Семкин окончательно растерялся и решил свести разговор на другое.
- Виноват, вашскородь. На берег сегодня съедете? Кительчик, может, пригладить?
- Нет. Не трудись. Когда нужно будет - скажу.
Семкин беззвучно исчез. Глеб застегнулся и направился к старшему офицеру. Войдя, он увидел ревизора и по унылому виду Лосева понял, что предстоит какая-то неприятность.
- В чем дело, мичман? - спросил Лосев. - Что у вас с дознанием?
Глеб кратко сообщил Лосеву о дознании, невиновности Кострецова и необходимости во имя справедливости дело прекратить, ограничившись дисциплинарным взысканием. Старший офицер молчал, вертя в пальцах янтарный мундштук. Дер Моон подался вперед.
- Я имел честь доложить вам, Дмитрий Аркадьевич, умозаключение мичмана Алябьева, которое он сейчас вам сообщил лично. Я нахожу, что у мичмана Алябьева весьма странные понятия о дисциплине и мерах ее сохранения на корабле. Я полагаю, что если над матросом назначается дознание, то окончательное решение вопроса о его виновности предоставляется суду. Иначе самый процесс дознания обращается в какую-то игрушку. Раз матрос украл - его нужно судить.
- Но позвольте, господин лейтенант. Ведь в том-то и дело, что Кострецов не крал. Его подвели гребцы.
Ревизор неожиданно засмеялся. Звук смеха был такой, как будто потерли наждаком по стеклу.
- Его подвели? Мичману нравится изображать целомудренную Гретхен.
- Господин кавторанг! Я просил бы оградить меня от подобных реплик, - вспылил Глеб.
Лосев скривился:
- Господа офицеры, не раздражайтесь. Дело не стоит этого.
- Я это и утверждаю, господин кавторанг. Нельзя же из-за грошовой пропажи погубить матроса. Не может один нести ответственность за двадцать человек, найти вора среди которых сейчас уже невозможно. Не предавать же суду всю команду баркаса.
- Если матрос украл - он получит справедливое наказание, - сказал ревизор. - Если он не украл - все равно приговор суда будет для него наукой и предостережением для остальных. В военное время дисциплина должна быть удвоена, иначе вместо корабля у нас будет плавучий кабак. Это мое твердое убеждение, господин кавторанг. Если только отпустить вожжи, эта мужицкая сволочь перервет нам глотки и не пощадит даже сентиментальных мичманов.
- Обо мне прошу не беспокоиться, - взволнованно бросил Глеб.
- У меня нет никакого желания беспокоиться о вас, мичман. Я беспокоюсь о корабле, на котором мы служим России и государю императору. Вы здесь без году неделя и не имеете понятия о матросне.
Дер Моон встал, обращаясь к кавторангу;
- Я, господин кавторанг, настаиваю на суде в интересах службы. Если вы не разделяете моего мнения, мне останется подать рапорт о списании, потому что служить против своего убеждения я не могу.
Лосев беспомощно заворочался в кресле, переводя глаза с одного офицера на другого. Черт знает какая идиотская история! И ревизор болван, и мальчишка, конечно, действительно не понимает, что матросу нужна острастка. Без острастки они готовы распуститься до невозможности. Суд иногда действует как холодный душ на матросские головы. Конечно, досадно, что жертвой принципа дисциплины должен стать Кострецов, но не все ли равно, в конце концов? Не он, так другой. А самое главное - сохранить мир в офицерской среде. Если по каждому пустяку пойдут ссоры, придется ежедневно пачками списывать офицеров. Получится не корабль, а этапная казарма. Нет, нужно сказать твердое командирское слово и покончить с неприятным инцидентом. И, откинувшись на спинку кресла, кавторанг Лосев сделал официальное лицо.
- Никакого рапо́рта, Магнус Карлович, я от вас не приму. Еще не хватало, чтобы офицеры уходили из-за всякого вздора. Вы, естественно, формально правы - кто-то виноват в краже. Поскольку действительного вора не поймаешь - на точном основании закона отвечает старшина шлюпки… Я согласен с вашим мнением.
Он повернулся к Глебу.
