Бабка Матрена очнулась от сладостных и в то же время горьких воспоминаний, опечаливших ее своей невозвратностью, плеснула на каменку брусничный отвар. Приятная расслабленность разнежила тело, отняла желание двигаться. Куда-то понеслась Матрена в зыбкой легкости, и это плавное качание было приятным и незнакомым, но что-то неумолимо тянуло ее в бездонную черную пустоту. Матрена еще противилась, немо протестовала и понимала, что начался последний и недолгий полет…
…Она вышагивала по блестевшей бисером траве, гулко хлопая мокрым подолом, и все не могла надивиться: какие же вымахали нынче травы! Тут и с хорошей литовкой намаешься, прежде чем пройдешь развальный прокос, здесь и широкоплечему мужику придется пообливаться потом, чтобы уложить в валки такую густенную траву. Чудилось Матрене, что ревет у нее на дворе голодная скотина и надо немедля косить и косить. На соседних полянах сверкали и звенели косы, аукались мужики, взмахивали граблями и вилами.
Она оглянулась на шалаш - надо скликать своих - да сорвался голос; вспомнила, что некого звать ей на подмогу, порушенные в этой жизни ее мужчины, не возьмутся они за косы. Жгучая обида захлестнула бабку Матрену, беспомощными глазами окинула она метелки буйной травы, сокрушаясь, что сгинет, на корню завянет такая благодать. Потому как утекла из ослабевших рук былая ухватка и не под силу скосить огромную деляну.
Опустилась Матрена на траву, горько сетуя на сиротскую судьбу, но испуганно встрепенулась - размашистым шагом на край цветущей поляны вступал Родион, ее так кстати подоспевший Родька. Матрена содрогнулась сердцем, закрестилась, отгоняя видение, но из живой жизни спешил к ней сбереженный судьбой сын.
Матрена молодо вскочила на ноги и принялась размахивать цветастым платком, чтобы не отвернул Родион в чужую сторону, заливисто и горячо начала звать сына…
Он шел споро, но вроде не приближался к ней. Загорелые руки поигрывали ружьем, он шутя целился в небо и что-то громкое, но непонятное кричал матери. Звенел в прогретом небе балалаечной струной жаворонок, жикали в мокрой траве чужие косы, сыпался в траву смех веселых косцов, а Родион все шагал и шагал на одном месте…
Она изумилась такой странной поступи сына и срывистым голосом стала предупреждать его - не балуйся ружьем, ненароком и выстрелит. Сбиваясь на хрипоту, допытывалась через деляну: где так долго блуждал он по свету? Сын не конфузился, хотя вид держал покорный. Он громко кричал в свое оправдание, но его слова плелись из непонятных звуков. Они не цеплялись за ухо, а отлетали в безответное небо, сбивая тонкую песню жаворонка.
В сердцах Родион пальнул из ружья, и резкий выстрел оборвал голос птицы. Расплылся синий дымок, немая тишина накрыла деляну. Застыл на поляне смех, примолкли свистящие косы. Ответ Родиона пролетел над притихшей травой, эхом стукнулся в испуганные деревья, но и теперь бабка Матрена не различила слов. Сын виновато отвечал матери, но не знала она языка, на котором теперь говорил ее Родька…
- Матрена, Матрена, - испуганно шептала дрожащая от страха Дарья Тимофеевна. - Да очнись ты, угорела, что ли… Надежда Спиридоновна, - простонала она в предчувствии беды. - Скорее сюда, с Матреной плохо.
Они стащили примолкшую подругу с полка и положили ее в предбаннике на лавку. Надежда Спиридоновна подержала ухо на груди Матрены.
- Отошла, - едва выдохнула она. - Отмучилась, сердешная, на белом свете.
