- Не тревожь брюхо, дядя, кишка выпадет. Молчал бы уж, холуй, а то вставлю тебе чайник - завертишься, кобель гладкий, турбиной.
- Ах ты стерва!
Унтер стремительно сорвался с площадки, но матрос вьюном скользнул под вагон, и с другой стороны донесся его задиристый хохоток.
Унтер свирепо затопотал к окну вагона, хватаясь за кобуру.
- Отойди от окна… Отойди зараз, язва! - заорал он на арестанта.
С тонких неживых губ сошла улыбка. Арестант презрительно отвернулся и скрылся в глубине вагона.
* * *
Поезд наконец тронулся. Чугунов, посапывая, спал. Глеб сидел на столике, бесцельно смотря в окно. Каждый час жизни оседал в нем неосознанной желчной горечью. Как все это было непохоже на то, о чем мечталось.
Поезд, дергаясь на стрелках, проходил мимо составов на запасных путях. За окном пролетел зеленый вагон с решетками. Кинулась в глаза надпись "арестантский". Неприятное ощущение холодка прошло по телу, стало жаль людей, которые едут неведомо куда, запертые в этой душной коробке на колесах. За решетками никого не было видно. У вагона индюком шагал унтер, и Глебу не удалось увидеть в вагоне худенького, с неживыми губами, того, с кем была связана в памяти безмятежность детства и горькая обида недавней дикой и бессмысленной ссоры. Шурка Фоменко надолго ушел из жизни Глеба, отделенный решеткой желтых букв слова "арестантский" на скучном казенном вагоне.
* * *
Утром, за Харьковом, проснувшись, Глеб свесил голову с койки. Чугунов лежал, обвязав голову платком, намоченным одеколоном. По желтому, восковому лицу и ввалившимся глазам было ясно, что у него катценъяммер.
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие, - приветствовал его Глеб. - Головка болит?
- Черт знает… прямо разламывает, - проворчал Чугунов.
- А вы помните, сэр, что вы вытворяли вчера?
- А что? - Чугунов приподнялся.
- Неужели не помнишь?
- Так… в туманце… Пить мне нельзя. Как выпью, так и начинаю нести все, что по чину не полагается. Что я плел?
Глеб рассказал. Чугунов помотал головой.
- Не врешь?
- Честное слово. В такую гражданскую скорбь ударился. Про самодержавную порнографию распространялся. Точно студент. Ты лучше вина не трогай. А то, знаешь, на корабле за такой стиль фитиль вставят.
- Н-да… Неужели? Ни черта не помню. Хорошо, что пью-то раз в три года, по особому заказу.
Он укоризненно помотал головой и потянулся за одеколоном.
Мимо проносились опять поля в пламенеющем пожаре колосьев. Но перелески исчезли. Только поля и степи. Степи и поля. Деревни тонули в садах, стали цветистыми, веселыми, слепили глаза белизной и синькой мазанок. Поезд летел сквозь Украину.
На станциях повсюду повторялось одно и то же.
Эшелоны, теплушки, солдаты, трубы горнистов, вой, рыдания. Вся страна, казалось, встала на дыбы, обезумела и бесконечной серо-зеленой рекой, звенящей котелками, поблескивающей рябью штыков, лилась без остановки на запад.
Поздно ночью слева промерцал волшебной лунной мглой Сиваш, весь в дымно-голубом, влажном блеске. Воздух стал вкусным, прохладно-солоноватым, как стебель травы.
За Симферополем, в розоватом дыму солнца, затопившем огромный провал камышловской балки, раскинулись по склонам виноградники. Было видно, как среди лоз копошатся люди - шла подрезка. Так мирно было это розовое сияние, спокойны фигуры виноградарей, такая ласкающая тишина стояла над долиной, что здесь было невозможно поверить в войну. И путь, оставшийся позади, эшелоны, проводы, рыдания баб, рябь штыков казались дурным бредом, удушливым дорожным кошмаром, суконной одурью вагонных диванов.
Мягкие, переливающие опаловыми тенями, холмы вставали по сторонам, за ними уже мережилось море. Становилось проще и спокойней. Еще немного, и на смену тревоге, неуверенности, неудовлетворенности настанет четкая, приводящая все к одному знаменателю, ясность и точность военного ремесла.
Железные громы туннелей рванули в уши, и сразу, за тростниковым болотом Черной речки, брызнуло светом, вспыхнуло синевой. Мерцающая, ликующая, бесконечная, она дымилась зноем. Белым полымем раскаленных стен, столпившихся на обожженном известняке голых скал, манящей легендой, сказочным миражем полыхнул в глаза Севастополь.