- А ваше заключение, мичман, вычеркните из дознания и представьте мне дознание без всяких заключений. Извините, голубчик, - поспешно прибавил старший офицер, видя, как дернулось лицо Глеба, - но вы, в самом деле, еще молоды, и вам все представляется несколько проще, чем обстоит в действительности. Послужите - сами узнаете, какая чертова каша эта морская служба и как трудно справляться с командами. С каждым годом они становятся все хуже и дерзче. Я прямо не узнаю людей. Значит, пришлите мне дознание. А теперь, господа офицеры, вы свободны.
Глеб молча повернулся и выскочил в коридор офицерских помещений. Щеки у него горели, как будто кто-нибудь надавал ему звонких пощечин. Ненависть к дер Моону переполнила его сердце. Он вспомнил, как ревизор назвал его целомудренной Гретхен, и, побелев от злобы, оглянулся, ища глазами ревизора. Но, видимо, лейтенант, выйдя из каюты Лосева, свернул в другую сторону из благоразумия. Глеб прошел к себе, лег на койку, но дремать расхотелось. Перед глазами неотступно стоял Кострецов, такой, каким он был здесь, перед Глебом, окаменевший, сумрачный, тоскливо мнущий в руках скомканную фуражку.
* * *
Подсменные караула, коротая время, от скуки наливались чаем. Огромный, как бочонок, чайник красной меди стоял на столе караульного помещения.
Лица матросов были красны, как чайник, и тускловато блестели от пота.
Пили по пяти-шести больших жестяных кружек, до отвалу, но обычной болтовни сегодня не было. Люди точно прислушивались к заглушаемым стальными стенами корабельным шумам.
Они знали, что сейчас заседает корабельный суд. Полчаса назад, по приказанию караульного начальника, часовые вывели Кострецова из одиночного карцера в заседание суда.
От сознания того, что неподалеку за переборками решается судьба матроса, товарища, - люди, затаясь, бычились, глядели исподлобья.
И, когда по гулкому настилу издали загрохали шаги, все, как по команде, повернули головы в сторону коридора.
Между часовыми вышел Кострецов. В сочившемся больной желчью свете электричества поросшая небритой щетиной кожа его щек была бела как бумага, и под ней, вспухая волдырями, перекатывались желваки.
Кострецов остановился посреди караулки и сильно вдохнул душный, пропитанный машинным маслом, воздух. Приклады винтовок часовых тупо стукнули в сталь.
Стало еще тише и сумрачней.
- Ну? - спросил Перебийнос. Он подался вперед на лавке. В растопыренных пальцах его правой руки неподвижно застыло блюдце с налитым чаем, и лучистый еж электрической лампочки отражался в круглом зеркальце жидкости.
- На мерина нукай, - ответил Кострецов, - рысью поскачет.
Он повернулся, ища глазами разводящего.
- Отпирай часовню персицкого шаха, принимай постояльца! Приглашай клопов, в мать приснодеву, велисапед и соленые грибы!
Кострецов поднял руку к груди, дернул за тельняшку и, высоко подняв ногу, грянул каблуком в пол, точно давя подвернувшуюся гадину.
Разводящим был Гладковский. Он спокойно подошел к Кострецову, тронул его за плечо.
- Ты спокойней! В чем дело? Что тебе припаяли?
- Шесть месяцев. По случаю войны заменили шестью неделями карцера на хлебе и воде да на год в святые. Что ты скажешь?
- Говорят дураки, а умные помалкивают, - совсем тихо обронил Гладковский, косясь глазами на коридор. - Ты не топай - копыто отобьешь. Палуба стальная, один не проломишь. Всем сразу надо топнуть.
В коридоре показался караульный начальник, мичман Нератов. Гладковский принял сугубо унтер-офицерский вид и сердито крикнул:
- Ну, ступай, ступай. Нечего прохлаждаться!
Он отомкнул решетку карцерной двери и подтолкнул Кострецова. Матрос вошел в стальную клетушку, и замок скрежещуще щелкнул за ним, отрезая его от воздуха, солнца, свободы.