Крепко сжала отбеленные губы бабка Матрена. Освобожденной от земных забот, много поработавшей и насмерть усталой ушла на нескончаемый отдых. На суровом лице старухи восковой строгостью застыл вопрос к сыну, на который в этой жизни она так и не получила ответа…
22
В самолете Родиону обидно не повезло - соседом по креслу оказался неумолчный болтун. Попутчик трещал без устали, давая фору и самой говорливой женщине, фамильярно тормошил и тормошил Родиона. На подлете к большому городу сосед стал просто несносным - требовал неослабного внимания, восторженных и готовных ответов. У Родиона на сердце скреблись кошки, мысли гнались друг за другом в тяжком круге терзаний, а сосед по-свойски откровенничал:
- Сбылось, свершилось… Теперь уж я рассмотрю этот город. Все пощупаю своими руками. А то что получается? Вроде и был, а по существу, города не видел. Какое знакомство через бинокль? Хоть он и цейсовский. - Досадливо осекся, не встретив отклика Родиона. Примолк на минуту. Воспоминания, хлынувшие неостановимым потоком, заставили его переступить через заградительную отстраненность Родиона: - Чего греха таить - не один месяц топтался здесь. И билет на бал в Зимний дворец хранил. А потом все назначенные сроки миновали, зимовать пришлось в этих местах. - Прильнул к иллюминатору, за которым в крутом самолетном вираже закачался купол обсерватории, обрадованно подтвердил: - Чуть правее и стояла наша батарея. Я у крупного калибра наводчиком был. Не сахар, конечно, служба, но с пехотой не сравнить. Наше дело ясное: четыре часа дня - начинаем палить по городу, а через шестьдесят минут остужаем стволы. Четкий график соблюдали, оттого и служба не в тягость была. Еще пара часов на уход за орудием - вот и весь регламент. Остальное время твое, что хочешь, то и делай.
- Ну и чем же развлекались? - ледяным голосом поинтересовался Родион.
- А уж тут от воображения все зависит, - охотно продолжил господин. - В сугробах ни пивных, ни увеселительных заведений. Но шнапса в артиллерии водилось больше, чем в пехоте, да и связистки у нас служили. Правда, я не азартен в таких делах, все больше в укрытиях сидел. Мы устроились основательно, электричеством даже обзавелись. На шашни меня не тянуло, о семействе заботился. Тем более что хороший друг в хозяйственной команде служил. Он домой две посылки, а я, конечно, одну. Барбара не знала, как и благодарить. Сами знаете, фюрер больше посулами кормил, а здесь русские окорока…
Зашелся дребезжащим, снисходительным смешком, на вираже самолета прижался к Родиону, чтобы окончательно закрепить доверительный тон разговора. Но броско отпрянул от странного соседа - затравленные, ненавидящие глаза жгуче глянули на господина.
…Родька, хоть и проваливалось у него сердце в пятки, виду, что боится, старался не показать. Приучал себя относиться к свисту тяжелых, несущих неминуемую смерть снарядов как к сердитому свисту осеннего, промозглого ветра. Ко всему Родька приспособился. Ускользать от зорких патрулей, чтобы не затолкали в бомбоубежище, первым возникать в очаге поражения и первым же выскакивать на крышу. Еще где-то завывала карета "Скорой помощи", еще неслась по темным улицам аварийная команда, а пронырливые мальчишки уже суетились у развороченного слепым снарядом жилого дома.
Изуродованная клыкастым разломом пятиэтажная стена… Зависшая на качающемся подоконнике убитая старуха, две детские кроватки, рухнувшие с верхнего этажа, ужинавшая, но так и не вставшая из-за стола семья, которую насмерть ужалили горячие осколки. Обреченные стоны погребенных в нижнем этаже, тощие рыжие крысы, шныряющие вокруг поверженного дома. Остаток поскрипывающей лестницы, которая уже никуда не ведет…
Поначалу Родька плакал, потом разучился и только сжимал кулаки, как и другие подростки, прикоснувшиеся к людскому горю. Затем вроде притерпелся, пообвык. Радовался, когда с вечера укутывался город в непроглядную вату набухших туч, ненавидел ясное небо, когда плавала на нем предательская яркая луна. Тогда градом сыпались бомбы, ожесточенно лаяли разгоряченные зенитки, высверкивали серебристые колбасы аэростатных заграждений. Изо дня в день, из ночи в ночь…
Наловчился Родька выстреливаться из дома, упреждать материнские слезы и сутками крутиться на смертельно опасных улицах. Пока не начал голод умерять мальчишескую прыть. Он делал ватными ноги, учащенно постукивал сердчишком, вызывая старческую одышку. Все реже становились мальчишечьи побегушки, и все чаще Родька прибивался к холодной кушетке. Тайком вздыхала мать. Уж она-то знала, что слегший на постель, пожалуй, может и не подняться…
Голодными вечерами в комнату вваливался дядя Костя. Родьке всегда было чудно́, что он так и не осилил русскую речь. Двухметровый татарин смешно коверкал слова и добрыми глазами всматривался в соседей - понимают ли? Дядя Костя служил в зоопарке, а тетя Дина пилила его всякую свободную минуту - неужели нет работы приличнее? Гигант побаивался языкастой жены, при ее наскоках уменьшался прямо на глазах, готовно исполнял все капризы маленькой супруги, но в главном держался неотступно - после громких слезливых сцен как ни в чем не бывало отправлялся к своим животным.
