- Вы задали мне вопрос, и я излагаю вам содержание происшествия, - не дрогнув ни одной черточкой лица, ответил дер Моон.
- Никакого происшествия нет, - сказал Калинин, - совершеннейшая чушь! Ну, выпьют камелеопарды на здоровье марсалы - злей станут. Не стоит раздувать, Магнус Карлович.
- Вы говорите неправильные вещи, Борис Павлович. Преступление есть преступление, и кают-компании причинен убыток в сумме десяти рублей двадцати девяти копеек. Это недопустимая вещь, и, кроме того, команда развращается. Сегодня украдут марсалу, а завтра подымут красный флаг.
Глеб с удивлением поднял глаза на ревизора и едва удержался от смеха. Спесивцев, стоя за спиной дер Моона, напыжился, вытянув лицо и подражая, очень похоже, каждому движению лейтенанта.
- Если вас так расстраивает убыток, запишите за мной эти десять рублей двадцать девять копеек, - злобно сказал Калинин, напирая на цифру, - а красный флаг они подымут когда-нибудь и от одной водки.
Он повернулся и пошел из кают-компании.
- Я нахожу вашу шутку не совсем уместной, - без волнения, так же скучно сказал дер Моон вдогонку Калинину и, в свою очередь, вышел из кают-компании.
Спесивцев повалился в кресло и в восторге дрыгал ногами.
- Боже мой!.. Вот скотина!.. Ну и скотина!
- А ведь доложит старшему офицеру и раскрасит в четыре цвета, - произнесло облако дыма, за которым подразумевался мичман Лобойко.
Разговор не возобновлялся. Все понемногу разошлись от стола. Глеб взял оставленную кем-то книгу и стал лениво перелистывать.
* * *
Старший офицер ковырялся в бумагах и с неудовольствием оглянулся на дверь, услыхав стук. Черт подери, проклятая должность! Лезут и днем и ночью, никогда нет покоя. За всеми смотри, в каждую мелочь вникай, чуть не в гальюн лазай ежедневно нюхать, как пахнет. И везде норовят подвести.
Обязанностей гибель - они перечислены на шести страницах морского устава в сорока статьях, от 373-й до 413-й. Их даже запомнить невозможно, особенно при слабой памяти. Старший офицер совершенный Фигаро.
Старший офицер? Я тут… Старший офицер? Я там… Старший офицер здесь, старший офицер там. Сплошная опера.
Капитан второго ранга Лосев свирепо укусил правый ус и на вторичный стук разъяренно буркнул:
- Пожалуйста.
В дверь, не сгибаясь, прямой, как стеньга, вплыл дер Моон.
Лосев попытался изобразить гостеприимную улыбку, она не вышла, и старший офицер еще недовольнее сказал:
- Что у вас, Магнус Карлович? Садитесь.
Ревизор сел. Спина его и в сидячем положении осталась прямой.
- Я должен доложить вам неприятное известие, Дмитрий Аркадьевич.
- К нам едет ревизор? - попытался отшутиться Лосев, но дер Моон не понял шутки и, видимо, не подозревал о комедии Гоголя, потому что со спокойным недоумением заметил:
- Почему едет? Я уже пришел.
"Ну и дурак", - внутренне поморщился Лосев и спросил:
- Что случилось?
- Случилась кража продовольственного имущества кают-компании, - и с тем же потрясающим хладнокровием, в тех же словах, что и в кают-компании, ревизор изложил суть происшествия Лосеву. Даже "вышеупомянутая марсала" была повторена в его докладе во всей неприкосновенности.
Лосев задумался.
- Кто ходил старшиной на баркасе?
- Кострецов.
- Странно. Отличный матрос, безупречного поведения, никогда ни в чем не замечен. Жаль! Вероятно, кто-нибудь из гребцов тишком слямзил.
- За всякое происшествие и недостачу на шлюпке, посланной с поручением или за грузом, несет ответственность старшина, - выжал ревизор.
- Как вы думаете, Магнус Карлович, я учил устав? - ядовито спросил Лосев.
- Я ничего не думаю.