* * *
Город вырос на развалинах и из развалин. На пепелище древних культур и царств, в беспрерывных боях и соперничестве сметавших друг друга.
В шестом веке до новой эры от анатолийского берега Эвксинского Понта, из гавани Гераклеи Понтийской отчалили утлые гребные суда, скрипя тяжелыми веслами. Гонимый чрезмерным размножением населения и законом о принудительной эмиграции, гераклийский демос уходил на север в поисках счастья и наживы.
Буйная волна Понта швыряла караван кораблей. Днем по солнцу, ночью по тайным знакам созвездий кормщики вели суда к Тавриде. Плети надсмотрщиков взвивались, врезая рубцы в худые спины гребцов.
Легендарная Таврида манила обилием. В плодородных степях, которыми владели скифы, готы, аланы, хозары, обильно рождались хлебные злаки. Бродили табуны скифских и парфянских коней. В кочевьях лежали громадные запасы кож, соли, рыбы, меда и воска.
В обмен на эти товары гераклийцы везли в своих трюмах кованое оружие, бронзовые сосуды, золото, жемчуг, тонкие пурпурные ткани, аравийские и тирские благоухания - все, что дразнило и влекло жадные взгляды дикарей-кочевников.
Мощь развитой промышленности, сила торгового капитала подымала свое знамя на резных носах гераклийских кораблей, шла в наступление на первобытное хозяйство дикаря.
В западном углу Тавриды гераклийцы вступили на берег голубой солнечной бухты. Плоский камень послужил первым алтарем для возлияния богам за благополучное плаванье. На обожженной солнцем земле разложили привезенные товары, и гребцы спешно воздвигали первую стену из обломков скал вокруг нового рынка. Косматые и свирепые, осторожно подходили готы и скифы, не сводя зачарованных взглядов с заморских приманок. Жены их тащили связки кож, мешки с солью и рыбой. Воины вели рабов и рабынь. Черные, бронзовотелые греки жадными глазами впивались в белокурые косы и белые груди рабынь. Начался торг.
Вокруг рынка стал воздвигаться город. Гераклийцы назвали его Херсонесом Таврическим и посвятили Зевсу.
Быстро разрастаясь, наращивая жир несметных богатств на скелет республиканской организации, новый город затмил славу породившей его Гераклеи, украсился пышными зданиями, храмами, складами, окружился мощными стенами крепости. Огромные систерны, высеченные в толще известковых скал, вбирали в себя запасы вымененного зерна. Херсонаситы вели им торговлю непосредственно с Элладой, минуя посредничество малоазийских перекупщиков.
Когда, перед началом новой эры, закачалось и рухнуло, источенное роскошью и продажностью, могущество Эллады, Херсонес приняли по праву преемственности новые владыки мира - римляне. Но и над Западноримской империей разразилась катастрофа. Пышная, расточительная, завладела колонией Византия. Она внесла в город чувственную лень, изнеженность, вероломство, политику тайных убийств и дворцовых переворотов, сменившую спартанскую простоту эллинской республики.
А в киммерийских степях уже накапливались неудержимые варварские полчища славян. Они с жадным вожделением смотрели на богатства, накопленные Херсонесом-Корсунью. Они искали выхода из дремучих лесов на мировую арену. К вождю их - Владимиру - вороньем слетались проповедники религий, торопясь прибрать к рукам новорожденную нацию, не удовлетворявшуюся уже еле отесанными первобытным топором дубовыми чурбанами.
Ослепленный сказочной пышностью и мистическим великолепием византийских обрядов, зашитый в шкуры дикарь решил осенить свой народ бриллиантовой диадемой византийского патриарха.
Но он не хотел идти в лоно новой веры смиренной овцой, он захотел взять ее с бою, как брал становища врагов. С огромной ордой он пришел креститься под стены Корсуни.
Забывшие тяжесть боевого меча, привыкшие лениво пересыпать в изнеженных пальцах золото всех империй, купцы-херсонаситы не могли отбить сокрушительного напора юного варварства. Херсонес пал. Славяне, потряхивая чубами, смолили на берегу днища долбленых колод, собираясь плыть за крещением уже в Византию. Их владыка требовал, в придачу к новой вере, сестру византийского императора в жены. Бессильная столица Восточноримской империи в страхе ждала с моря ватагу славянских дружин. Обороняться было нечем, и Палеологу пришлось отослать византийскую принцессу победителю. В разрушенном городе, на улицах которого руссы еще резали широкими мечами жирных торгашей, обрубая пальцы вместе с драгоценными перстнями, и насиловали раскормленных торгашеских самок, - священнослужители, беспокойно прислушиваясь к звукам погрома, трижды окунули славянского князька в баптистерий. Руссы ушли из-под стен Корсуни, дотла очистив город. Оправиться от этого удара он не смог.
