Ушёл в лесополосу. Рюкзак под голову, "чезет" под ремень, коттон штанов, и спать, спать… Богом больше не пахнет. Остались только корки на обочине, а Бог поселился внутри. Пахнет, почему-то, базиликом. Разве в южнорусских лесах растёт базилик… Июльский дождь похож на одеяло. Всё дело в ассоциациях. Укрой меня бостоном ливня! Чтоб не снился мне кремлёвский ряженый Симеон Бенбулатович, посаженный Грозным на княжение в Москве, в то время как сам Грозный - теперь Иван Московский - поселился "за Неглинною на Петровке, на Арбате против каменного мосту старого". В России всё всегда одно и то же. Грабёж, правёж и поиски преемника. И все равно она мне снится, Россия - с ананасами на кедрах, с малосольными авокадо, и с диковинной агавой на гербе Тушинского колхозного рынка.
У каждого своя судьба и свой путь.
Дождь прекратился сразу, как только я заснул. Вполне объяснимо: какой смысл донимать того, кому ты уже безразличен. Дождь не настолько паскуден, как хотелось бы некоторым назойливым гражданам, проклинающим воду и исповедующим засуху. Дождь не ливерпульский полузащитник, оказывающий тотальный прессинг на своего ослабшего визави. Дождь любит осторожных. Айвы хочется, вяжущей язык айвы. Во сне. И кажется, что утренние сны способны принести несчастье, но пробуждение в пролеске у дороги - это утро на груди у Венеры! Спросонья хочется поцеловать её упругий коричневый сосок… и я поцеловал землю.
На губах остался муравей. Я раскусил его кислую жопку и окончательно очнулся. Рядом, прям на моих глазах, в режиме реального времени, образовывалась целая колония муравьёв. Рациональный театр. Натуральный тред-юнион жестоких, между прочим, насекомых. "Добрые, трудолюбивые мураши" - отчетливо помню этот привитый в коммунистических школах кретинизм. Даже советские муравьи были включены в поддержание идеологической доминанты. Добрые, блядь, существа. В связи с этим вспоминаю проведённый в беззаботном детстве экспромт-эксперимент. Недалеко от муравейника я положил дохлого кузнечика. Через несколько минут на него наткнулся ползущий к рою муравей. Рыжеватый такой. Покружил вокруг трупика, попытался подцепить, не осилил, и позвал за подмогой. В это время я убрал кузнечика. На место, где лежала добыча, приканал отряд численностью букашек в двадцать. Не обнаружив дичь, насекомые, с некоторым, кажется, разочарованием, отправились прочь, достраивать местечковый коммунизм. Тогда я снова вернул кузнечика на место. Через пару минут его снова обнаружили. Возможно, это был тот же самый муравей. Внешне я их не различаю, но он был таким же прусатско-рыжеватым и вел себя как и тот: нашел, покружился, не одолел, вернулся за подмогой… А кузнечика опять нет. Знаете, что сотворили муравьи со своим, обманутым мною, собратом? Они порвали его на части! Тут же, не сходя с места. Чтоб не лгал и не морочил головёнки мирным труженикам. Хотя он им не лгал. Ты уж прости мне мою детскую любознательность, муравей-мученик! Ты не виновен. А все невинно убиенные мчатся, как хрустальные торпеды, прямо в рай, где обилие жратвы и обилие ебливых самок. Добрые, добрые мураши - строители социализма. Карл Маркс, наверное, был муравьиным пророком. Похоже, их креатура. Страшная месть разрушающему термитники человечеству. А хули. Бог для всех исполнен чуда. Аз, как говорится, воздам.
Люди и муравьи живут с различным восприятием времени. Они не воспринимают нас как объект, с которым нужно делить жизненно важные сферы. Поэтому для муравьев мы не существуем. Для муравьев мы некая непознанная сила, способная произвольно вторгнутся в их насекомое бытиё, разрушить их жилище, растоптать их женщин и их младенцев и их героев.… И может быть, они отчаянно вопрошают нас: "За что, Господи?!". Но мы не слышим их и продолжаем асфальтировать разбитые земляными трещинами дворы. И я дважды выстрелил в образующийся возле меня муравейник, надеясь, что и наша Великая Нечто выстрелит когда-нибудь в земную пуповину и развяжется живот, и вырвется раскалённая лава, и закончится литература. Две пули вошли в землю, и вокруг них сразу же образовалась новая муравьиная структура. Ну не в людей же стрелять, душу отводя… Пара ворон крякнули с испуга. И снова тишь.