Ревизор был неуязвим, как броня. Шутка, острота, резкое слово отпрыгивали от него, как тридцатисемимиллиметровый снаряд от поясной брони линейного корабля, не оставив даже царапины, и у Лосева закололо в висках от сознания невозможности прошибить этого человека. И уже по-деловому старший офицер спросил:
- Что же вы думаете предпринять?
- Подать вам рапорт и просить дать делу законный ход.
Старший офицер задумался. С одной стороны, пустяк. Какие-то семь бутылок марсалы. С другой, если рассуждать по существу, - кража, уголовно наказуемое деяние, и потакать таким вещам не следует. Но Кострецова жаль. Из него вышел бы дельный унтер-офицер, а теперь не миновать разряда штрафованных. И старший офицер молчал, вертя пуговицу кителя, и припоминал лицо Кострецова, открытое, деревенское лицо.
Живой Кострецов был отделен в эту минуту от старшего офицера переборками, коридорами, десятками герметически закрывающихся стальных дверей, и кавторанг Лосев не мог видеть, что происходило в кубрике номер шестнадцать, где помещался Кострецов с двадцатью семью такими же Кострецовыми, судьба которых целиком зависела от одного слова старшего офицера.
Кострецов стоял навытяжку перед боцманом Ищенко, прижав руки к швам штанов. Пальцы его слегка вздрагивали, глаза уперлись неподвижно в кошачьи усы боцмана.
- Говорил я тебе или нет, щучья голова, смотри в оба? Говорил или нет?
- Так точно, говорили, господин боцман, - отвечал Кострецов, и на лбу его выступили мелкие капельки пота от напряжения и волнения.
- Ну а ты что? Что ты наделал, холера?
- Разрешите доложить, господин боцман.
- Разрешите доложить, - передразнил Ищенко. - Теперь докладай не докладай, а дело твое в шляпе. Вино покрадено. Ревизор с тебя семь шкур спустит. С лычками, братец ты мой, прощайся. Не видать тебе лычек.
Пот еще резче проступил на лбу Кострецова.
- Так я ж, ей-богу, ни при чем, господин боцман. Я как заприметил, что ребят разохотило на вино, то на свои денежки четверть им купил, лишь бы офицерского не трогали. Рази ж знатье, что найдется такой гад, который своего брата не пожалеет под артикул подвести.
Глаза Кострецова замутнели, и боцману стало жалко исправного парня.
- Поймать бы мне эту суку, - сказал он, намеренно повышая голос, чтобы его слышали во всех углах кубрика. - Я б его самолично измордовал до трех смертей, чтоб такая пакость на корабле не заводилась.
Он помолчал, словно выжидая ответа, но матросы не шевелились.
- Мой тебе совет, Кострецов, пойди к ревизору, проси прощенья. На него как иногда найдет. Бывает вдруг, что и простит.
И боцман пошел из кубрика, поигрывая цепочкой.
- Братцы, - сказал надорванно Кострецов, обводя глазами кубрик. - Будьте людьми, верните клятое вино. Ей-богу, на три четверти не пожалею, пейте за милую душу. Ведь мне под суд за это идти.
- Да кто ж его знает, кто взял.
- Мы не брали.
- Разве охота тебя подводить, - ответило несколько голосов.
Кострецов сжался и посерел. Нет - уж раз нашелся такой подлец из подлецов, его не усовестишь. Он понурился и, не глядя на матросов, полез по трапу на верхнюю палубу. На баке у фитиля натолкнулся на кого-то.
- Это ты, Кострецов? - спросил встречный, вглядываясь в Кострецова против света лампочки, горящей над люком.
- Я и как бы не я, - безнадежно ответил Кострецов. - Погань мои дела, Степка.
Встречный приблизился. Тусклая желчь лампочки пролилась на плотное лицо, отразилась в коричнево-золотых с дерзиной зрачках.
- Что так?
Кострецов рассказал. Собеседник покачал головой.
- Да, дрянь дело, не будь я Думеко.
- В святые загонят?
- Это уж будь покоен. Раз-два - и гуляй с венчиком. Да ты не унывай, - прибавил он, взглянув на выпершие скулы Кострецова. - Теперь не страшно. Вот только с турками заваруха начнется, опять выслужишься. За первую драку лычки дадут.