Его разоряли монголы и турки, и в средние века ветер уже заносил пылью обломки зданий.
Но в восемнадцатом веке с севера вновь пришли русские. При первых признаках болезни, поразившей оттоманский мир, они возобновили свое стремление к морю. Через пять лет после Кучук-Кайнарджийского мира, установившего независимость Тавриды, Екатерина Вторая простым манифестом 1783 года присоединила Крым как вотчину к разраставшейся карте России.
Стрелка колониальной экспансии, переменив полюсы, вытянула хищное жальце с севера на юг.
Самодержица всероссийская возмечтала о просторах Средиземного моря. Фантастический проект восстановления Византийской империи кружил голову империи Российской. Для занятия престола Византии готовился внук императрицы, нареченный, в честь последнего Палеолога, Константином.
Для осуществления великодержавной мечты, поддерживаемой нарождающимся капиталом, нужна была прочная морская база, из которой можно было бы ударить по Стамбулу, по сердцу Высокой Порты. Белый палец Потемкина, сверкнув бриллиантом даренного матушкой перстня, повелительно уперся в карту Крыма, почти в том месте, где некогда владычествовали херсонаситы. Там, на берегу бухты, лежала жалкая татарская деревушка Ахтиар - все, что осталось от былой славы Херсонеса.
Адмирал новорожденного императорского флота, британский выходец Мэкензи, разбил свой шатер, подобно древним гераклийцам, на берегу Ахтиарской бухты.
Сын великой Англии, восприемницы могущества Греции, Рима и Византии в новую эру, осмотревшись на новом месте, с британским хладнокровием заложил город и порт - угрозу потомкам Магомета Завоевателя.
Постройку торопили. Рабочих рук было мало. От державных милостей императрицы татарское население тысячами бежало в Турцию и на Кавказ. Посылаемые с севера мужики и солдаты дохли как мухи от лихорадок, гнездившихся в болоте Черной реки. Камень для построек приходилось высекать в инкерманских массивах и медленно тащить на волах по бездорожью.
Адмирал Мэкензи посетил развалины Херсонеса. Обилие обтесанного камня, прекрасных плит мостовых и стен навело его на остроумное решение. Опытный взгляд адмирала сразу оценил значение открытия. Шлифованные камни Херсонеса могли значительно ускорить постройку города. Но помимо природного английского практицизма, адмирал приобрел в новом отечестве российскую сметку. Он сообразил, что экономия от разборки херсонесских зданий - вместо утомительной, медленной и дорогостоящей ломки камня в Инкермане - целиком останется в резном ящике адмиральской каюты на только что спущенном первенце черноморского флота, корабле "Александр".
И вскоре все, что оставалось еще от древнего Херсонеса над поверхностью земли, было снесено дочиста. Адмирал Мэкензи перещеголял древних руссов. Те оставили стены, он не оставил камня на камне. Выступ Карантинного мыса стал гладким пустырем, но зато рядом, по мановению волшебной палочки, выросли форты, батареи, здания, доки, новая твердыня империи, новое гнездо для ширяющего к югу, унаследованного от Византии, имперского орла.
В бухте встали, трепеща парусами, лебеди-корабли. Басистый рокот торжественных залпов эхо несло к Босфору. Новые руссы шли по стопам старых. Империя золотила заржавевший Олегов щит, чтобы вновь прибить его к вратам Цареграда.
Но времена изменились. Босфор перестал быть сказкой, пристанищем мифов, сирен, Сциллы и Харибды, увеселительным прудом Ариона, местом романтической страсти Геро и Леандра. Босфор стал торговой дорогой, биржевым авеню всесветного торга. Для мирового капитала, усевшегося на мешках с золотом, стало выгодным оставить Босфор под призрачной, номинальной властью обессиливающей Турции, а не в крепких и жестких руках страны с устрашающей военной силой и бесчисленными людскими резервами. Эта страна могла в любое время, по своему капризу, по внезапной прихоти, перегородить шлагбаумом путь товарооборота и нанести торговле планеты неисчислимые убытки.
Новая военная твердыня, нареченная городом величия - Севастополем - выросла, как бельмо, в глазу Европы. Над банками, рынками и товарными складами Запада вновь повисал темный ужас азиатского нашествия и погрома. Искусственные узы Священного союза, связавшие в начале века Запад с Россией, во имя защиты монархического принципа от покушений черни, были разорваны по воле банков и бирж. Монархи перестали быть ценным имуществом, ради которого стоило помогать росту восточного великана.