А ведь мы тоже не знаем, чем же был на самом деле Тунгусский метеорит… То ли Шива со "Смит и Весоном" игрался, то ли дряхлеющий Апполон с меланхолией боролся. Но не в Плутона же шмалять, в самом деле!
За Полтавой пошли деревья дикой алычи и такого же до одури дикого абрикоса. Амброзия для проголодавшегося бродяги. Аж челюсть подвернул, зевая от оскомы!
Через час пешего хода я увидел идущую параллельно трассе ту самую знаменитую шестирядную бетонку, на которую приземлялся вернувшийся из космоса "Буран". А ещё через двадцать минут ко мне подкатился стальной мастик "Мерседес", хотя я не голосовал. Я вообще не торможу легковые авто, потому что нет на свете особи скучнее и навязчивее, чем путешествующий в собственном экипаже мещанин.
Ошибся. Бывает. Я вообще часто ошибаюсь, основывая мнения исключительно на личной, часто не обоснованной предвзятости. Хотя… Если докопаться до сущности, взглянуть на вещи философски - исподлобья, то я, наверное, всё же буду прав. Ведь не случись в моей жизни некоторых событий, я и по сей день был бы убежден, что видимый всеми нами мир однозначен и безусловен. И мент-оборотень - это не плод гоголевского визионерства, а всего лишь газетный заголовок для статьи об уголовниках в милицейской форме. Разумеется, существуют некие необъяснимые, почти мистические стороны бытия, но они, эти стороны или явления, все же принадлежат к однополосному вектору их материального осмысления. Помоешный голубь не станет помощником депутата от партии КПРФ. Это похоже на взаимодействие понятий "Бога" и "Церкви". Бог невидим, но подразумеваем. А церковь - как материальное отображение той самой божественной "невидимости". Но речь идет об одном и том же. Всегда об одном и том же - о совмещении понятий, с обязательной сдачей прибыли в общак. Материализм. Диалектика. Одно вытекает из другого. Яблоко падает на голову Ньютона. Вектор понимания не расщепляется, как у шизофреника, на не зависящие друг от друга системы. Между предчувствием, мнением и фактом существует четкая взаимосвязь. И если мы не видим, как именно течет ток по трамвайным проводам, передовая энергию электромотору и заставляя колеса вращаться, то это отнюдь не означает, что пассажиры этого трамвая отправляются в некие недоступные для вульгарного человеческого разума сферы бытия. Они просто не видят силу, которая помогает им волочиться до следующей остановки. До остановки "Восточный мост", например.
Другое дело, если бы вы скучали на той самой остановке, в ожидании того самого трамвая, а перед вами бы вынырнул из осенней асфальтовой жижи белый прогулочный теплоходик… Перекинул бы трап через проезжую часть, звякнул в рынду и отбыл бы далее, оставляя за собой шуршащий кильватер из мёртвых тополиных листьев…
И ошибка - это когда кажется, что к остановке прибывает трамвай под номером "6", хотя на самом деле у замеченного вами трамвая совсем другой номер - "88", допустим. Просто ошибка. Слабость, неточность зрения. Неверная растасовка фактов. Или банальная предвзятость, как теперь у меня.
За рулём самоходной кареты немецкого производства находился кто угодно, только не праздно путешествующий мещанин. Может быть, он опошлится и станет таким впоследствии, но пока это был крепкий плечистый парняга лет тридцати, в чёрной рубашке с длинным рукавом - две верхние пуговицы расстегнуты, в чёрных хлопчатобумажных брюках и в чёрных же мокасинах. На шее у него, чуть проступая из-под рубашки, болталась солидная золотая цепь. На левом запястье - отечественные часы "Полёт" в золотом корпусе. Вот так, оглядывая бегло, его вполне можно было принять за преуспевающего "братка", катящего по своей криминальной надобности на "Мерседесе" с тамбовскими номерами.
И базар такой: "Слышь, земляк, где тут пожрать можно?!" - но без бычьего пафоса спросил, просто спросил и широко улыбнулся. В улыбке - весь человек. Чистый русак, без обезображивающих облик примесей душевной инфляции рыночного имажинизма и периферийной англомании. Персонаж для нового писателя-почвенника, если бы такой завелся в местном пост-модерне. От мира сего персонаж. Чуть раскосый, разумеется.
Мне бы и самому очень хотелось узнать, где же тут "пожрать можно". О чём я, собственно, и сообщил случайному знакомому, выясняя попутно, направляется ли он к московской трассе, и если направляется, то не подкинет ли меня? - Да, именно туда он и катит. Подкинет, чего же?
