кем же? С бунтовщиком, с крамольником, с бродягой без роду, без племени. И кто? Антонина, тихая, запуганная, трепетавшая перед отцом.
Михаил Иванович попытался было после увоза стражниками Твердовского проучить опозорившую его дочь своими обычными средствами, но едва он поднял руку, чтобы надавать виновной пощечин, Антонина с горящими глазами отпрыгнула к стенке и сорвала с нее охотничий медвежий нож.
- Не подступайте, отец, - закричала она, - или даю слово, что я ударю себя ножом. Довольно я натерпелась побоев. Больше не смейте меня пальцем тронуть!
И глаза ее загорелись такой ненавистью и решимостью, что Михаил Иванович отступил, перекрестился и только сказал преступнице:
- Марш к себе в комнату и сиди там, пока я не порешу твоей судьбы. Да на глаза мне не показывайся!
Первым делом Михаил Иванович принял все меры к тому, чтобы невероятное происшествие в его семействе не получило слишком широкой огласки. Он приказал дворовым молчать, как немым, под страхом жестокой расправы. Но приказать молчать исправнику не мог, а исправник, хоть и был в дружеских отношениях с Ткаченко, не мог отказать себе в удовольствии тихонько позлословить с соседними помещиками, и скоро страшная для Михаила Ивановича весть расползлась повсюду. На него смотрели с плохо скрываемым сожалением и притворным сочувствием, а соседи при встречах, скрывая злорадную усмешку, спрашивали, какое несчастье случилось у него в семье? Михаил Иванович, стараясь быть спокойным, отвечал, что все враки и все у него благополучно, но чувствовал себя как на горячей сковороде.
Нужно было находить какой-то выход из положения, чтобы заставить злые языки замолчать. И, придя к этому решению, Михаил Иванович созвал семейный совет, на который пригласил свою тещу, сестру и священника из соседнего с экономией села. Изложив им вкратце происшествие, Михаил Иванович в волнении ждал ответа.
Первым заговорил священник:
- Требовательно знать, поскольку сие верно, что девица Антонина перестала быти таковою. От сего зависит дальнейшее, потому что девица по неопытности и невинности не знает разницы. Святые отцы в сем случае советуют произвести надлежащий осмотр.
Но теща перебила священника:
- Вам бы, отец Паисий, только заглянуть куда не следует. Девицы они прекрасно даже разницу понимают, да и где уж тут разница, когда мужчина молодой, здоровый и целую ночь с Антониной провел. Дело конченное, и мой совет вам, Михаил Иванович, поскорее подыскать женишка и сбыть Антонину с рук. Хорошего теперь, конечно, не сыскать, да уж за этим гоняться не приходится. Нашелся бы хоть какой-нибудь. Приданым можно сманить.
Сестра и жена Михаила Ивановича поддержали тещу, и решение было принято.
Михаил Иванович пошел объявить об этом Антонине. Она приняла эту весть холодно и равнодушно.
- Делайте, что хотите. Все равно ничего не выйдет. Ваня меня отобьет.
- Ну это мы поглядим, - крикнул Ткаченко и хлопнул дверью.
На следующий день в имение приехал по пути исправник, и ему рассказал Михаил Иванович о решении семейного совета. Исправник ласково осклабился.
- Женишка нужно? Что же, благое дело. А у меня, по правде сказать, на примете даже такой есть.
- Что вы! - обрадовался Михаил Иванович.
- А как же. Пристав второго стана, Павел Елисеевич. Жена у него в прошлом году померла, теперь ищет подругу жизни. Мужчина серьезный, толстый, характера ровного, даже с умом. В "Земщине" исторические сочинения насчет погромов печатает. В членах исторического комитета состоит.
- Да ведь у него нога приставная, - возмутился Ткаченко.
- Совершенно верно. Зато герой и ордена за храбрость имеет. Человек, уверяю, очень почтенный и первый кандидат в исправники, если меня переведут.
Михаил Иванович задумался.
- Ну, черт с вами, шлите вашего пристава.
Пристав приехал через три дня, тучный, потный, волочащий искусственную ногу. После недолгих предварительных вежливостей он повел речь прямо.
- Слыхал я, Михаил Иванович, дочь у вас на выданье, а я вдовец и ищу подругу жизни. Соблаговолите сказать ваше мнение.
Михаил Иванович вспыхнул было. Уж очень показалось ему зазорным выдать дочь за такого урода, но вспомнил про несчастье и мрачно сказал:
- Что ж! Я очень польщен.
- А Антонина Михайловна что скажет? - осведомился жених.
- Что я ей прикажу, то и скажет. Сейчас я ее позову и объявлю о вашем предложении.
Но жених остановил его.
- Позвольте прежде, чем мне говорить с прелестной невестой, узнать от вас, как насчет приданого. Любовь любовью, а дело делом. Средства мои маленькие, а дочь ваша привыкла к довольству.
- Не бойтесь, не обижу, - сухо ответил Ткаченко.
- Я верю-с, как господу богу. Но все же желательно знать точно.
- Все, что нужно белья и вещей, двести десятин и десять тысяч.
Жених поднялся.
- Виноват, не выходит. Маловато. Вот если бы триста десятин и пятнадцать тысяч деньгами, оно бы было подходяще.
- Вы забываете о чести, которую я вам оказываю, выдавая за вас дочь, - вспылил Ткаченко.
- Честь честью, - ответил жених, ехидно-ласково смотря в глаза будущему тестю, - да ведь невеста-то с изъянцем.