Когда Родька накрепко приклеился к постели и коварная водянка начала наливать его распухавшие ноги, дядя Костя подолгу засиживался в их комнате. И Родька замечал, что и в дядю Костю уже заползла дистрофия, и трудноносить ему высокое большое тело.
В тот вечер дядя Костя рухнул на табурет, словно подрезанный отголосками шквальных взрывов, встряхнувших ближние кварталы. Пустоту изливали его глаза, губы сжались устало и покорно. Заскочила встревоженная тетя Дина, о чем-то прострочила на непонятном языке, но муж не выпрямился, не заговорил. Она обиженно засеменила в свою комнату, договаривая на ходу колючие слова. Родька по ее стремительности определил, что, пожалуй, смерть обломает зубы о шуструю соседку, а вцепится в неторопливого и малоразговорчивого дядю Костю. Тот наконец обронил слово:
- Слониху убил, сволочи. Много клетка взлетел на воздух. - Обреченно вздохнул, повернулся к матери Родьки. - Пойду шагать ополчение. Подниматься идти весь мир.
- Куда ж тебе на войну? - глухо отозвалась Матрена. - Седьмой десяток разменял, да и слепой ты, Константин Фаридович.
- Куда надо разгляжу, курок возьму. Сгожусь на войска и я где-нибудь. - И чуть потеплел глазами. - Начинала той устраивать, Матрена Пантелеевна. Требухи слоновьей отрезал, жарить кастрюль буду.
Родька сдерживал себя, унимая торопливую жадность, но притягательно пузырилась жиром сковорода, сводил с ума щекочущий мясной запах, забивался рот вязкой непослушной слюной. Ему было стыдно, что он так проворно опережает всех, но поделать с собой ничего не мог: глотал и глотал, обжигаясь, куски слоновьей требухи.
Дядя Костя умер под утро, в тихую минуту, когда растерзанный ночной бомбежкой город забылся в голодном полусне. Когда еще устало щурились на посветлевшем, оглохшем небе туманные звезды, а по белым городским улицам задвигались изможденные ленинградцы. Нежданный плач тети Дины оповестил о смерти доброго великана…
Говорливый господин опасливо отшатнулся от Родиона и в автобусе устроился от него подальше. Молодящаяся, в рыжих завитушках фрау вытягивала морщинистую шею, чтобы получше разглядеть Родиона. Было ясно, что господин нашептал ей что-то интригующее. Родион презрительно усмехнулся. "Гадкий утенок затесался в лебединую семью, - горько подумалось ему. - А кто же я для них на самом деле?"
…Он уже и не помнил, чтобы так нежно смотрела на него Эрна, как тогда, провожая его в аэропорт. С нее словно сдуло привычную сдержанность.
Она с рискованной бесшабашностью гнала машину по автобану, и Родиона даже насторожило разыгравшееся лихачество жены - послушно летящая машина всегда завораживает увлекшихся водителей, а тут и беда рядом. Сумасшедшая езда подсказала Родиону: что-то тревожное, невысказанное таилось в запрятанных Эрною мыслях.
Родион попросился за руль, и Эрна, не отнекиваясь, уступила ему водительское кресло. Тишина нависла в машине - впервые за тридцать лет они расстаются так надолго. Да и ждет Родиона путешествие из ряда вон выходящее.