- А ну их к матери с лычками, - яростно сказал Кострецов. - Удавить бы их на ихних лычках. За семь бутылок готовы человека в гроб положить.
- Ша, Абрам-щука не для вам, - с тихим смешком сказал Думеко. - Тишок-молчок. Нынче для этого дела, брат, не время - чуть что, разделаются по военному закону. Хуже разгрохают, чем на "Иване Златоусте". Потерпи, дружок. Арбуз в свое время зреет.
По палубе зазвучали шаги. Кто-то шел от спардека.
- Иди, друже, спи. Утро вечера мудреней, - кинул Думеко, ныряя в темноту.
Кострецов постоял еще минуту, вздохнул и полез в люк.
Старший офицер вышел наконец из задумчивости и, вскинув глаза на деревянно застывшего ревизора, осторожно сказал:
- Все-таки жаль хорошего матроса, Магнус Карлович. Может быть, как-нибудь замять эту гадость? Я уверен, что он лично не повинен, а виновника найти трудно. Спишите эти злосчастные бутылки в бой.
Впервые на маске ревизора отразилось какое-то чувство, похожее на негодование.
- Я не могу соглашаться на служебное преступление, - ответил он. - Если я спишу бутылки, это будет подлог. Если вы не согласитесь с моим мнением, господин кавторанг, я буду вынужден подать рапорт командиру.
Может быть, другой старший офицер на месте Лосева поставил бы зарвавшегося подчиненного на должное место, но Лосев всецело соответствовал характеристике, данной ему Калининым. Он был труслив и больше всего боялся портить отношения на корабле. И, сделав гримасу отвращения, как будто глотая порошок хины, Лосев хмуро сказал:
- Ну, как хотите, Магнус Карлович. Это ваше дело. Кому только дать дознание? Сейчас у всех дела по горло.
Это была последняя уловка отвязаться от ревизора. Но дер Моон, подумав секунду, подсказал выход:
- У нас есть новый офицер, мичман Алябьев. Его нужно приучать к морской службе по всем отраслям, и он более свободен, чем остальные. Для него это будет практика.
Больше лазеек не оставалось, и Лосев согласился.
- Отлично. Будьте добры, Магнус Карлович, прикажите вестовому, чтобы он позвал мичмана Алябьева ко мне.
Ревизор встал, поклонился прямой спиной и вышел. Кавторанг Лосев тяжко вздохнул и снова зарылся в боевое расписании.
* * *
Кострецов стоит навытяжку перед Глебом, так же, как стоял предыдущим вечером перед Ищенко, и так же неподвижно глядит на блестящий медный карабин иллюминатора. Он рассказал все, что знал. Больше говорить нечего.
- Значит, когда ты увидел, что матросов соблазняет вид бутылок и они могут похитить чужое имущество, ты, чтобы спасти его от расхищения, на собственные деньги купил для команды угощение?
- Так точно, вашскородь, - уныло говорит Кострецов. - Дал Данильченке семь гривен с пятаком. "Возьми, грю, четверть балаклавского и выпейте, а офицерского не трожьте". На совесть людскую понадеялся, вашскородь, а мне вон какую свинью подложили.
Глеб пожимает плечами. Совершенно идиотское дело. Абсолютно же ясно, что Кострецов не только не виноват, но, наоборот, принял все меры к спасению офицерского вина, пожертвовав для этого своими грошами. Нужно скорей кончать эту глупость. Действительно, ревизор потрясающий дурак и сутяга.
- Ну, а кто на баркасе вообще особенно интересовался вином? Кто первый заговорил о вине?
Кострецов отрывает глаза от иллюминатора и смотрит на мичмана, сминая в руке фуражку.
- Хто? Наперво, вашскородь, должно быть, Тюнтин, а после Данильченко.
- Так, может быть, кто-нибудь из них двоих и спрятал эти бутылки?
Кострецов задумчиво взглядывает на свои ботинки. Но сейчас же вскидывает голову и уверенно говорит:
- Никак нет, вашскородь. Тюнтин наперво в рот не берет напитков, а с бутылкой шалил так, для озорства. А Данильченко мне друг и в жизнь мне бы такого позору не сделал.