Бесцеремонная десница Николая Первого, на пальцах которой, вместо ногтей, росли трехгранные русские штыки, слишком самовластительно вторгалась в Европу через границы. Судьба Венгрии, где надежды молодой революционной буржуазии были растоптаны без остатка в течение нескольких месяцев коваными каблуками русской пехоты, заставила Европу призадуматься над будущим. Европейский жандарм вырос из сшитого ему девятнадцатым веком мундира, и его распирало, как тесто.
Нужно было поставить его на место, убрать с позиции, которую он занял не по чину.
И когда самодержавная десница потянулась через море, к малоазийским берегам, закрывая пятерней дорогу банкирам наполеоновской Франции, Европа ударила по этой руке соединенным оружием коалиции. Стремительный разгром турецкого флота под Синопом, произведенный черноморским флотом, которым командовали единственные за всю историю русской морской силы боевые и талантливые адмиралы, не испугал коалицию. Ее силы, в сопровождении огромного количества судов, вошли в Эвксинский Понт. Они не обладали ни стратегическим уменьем, ни особым героизмом, эти силы. Они давили количеством - излюбленным боевым оружием Англии на море. И давили техникой. Винтовые увертливые пароходы против громоздких трехдечных посудин, обреченных быть игралищем ветров. Бомбические орудия против допотопных чугунных пушек, нарезные штуцера против кремневых ружей средневековья. Впервые в истории войн обнаружилось разительное преимущество новейшего оружия. Не военная сила коалиции била военную силу России. Машина била дубину: в военную игру входил новый элемент - капиталистическая индустрия - против феодальной кустарщины.
И город величия - Севастополь - постигла судьба его предшественника Херсонеса. Войска коалиции обратили его в груду дымных развалин. По условиям мира, Российская империя лишилась права восстанавливать укрепления и держать флот. Мечтам о Византии, о наследии Восточноримской империи, венским трактатом был нанесен сокрушительный удар, на завоевательный пыл наложен долгий запрет.
Только в конце девятнадцатого века, под гул военной катастрофы, до фундамента потрясшей Францию, зашевелились опять когти на лапе российского орла, протянутой к южному морю. Но было уже поздно.
Российскую державу начало раскачивать изнутри. Стихийные штормы вставали из низин и колебали большой государственный герб. Он кряхтел и качался, с трудом удерживая равновесие под напором горячих динамитных вихрей. Позолота кусками осыпалась с него, обнажая под горностаем порфиры вопиющую непристойность и разрушение.
В начале двадцатого века воссозданный для продолжения "Drang nach Sden" черноморский флот едва не похоронил империю. Как погребальный факел, над синевой Эвксинского Понта в течение недели полыхал красный флаг на стеньге "Потемкина-Таврического", и от одинокого гула единственного залпа его орудий треснули точеные ножки императорского трона на другом полюсе империи, в багровой твердыне Зимнего дворца.
Но рулевые монархии, в последний раз, сумели выправить на курсе накренившийся и зачерпнувший бортом государственный корабль, кинув наступающей буржуазии подачку призрачного парламентаризма, и разбили нависавший смерч революции на мелкие струйки.
Воцарился последний мир. Красный огненный факел угас в чужой гавани Констанцы под визг скрипок в румынских кабаках. В севастопольской твердыне, обескровленной казнями и каторгой, водворилось угрюмое спокойствие.
Благодарная буржуазия, заняв кресла в Таврическом дворце, приняла от монархии как долг чести вопрос о проливах и Византии. Он вошел в ее плоть и кровь, он стал для нее жизненным вопросом империи, и Государственная дума сама подняла вопрос о расширении и усилении военно-морской мощи России на берегах Черного моря, вопреки даже мнению Морского генерального штаба, считавшего, что в первую очередь должна быть выполнена судостроительная программа Балтики, проблема обороны столицы. Рынки Малой Азии были приманкой, на которую клевал русский буржуа, помещик и фабрикант. Золотой блеск крестов на святой Софии был духовной приманкой для русского интеллигента, богоискателя и духовидца. Все вместе называлось исторической миссией страны и славянства. Руссы в третий раз собирались креститься в Византии золотом, рентой и акциями.
И, как одинокий, но еще способный укусить клык в расшатанной челюсти империи, свисающей в море массивом Тавриды, белел и грозился на низком оранжевом мысе, устремленном к Босфору, херсонесский маяк.