Мичман Нератов был глубоко равнодушен к личной судьбе и бедам нижних чинов команды "Сорока мучеников". Он был не то что жесток, - по молодости сердце его не успело еще зачерстветь, - но он был типичным представителем своей касты. Нижний чин существовал для него как нечто отвлеченное, далекое, не имеющее ни возраста, ни пола, ни имени. Некий служебный фактор, номер в боевом расписании, единица полезной рабочей силы. Судьба этой единицы не вызывала в душе мичмана никаких сложных эмоций. Если она выбывала из ряда других единиц, Нератов не беспокоился. Выбывшую единицу немедленно заменяли другой, как заменяют болт в механизме, как сменяют отслуживший срок бушлат. Испытывать какое-либо волнение по такому поводу не приходится.
Но кострецовская беда даже в этой автоматизированной голове разбудила чувство неловкости. Возможно, это было потому, что главная роль в деле была сыграна ревизором, которого Нератов, как и другие офицеры, недолюбливал. Будь сам Нератов на месте ревизора, наверное, он сам дал бы такой же законный ход делу о пропаже семи бутылок "вышеупомянутой марсалы". Но теперь он счел нужным, в пределах, допускаемых правилами морской службы и офицерскими понятиями, выразить свое сочувствие осужденному, кстати сказать, отличному матросу, прекрасному строевику, что несколько выделяло Кострецова в мичманском сознании.
Нератов подошел к двери карцера.
- Что, братец? Засадили?
- Так точно, вашскородь, - ответил Кострецов совсем другим голосом, чем говорил с Гладковским. С мичманом он пустил в ход испытанный маскировочный прием глуповатой растерянности, и пожалобился: - Обидно, вашскородь. Четыре года верой-правдой служил царю-батюшке. Единого замечания не имел, и за что теперь спекся и чести лишили, в воры произвели? Куды ж мне теперь глаза от стыда деть?
- Пустяки, братец, - покровительственно-небрежно сказал мичман. - Подумаешь, велика беда! Я верю, что ты, возможно, не трогал вина, но дело в том, что тут вопрос дисциплины…
Мичман решил пофилософствовать и сморщил лоб.
- Ты служишь на военном корабле, старый матрос и должен понимать, что у нас должно быть строже, чем на вольной службе. За проступки подчиненных отвечает старшин, иначе вся служба развалится. Если бы меня послали за чем-нибудь, а я недоглядел бы за своими подчиненными и пропало бы какое-нибудь казенное имущество, я тоже ответил бы. Возможна ошибка, но суд есть суд, братец. Он разбирает только факт вины. Ну что ж, отсидишь шесть недель. Срок невелик, а потом, приведет бог, в первом бою заработаешь георгиевский крест - и все пойдет насмарку.
- Покорнейше благодарю, вашскородь, пошли вам господь здоровья, - сказал елейно-растроганно Кострецов.
Из группы подсменных раздался звук, похожий на икоту.
Мичман повернулся, строго оглядел караульное помещение, приказал Гладковскому прибрать крошки со стола и вышел. С минуту после его исчезновения матросы молча смотрели ему вдогонку. Потом переглянулись и беззвучно, как призрачные духи корабельных трюмов, залились смехом.
Перебийнос встал и подошел к решетке.
- Гей, чуешь, Кострецов? Зараз тоби и утеха готова. Дадуть егория - ганаралом станешь. За таке дило не сумно и ворюгою побуты. Хе-хе!
- Развел антимонию на кислом молоке, - отозвался голос из-за стола. - Старшой должен ответствовать! А как до дела доходит, опять же матрос отдувайся. В прошлый год энтот самой Нератов вечор пришел на катер нализавшись, - ни бе ни ме. А мы погрузили с заводу станину для мотора минного катера. Отвалили от пристани, тут зыбь-морянка была. Его на волне, конечно, развезло, полез на бак блевать, поскользнулся там да и спихнул станину в воду, чуть сам с ней не слетел, баковый за задницу ухватил. Так ему, сучке, хоть бы кто слово сказал, зато господин кавторанг Лосев на боцмана Савчука наорал, что у него команда распущена - не могут за офицером пьяным приглядеть, а боцман со зла меня по зубам съездил - я старшиной на катере ходил. Вот тебе и старшой ответствует!