Эрна заговорила первой:
- Блюментали счастливого пути желают. И скорого возвращения. - Вновь появились лучики в глазах. - Не удивляйся - побаиваются они за тебя. Все-таки т у д а едешь… - Шаловливо пощекотала щеку Родиона. - Ты уж не очень терзайся там, почаще Эрну вспоминай.
Родион только кивнул в ответ, но игривого тона не поддержал.
В Эрне поднималось раздражение, и она обуздывала его, приберегая выдержку для серьезного разговора. Родион боковым зрением улавливал состояние жены, но решил не торопить ее. Эрна не заставила себя ждать:
- Пошумел у прокурора, теперь в земельный суд зовут.
- Неужели?
- А ты чего обрадовался?
- Радости нет, но скандал я им устрою…
- На ком откликнется он, милый, ты об этом подумал?
- Ничего с нами не стрясется, зато Штейнгоф задрожит, к адвокатам забегает. Ему оправдываться, мне доказывать, - мстительно отпарировал Родион.
Ослабил галстук, крутнул шею в крахмальном воротничке.
- Что ты вертишься? - недовольно заметила жена - Можно подумать, что ты всю жизнь в петле. Будто я на тебя ее накинула.
- Да, накинула, - раздумчиво процедил Родион.
- Кто, я?
- Жизнь накинула, ты ни при чем…
- Седой, а загораешься как мальчишка. Попугал его - и хватит. Теперь Штейнгоф у тебя на поводке закрутится, вечным должником станет. - Вгляделась в напряженного, молчащего мужа. Еще напористее продолжила: - Втянемся мы в процесс, хозяйство вконец забросим. А что в итоге? Твою биографию напечатают, всех нас вдоль и поперек просветят и такой бойкот устроят, что хоть на биржу труда записывайся. Конечно, месяц-другой походишь в смелых разоблачителях, а потом тебя к склочникам причислят. А нам жить надо, дела вести. - Торжествующе приняла молчание Родиона за готовность к капитуляции и выложила припасенные козыри: - Ты не сердись на меня, что в тонкое дело лезу, но медлить в такой ситуации тоже опасно. Судью, который тебя приглашает, я помню, мы учились вместе. Была я у него. С пониманием принял, с сочувствием. Одобрил твою смелость. Сказал, что приходил Штейнгоф, белее мела, на Библии клялся, что обознался ты, якобы он со своим плоскостопием служил всю войну в похоронной команде. Судья его выслушал, а подписку о невыезде все-таки взял.
- Ну, вот и хорошо, - откликнулся Родион, - значит, встретимся со Штейнгофом.
- Конечно, можно и так, - согласилась Эрна, - но судья мудрее рассудил. Позиции у вас бездоказательные. Чем, например, убедишь ты? Мыльный пузырь из процесса может получиться. Судья допускает, что не возводишь ты напраслину на Штейнгофа. Тот намекнул судье, что готов удовлетворить твой иск… Не в суде, понятно, а как человек дела…
- Иуда за тридцать… Во сколько же оценили вы меня?!
Машина зарыскала по автобану. Эрна вскрикнула, Родион успел утопить тормозную колодку, и автомобиль дернулся у самой обочины…
Пластался под колеса нагретый асфальт Невского, вплывали в широкие автобусные окна дворцы один наряднее другого, гуляли по проспекту улыбчивые люди - и все это жгуче кололо Родиона как уже не принадлежащее ему.
Он помолодел и обновился, этот великий город, не ощутивший пропажу своего неверного жителя. Никаких проблесков узнавания не выказывал ему. Он считал его обычным туристом, каких привык принимать тысячами. Людские взгляды скользили мимо: ни любви, ни отвращения, ни жалости - абсолютно ничего по отношению к Родиону. В тысячных толпах большой город не приметил чужеземного земляка. Как и всем иностранным гостям, явил свою дивную красоту и Родиону, но не удостоил его ни укором, ни родственной обидой.