Ткаченко вздрогнул и резко бросил:
- А вы видали изъян?
Жених невозмутимо ответил:
- Видать не видал, но слыхал, а потом и увижу. Если несогласны, прощайте. Но только другого жениха, как я, вам не найти.
- Стойте, черт с вами! Согласен! - злобно крикнул Ткаченко и, открыв дверь в соседнюю комнату, сказал жене: - Позови Антонину.
Антонина вошла бледная, но спокойная и стала у порога, опустив глаза.
- Тоня, - обратился к ней отец, - господин пристав сделал тебе предложение, и я ответил за тебя согласием. Поздоровайся с женихом.
Антонина молча подошла к жениху, подала ему руку и, взглянув ему в лицо, пожала плечами, расхохоталась и убежала из комнаты.
- Нервная барышня, - сладко сказал пристав, - волнуется.
Со свадьбой торопились, подходил пост. Михаил Иванович решил не ударить лицом в грязь и не жалеть расходов, чтоб заткнуть рты всем сплетникам. Венчать должен был священник соседнего села, тот самый, который был на семейном совете. В церковь съехались все окрестные помещики и их семейства. После венца молодых усадили в ландо, и они первыми помчались в дом Михаила Ивановича, где должен был состояться свадебный пир.
Дороги было шесть верст. Добрые лошади быстро несли ландо. По середине дороги был маленький овраг с растущими в нем вербами. Кучер стал придерживать четверку на спуске, и вдруг из-за верб появились четыре человека с ружьями в руках.
- Стой! - крикнул звучный голос. Кучер растерялся и выронил вожжи под направленным в него дулом. Пристав беспомощно вцепился пальцами в сиденье и только ворочал толстой шеей, не сводя глаз со второго ствола, глядевшего ему в лоб. Молодой человек подошел к ландо.
- Сходи, Тоня, - сказал он, - скорей! У нас мало времени. Могут подъехать другие.
Невеста с радостным криком выскочила из экипажа и обняла молодого человека.
- Иди за вербу, снимай подвенечное платье, там в саке простой костюм. И не копайся.
- Зачем? - спросила Антонина.
- Нашла время спрашивать. Беги, скорей! Некогда, говорю. Сама увидишь.
За вербой Антонина нашла в чемоданчике синюю юбку, английскую кофточку и легкое пальто. Торопясь и волнуясь, она сорвала подвенечный наряд и быстро переоделась.
- Готова? - спросил Твердовский и, получив утвердительный ответ, крикнул двум товарищам: - Ну, ребята, теперь живее. Венчай его благородие!
* * *
Михаил Иванович с женой ждали в дверях дома возвращения молодых из церкви, чтобы осыпать их хмелем. В воротах заклубилась пыль, ландо вскочило во двор, и лошади круто свернули вместо крыльца к конюшне. Растерявшийся Михаил Иванович, увидав, как они исчезли в воротах конного двора, бросил блюдо с хмелем и помчался туда, чуя беду. Подбежав ближе и растолкав ошеломленных конюхов, он увидел невероятную картину. На сиденье, почти без чувств от страха и бешенства, полулежал пристав, связанный с овцой, одетой в подвенечный наряд, а к передней стенке ландо был приколот лист бумаги с четкой надписью: "Поздравляю молодых, привет папаше. Твердовский".
Глава седьмая
ЛЕСНЫЕ БРАТЬЯ
Увоз Твердовским среди бела дня невесты злосчастного пристава всколыхнул всю округу. Михаил Иваныч с обездоленным новобрачным помчался уже в губернский город жаловаться губернатору.
Заработала полицейско-судебная машина, посыпалась, как из мешка, служебная переписка о разбойничьей шайке Твердовского, и все полицейские чины уже облизывали губы в мечтах о командировочных и суточных за разъезды по поимке дерзкого разбойника. Всем молодым следователям снилось, что они допрашивают пойманного преступника, а молодым товарищам прокурора, что они блестящей обвинительной речью на суде добиваются для Твердовского каторги и кандалов.
Губернатор срочно донес о происшествии министру внутренних дел и, выражая уверенность, что разбойник через неделю будет пойман, деликатно намекал на представление к ордену.
А в это время в лесу, на холмистом местечке, окруженном со всех сторон болотами, Твердовский сидел в маленькой хижине, оставленной смолокурами, вместе с Антониной, и ожидал возвращения Иванишина. В Иванишине Твердовский нашел незаменимого человека и верного друга. В ту ночь, когда они вместе бежали из кордегардии, пробираясь по болотам к этой самой хижине, знакомой Иванишину, Твердовский рассказал парню, что мечтает о борьбе с помещичьим гнетом и надеется подыскать для этого десяток хороших товарищей.
Иванишин запрыгал от восторга. Еще свежо ныла мужицкая спина от черкесских нагаек, и он готов был идти на рожон, лишь бы расквитаться с панами. Он сказал Твердовскому, что всюду пойдет за ним и подберет подходящих ребят из сел, которым тоже невмоготу больше терпеть барское ярмо. Первыми он привел к Твердовскому своих двоюродных братьев Кирилла и Павла, с которыми вместе они и отбили Антонину при возвращении из церкви. Теперь Иванишин отправился за новой подмогой.
- Бери только верных людей. Как наберем дюжину, так и начнем дело на широкую ногу. Больше пока не надо. Лучше меньшая дружина, да настоящая, - сказал Твердовский, отправляя своего помощника.