- Жизнишка флотская, - вздохнул белобрысый матрос под заглушенный хохот и, как водку, опрокинул в горло кружку чая.
- Гладковский, поди сюда на минутку, - позвал через решетку карцера Кострецов.
Гладковский подошел.
- Будь другом, сполни просьбу. Мне теперь на берег долго не попасть. Так ты возьми у меня в сундуке, в углу, в синем платочке, завязаны деньги. Шесть с полтиной. Как попадешь на Корабельную, зайди в паштетную - отдашь хозяину Бенардаки. Он меня ссужал, как надо было домой послать. Я обещался отдать, а тут такая незадача. Подумает, зажилил.
- Ладно, - сказал Гладковский. - Hex бендзе так.
- Эх, Рух, плохая мне вышла линия. Не думал - не гадал. Главное, мичман меня этот новенький, что дознание вел, обнадежил, что ничего не будет. Наврал, сука.
- Дело не в мичмане, чудак, - опять понизив голос, ответил унтер-офицер. - Ты это пойми. Один мичман, один матрос погоды не делают. Я знаю от вестовых, что мичман у старшего офицера имел мордокол с ревизором из-за тебя.
- А, волынка! - презрительно сказал Кострецов. - Все одним миром мазаны, сволочи.
- Вот теперь ты говоришь правильней. На том вся служба стоит, что каждый офицер матросу волк. Их с малолетства учат, как борзых, нашего брата зубами за горло грызть. Они из маткиной груди с молоком всасывают, что только те, которые с золотыми погонами, люди, а матрос - лайдак, быдло. У них просто понятия нет, что у матроса тоже человечья душа есть, они думают - пар у нас в середине, как у псины. Разве могут они за матросом человеческое достоинство признать с такими думками? Возьми этого самого мичманишку. Может, он и неплохой, и добрый, и сознание у него есть, что по неправде тебя судить приходится, а приказали ему - и он любую подлость сделает и всегда матроса продаст. Что ему матрос? Не полезет он за тебя на рожон потому, что выкинут его с флота, а куда ему деваться? Ничего не знает, не умеет, только перья может распускать, как павлин. Даже когда добро хочет сделать, доброта его в морду матроса бьет. На днях я ему башенную премудрость в башку вгонял, а он мне за бардзо дзенькую на чай деньги сует. Мысль ему даже не залезает, что этим матроса можно хуже чем зуботычиной обидеть. В том и главное, Кострецов, что мозги у них навыворот и глаза не видят. Так будет всегда, пока есть богатые и бедные, паны и холопы. Не по одному надо бить, брат, а по всей машине, которая так устроена.
- Голова ты парень, Рух, - ласково сказал Кострецов. - Говоришь, как по-ученому, и все объяснить справен. Откуда в тебе берется?
- У нас в Польше народ развитой, фабричный. К загранице близко. Польша не такая темная, как Россия, а польский рабочий развитее русского помещика, - спокойно сказал Гладковский. - Ну, а теперь сиди и думай. Деньги Бенардаки я отнесу.
Он отошел, вынул из кармана брюк часы на тонкой серебряной цепочке, взглянул на циферблат и выпрямился.
- Время! Вторая смена на пост!
Подсменные второй смены заторопились, разбирая из пирамиды винтовки.
* * *
По суточному расписанию работ дежурный боцман назначил Думеко на прочистку машинных шпигатов по ватерлинии. Работа была нудная и сволочная. Думеко угрюмо спустился в двойку, забрав с собой зубило, скребок и щетку.
День был жаркий. Под килем двойки ярью-медянкой, зеленея, сияла вода. В ней плавали объедки хлеба и гальюнные сувениры.
Из распяленных, как раздутые ноздри, дыр шпигатов несло терпкой железной ржой, горелым маслом, душным банным паром. Потравливая бакштов, Думеко переползал от одного шпигата к другому. Зубилом обивал палево-рыжие пласты накипи, остатки до металла оскребал скребком, проволочной щеткой, как банником, забирался в глубь шпигатных труб.