- Следовательно, ты ни на кого прямого подозрения не можешь высказать?
- Никак нет, вашскородь. За всеми разве углядишь?
В самом деле, на баркасе было двадцать два гребца. Не выпустить никого из наблюдения - невыполнимая задача для одного человека, которому нужно и управляться с посудиной, и отвечать за нее. Кто-то словчился под шумок упрятать эти паршивые десять бутылок, из-за которых пущена в ход громоздкая машина военного правосудия. Слепая Фемида грозит вот этому отличному, безукоризненному матросу тяжелыми карами. 161-я статья шестнадцатой книги Свода морских постановлений непреложна. Она обещает каждому: "за кражу, умышленное истребление и повреждение имущества, виновные в сем нижние чины, охраняющие имущество сторожевым порядком, а равно дежурные, дневальные и прочие должностные лица, коим поручено наблюдение за целостью имущества, подвергаются: потере некоторых прав и преимуществ по службе и отдаче в дисциплинарные баталионы или роты, от одного года до трех лет, или одиночному заключению в военно-морской тюрьме от трех до четырех месяцев".
Глеб еще раз перечел прочтенную утром перед дознанием статью.
Как глупо! Вот две чаши весов. На одной - живой человек, исправный служака, несомненно честный парень Кострецов, на другой - семь бутылок марсалы десятирублевой цены. И эти бутылки, с прибавкой к ним ревизорового идиотизма, перетягивают живого человека и открывают перед ним зловонную дверь каземата.
Глеб внимательно смотрит на похудевшее лицо Кострецова.
Какие мысли бушуют сейчас в его понуренной, стриженной под машинку голове?
Глебу хочется ободрить Кострецова.
- Ну, вот что, Кострецов. Ты не унывай. Я думаю, что дело можно прекратить. Что ты не брал вина, это ясно, а найти, кто его взял, невозможно.
Слабая искорка радости вспыхивает в глазах Кострецова. Мичман, конечно, понимает дело. На то и учился. В самом деле, не пропадать же ему, Кострецову, из-за чертовой марсалы, которой он никогда в жизни не пробовал и не попробует. И мичман, видать, добрый и душевный и не хочет кострецовской погибели.
И взволнованный Кострецов от сердца говорит:
- Покорно благодарю, вашскородь. Дай вам господь здоровья.
- Не за что. Можешь идти.
Куда идти Кострецову? За дверью мичманской каюты дожидается часовой. С полночи Кострецова отвели, как подследственного, в карцер. Пока еще мичман покончит с дознанием - придется посидеть. И Кострецов сумрачно выходит в коридор.
Он идет на цыпочках, стараясь быть бесшумным, и за ним, как тень, идет часовой, тускло поблескивая штыком.
Глеб допросил Данильченко, Тюнтина и еще нескольких гребцов. Все они в один голос показали, что Кострецов вина не трогал, а кто взял - неизвестно.
Отпустив последнего допрашиваемого, Глеб решительно написал заключение, что по обстоятельствам дела ясна полная невиновность Кострецова, принявшего все меры к предотвращению пропажи вина и поплатившегося даже собственным карманом для охраны офицерского имущества, а потому дело подлежит прекращению.
Подписался, сложил листки дознания в папку и с облегченным сердцем вышел на палубу. От сознания, Что сейчас он сделал доброе и справедливое дело, полуденное пылающее небо показалось ему голубее, чем обычно, и даже мрачная фигура командира, прогуливающегося на правой стороне шканцев, стала как-то светлее.
Капитан Коварский ежедневно перед полуднем выходил на шканцы и медленно мерил их взад и вперед в течение получаса. Он называл это предобеденным моционом. Как и всегда при его появлении, все живое, находившееся на шканцах, как ветром смело на левую сторону, и на правой остались только двое матросов, красивших отдушины палубных люков.
По пустынному пространству палубы одиноко и угрюмо шествовал командир, как зачумленный, от которого бегут все.