Город был слишком сильным и слишком прекрасным, чтобы опуститься до мелкой мстительности. Он не желал в уличной толчее выслушивать исповедь своего потерявшегося мальчика. Великий город, видимо, боялся потревожить вечный сон своих истинных сынов и дочерей…
Нарядный Невский опрокинул память Родиона в чуть отогретую, капельную, но все же стылую весну сорок второго. Мертвая зима, душившая город в ледяных объятиях, цепко хоронилась в застуженных квартирах и, отступая из опустевших жилищ, волокла за собой последние жертвы. Горы грязного льда громоздились на улицах, во дворах, и первые весенние лучи только скользили по неподатливым, закаменевшим глыбам.
Но солнце все круче взбиралось над горизонтом. Больше голода страшились ленинградцы жаркой весны - растают снежные наросты, вспыхнут эпидемии, которые оставят город безлюдным. Из закопченных квартир-нор выползали обессилевшие живые, брались за ломы и заступы.
С тяжелой пешней пытался поладить и Родька, но скалывал только ледяные брызги - не было силенок разворотить ледяной монолит. Но на людях работалось весело, и всех подбодрял разлетевшийся еще утром слух - вот-вот по очищенным рельсам пойдет первый трамвай. Говорили, что вчера видели настоящего вагоновожатого, в служебной форме и с маленьким ломиком для перевода стрелок. Кто-то высмотрел, как красноармейцы вытаскивали из вагона мужчину, который застыл там еще по зиме…
Дребезжащий звонок раскатился на притихшей улице перед самым обедом, повергнув всех работавших в жиденький восторг. Отчаянно гремел отогревшийся трамвай на заржавевших рельсах, озорно названивал кондуктор, вагон скрипел, стонал возвращенным к жизни деревом, неумолимо катился к Адмиралтейству…
Теперь Родион шел той же улицей. Рельсов не было, маслянистая асфальтовая лента укрывала проезжую часть. Тяжко вздыхая, по мостовой катились неповоротливые троллейбусы. Родион шел к своим истокам, которые пересохли для него. Разъедала горькая мысль, что он сам замутил родники детства. Родник лежал совсем рядом, исцелит ли теперь он его?
И чем ближе подходил Родион к старому ленинградскому дому, тем тоскливее и безысходнее сжималось сердце в неописуемой жалости к себе. Куда идет он, неприкаянный странник, ушедший от своей земли, но так и не прижившийся на чужбине? Что хочет увидеть в отцовском очаге, когда уже навсегда вычерчены линии жизни, что хочет обрести он на закатные, остаточные годы, прикоснувшись к родным стенам? Неумолимо тянуло к истокам…
Этот дом стороной обошла лихорадка обновления: приземистый, вросший в каменную твердь на века, старый дом открылся знакомым фасадом - та же лобастая низенькая арка, те же стрельчатые запыленные окна. Екнуло, заколотилось сердце Родиона, заслезились глаза. В какой-то наивной надежде захотелось Родиону: пусть хоть один человек бросится к нему навстречу…
Он шагнул под арку, и на него выплеснулся шумный залп ребячьих криков. К ногам подскочил футбольный мяч, и звонкий мальчишеский голос потребовал: "Дядя, пни сюда!" Носком лакированного ботинка Родион скользнул по мячу и тут же услышал: "Мазила, а еще в шляпе!"
Он несколько раз нажал трескучий звонок, прежде чем в квартире зашевелились. Гулкие шлепанцы приближались к двери, а Родиона заливала волна необратимой тоски - какой же смысл стучаться во вчерашнюю жизнь и что спрашивать о ней у жизни сегодняшней? Вскинутый с постели настойчивым звонком белобрысый парень бесцветно глядел на Родиона. Но дверь не захлопывал, ждал вопроса. Сглотнув комок, Родион просительно заговорил:
- Извините, что побеспокоил. До войны тут жили Козловы…
- Когда, когда? - зевнул парень.
- До войны, говорю. Вы о судьбе их ничего не знаете?
Любопытство прогнало равнодушие с лица парня:
- Мы здесь недавно живем. Приезжие мы, по лимиту, на стройку. А вы сами откуда?..
…Беззащитно-растерянный брел Родион по родной улице, брел вслепую, не зная, куда и зачем идет. Где радость от свидания с отчим домом? В опустошенной голове не было ни желаний, ни воли к действиям. Родиона не пустили в день вчерашний, никто не зазывал его и в день завтрашний.