Кончив возню с третьим по очереди шпигатом, присел на банку, свернул цигарку, пустил дымок в раскаленный воздух. Лениво поднял голову и посмотрел в тысячный раз вдоль осточертевшего борта броненосца. Как всегда, высилась серая равнодушная стена цементированной стали, висели трапы, торчали откинутые выстрела, и в портики батарейной палубы высовывались вытянутые вдоль корпуса дула средней артиллерии.
На краю командного мостика стоял сигнальщик. Руки его вели хитрую и проворную игру с двумя красными флажками. Флажки взлетали, падали, бросались в сторону, как две большие бабочки, и казалось снизу, что сигнальщик дирижирует их капризным балетом в воздухе.
Думеко равнодушно взглянул на привычную картину пляски флажков, бросил цигарку в воду и, перебравшись на нос двойки, взялся за конец бакштова, чтобы распустить узел и потравить двойку к очередному шпигату.
Неожиданно его внимание привлекла голова, высунувшаяся в порт жилой палубы. Волосы головы вились мелкими кудерьками, на щеках был девичий румянец, и тоненькие усики казались хитро нарисованными.
Голова принадлежала Прислужкину. Она повернулась направо, налево, глаза ее увидели Думеко в двойке, и губы расползлись в улыбку.
- Трудишься, Степа? - спросила прислужкинская голова.
Думеко не терпел Прислужкина. В этом парне, - действительно, под стать фамилии - было что-то противно подхалимское, лакейское, гнусное, что вызывало в независимой душе Думеко физическое отвращение. Прислужкин же всегда лез к нему с разговорами, напрашивался на дружбу, подхихикивал, вилял и с льстивыми ужимками сносил грубые обрывания Думеко.
И в ответ на прислужкинский вопрос Думеко ретиво обрезал:
- Наше дело маленькое. Мы, не как которые паразиты на берегу горничным, шпигаты прочищаем.
Прислужкин хихикнул, заморгал глазами. Сахарно протянул:
- Завсегда ты, Степа, норовишь обидеть, а я к тебе всей душой.
- Катись ты со своей душой в кочегарку. Там пару мало - от души твоей прибудет.
Прислужкин безнадежно пожал плечами, - дескать, что с такого возьмешь, - высунулся из порта по пояс и, размахнувшись, бросил в воду бутылку. Бутылка описала в воздухе сверкающую параболу и гулко булькнула в воду. Голова Прислужкина исчезла в порте.
Бутылка, уйдя под воду, выскочила через секунду наружу, как подпрыгнувшая рыба, и закачалась в стоячем положении, хлебнув горлышком воды.
Думеко рассеянно взглянул на нее и, наставив зубило на пласт накипи, несколько раз раздраженно и сильно ударил молотком. Но вдруг отбросил молоток и пристально, сведя брови к переносице, посмотрел на медленно уплывавшую к северной стороне бутылку.
Швырнул зубило и молоток на дно двойки. Быстрыми рывками развязал узел бакштова, схватил весла и в несколько гребков подогнал двойку к бутылке. Перегнувшись, ухватил бутылку за горлышко и втащил в лодку. И сейчас же услыхал сверху с палубы начальственный голос:
- Тебя куда понесло?
Думеко вскинул голову и увидел у трапа лейтенанта Ливенцова. Лейтенант, проходя по палубе, увидел двойку, которой надлежало быть у борта, в неположенном месте и почел нужным справиться о причине беспорядка.
Думеко сделал преданное лицо, - только в глубине зрачков остался спрятанным золотой блеск дерзинки, - и почтительно ответил:
- Бутылочку подобрал, вашскородь. Как я в палубе назначен присматривать за иконой, бутылка для оливы сгодится.
Лейтенант недоуменно вскинул брови.
- Что ж ты, строфокамил, не мог у буфетчика попросить? Ловишь всякую дрянь из воды, как - мусорщик?
- Разрешите доложить, вашскородь, - не мигнув, соврал Думеко, - так что я просил буфетчика, но только оны меня маторно послали.
Лейтенант усмехнулся и махнул рукой.
- Ну черт с тобой, - сказал он милостиво, - бери свою бутылку и продолжай работать. Еще раз увижу, что за дерьмом плаваешь, - припаяю наряд. Понял?