Вековые традиции и требования устава ставили его на корабле в странное, почти таинственное положение. Полновластный владыка, корабельный самодержец, могущий в любой момент, пользуясь особыми полномочиями, приговорить любого из команды к смерти и немедленно выполнить приговор, он был отрезан от всего корабля, от его обыденной жизни.
Ему одному, как полномочному представителю империи, было доверено безусловное охранение чести русского флага. Он единственный из всего офицерского состава назначался на корабль не приказом по морскому ведомству, а именным высочайшим приказом. Он читал по воскресеньям на шканцах всему собранию служащих на корабле законы, "дабы никто не мог потом отговариваться незнанием оных". Он распоряжался людьми и вещами, имел власть прекращать заразные и прилипчивые болезни, он мог назначать и отменять богослужения.
Только он имел на корабле отдельное, особое роскошное помещение из нескольких кают, в то время как не только матросы, по и младшие офицеры теснились нередко по два-три человека в крошечных каморках, а то и просто в "занавешенных местах". Это было компенсацией за статью устава, гласящую, что "командир, по мере возможности, должен не покидать корабля". Правда, статья давно стала фикцией, но компенсация продолжала оставаться реальной.
И он жил в своем помещении, как отшельник, окруженный ореолом таинственности и власти, и даже не разделял стола с офицерами, за исключением редких дней, когда по приглашению подчиненных он снисходил до появления за кают-компанейским столом. Только он один имел право подходить на катере к кораблю с правого парадного трапа и занимать одной своей персоной всю правую сторону шканцев, откуда немедленно должны были удаляться все остальные. Исключение делалось только для вахтенного начальника.
Но он мог пригласить на свою сторону любого офицера и матроса, чтобы, смотря по обстоятельствам, либо обласкать, либо разнести.
Глеб, остановившись у трапа, наблюдал, как мерными, журавлиными шагами капитан Коварский нагуливал аппетит для одинокого обеда.
Склянки отзвякали полдень. Командир с последним ударом переступил через комингс командирского люка, и офицеры, в свою очередь, потянулись к люку кают-компании.
Проходя коридором, Глеб догнал дер Моона. Ревизор с достоинством нес свою персону к обеду.
- Я закончил дознание, Магнус Карлович, - заговорил Глеб. - Дело не стоит выеденного яйца. Считаю, что его нужно направить к прекращению и совершенно бессмысленно отдавать под суд такого отличного матроса, как Кострецов.
Дер Моон повернул голову, подпертую воротником кителя, и посмотрел на Глеба рыбьим, мутным взглядом.
- Мичман, запомните, что я никогда не разговариваю о делах перед обедом - это вредит здоровью. И потом если вы хотите разговаривать со старшим по служебной надобности, то обращайтесь ко мне по чину. В частной беседе я могу быть Магнусом Карловичем, а по службе я лейтенант.
Глеб опешил, но афронт был так неожидан, что он не успел ничего придумать в ответ, а когда пришел в себя, дер Моон уже садился на свое место.
"У, дубина!" - подумал Глеб, косясь на ревизора, но тот смотрел прямо перед собой и усиленно жевал, не обращая ни на кого внимания. Челюсти его мерно ходили, как жернова, перемалывая пищу.
"Погоди. После обеда поговорим", - и, решив объясниться с ревизором, Глеб тоже принялся за еду.
Но ревизор встал из-за стола, не дождавшись сладкого, и тотчас же ушел. Глеб отправился искать его, но не нашел и в раздражении вернулся в каюту. Но не успел расстегнуть кителя, чтобы вздремнуть, как в дверь постучался вестовой.
- Что тебе, Семкин?
Семкин усиленно заморгал глазами, чувствуя, что потревожил хозяина не вовремя.
- Так что, вашскородь, вестовой их вскородия старшего офицера просят вашскородь пожаловать сейчас к их вскородию.
Семкин запутался в высокородиях и побагровел.
- Вот дьяволы! Вздремнуть не дадут, - выругался Глеб.
- Так точно, вашскородь, - обрадовался Семкин.
Глеб расхохотался:
- Ты что? Опупел, братец? Кому дьявол, а тебе старший офицер. Ишь обрадовался!