Перед лобовым стеклом болтается брелок на кожаном шнурке: металлическая фигурка штурмовика-спецназовца в маске, в шлеме, в бронежилете, припавшего на одно колено и прицелившегося из автомата с глушителем. Вряд ли среднестатистический "браток" повесил бы такую ненавистную для него скульптуру перед собственным носом. Из чего я сделал предположение, что мой новый попутчик всё же имеет некоторые отношения к темным сторонам жизни, но в той же примерной степени, в которой земский фельдшер причастен к охватившей село эпидемии - он и сам болен, но всё же пытается исцелить местных жителей. Федеральный боевик, короче. Спецназовец.
В Краснодаре, насквозь прошитом трассой Москва - Симферополь, мы купили по бутылке минеральной воды, галеты и бастурму. Ничего более съедобного в утреннем краснодарском сельпо не обнаружилось.
Тогда-то я и узнал, что мне повезло. Боец так и сказал: "Повезло тебе, дружище, я как раз в Симферополь еду. Так что если ты не против…". Безусловно, я не был против.
Бойца звали Вадим.
Вместо "спасибо", он говорил "Спаси Господи".
А мною правит Вечное Сегодня.
Спросив разрешения пошарить пультом по радиошкале, я наткнулся-таки - спасибо, ангелы! - на навсегда, наверное, с будущего будто воплощения, любимое:
"Мы живем, ни на кого не полагаясь
Продвигая по кишке очищающие литры
С нами наши дорогие, и ты, моя дорогая
Надеюсь, тоже с нами, а теперь пошли титры".
Хотя я так и не нашел рационального объяснения тому, как московский панк Родионов заплыл на волны украинского радиоэфира. Может, в натуре, у них "незалэжность"? С чего бы…
В Новомосковске сразу за мостом, на блокпосте, нас остановили вооруженные пэпээсники - или ДАИшники бывшие, если быть точным. Никаких претензий у них не было, напротив, они любезно предупредили нас, что на территории практически всей Днепропетровской области орудуют переодетые в старую гаишную форму не то грабители, не то вымогатели.
- Обережно, хлопцы. Вони с жезлами, докумэнты отбирають, гроши вымогають… Побачете, не зупиняйтеся - рухуйте соби далее.
- Чего, чего "далее"?
- У пэрэд, короче, прите без остановок!
- Тебе ж по-русски говорить удобнее.
- Удобнее, - автоматчик сделал ударение на предпоследнем "е". - Це вони там у Киеве заставляют госслужащих на "державной мове" кукарекать. А мы шо, пидчиняемся… Куды денешься.
- Так отсоединяйтесь! В Россию входите.
- Отсоединяйтеся… И шо - с кулэмэтами по лесам ховаться? А-а… Я вот бачу, цигарки у вас якись гарные…
Вадим, который как раз закуривал натуральный американский "Parliament" с жёлтым фильтром, протянул менту сине-серебряную пачку с оставшимися сигаретами и вырулил на трасу, приговаривая: "Знаю я этих "гаишников". Поглядим, может старые знакомые".
Днепропетровск обошли справа.
Не солгали менты постовые. В первой же раскорячившейся за Днепропетровском деревней замаячил белый "жигулёнок" в кустах и трое ухарей на дороге - с жезлами, как и было сказано, с бляхами на груди, но без оружия. Один изображал водителя, двое других работали под инспекторов. Старший - в капитанских пагонах.
Завидев этот пикет гоп-стоп-менеджеров, Вадим рассмеялся: "Старые знакомые! Надо о себе напомнить".
Подкатились с пафосом, как Джордж Буш-мелкий на электротабуретке для гольфа. Ряженые обрадовались, глазёнками заискрили, но разглядев выходящего из авто Вадима, опали взором и натужно заулыбались. Вадим веселился:
- Ну что, рэкетиры! Со старшего триста, с остальных по сто!
- Вадик, Вадик! - безо всяких украинизмов затрещал ряженый в капитана. - А мы ж тебя ждем! Первачок заготовили на лимонных корочках. Нам с поста маякнули, что ты едешь.
- С какого, нахрен, поста? - усмехнулся боец. - Тебе только урки с вышки лагерной цинкануть могли, что я еду!
- Ну что ты, Вадик, ну что ты, говорю - безостановочно дребезжал ряженый, от чего-то развернувшись в пол-оборота и постреливая пуговичными глазками, - мы ж тебя никогда не тормознём. И друзей твоих никогда не тормознём, и родственников дальних тоже не тормознём, и бабушку твою, и внучку… - говорливый псевдокапитан запнулся, полагая, что с "внучкой" он переборщил, но сморгнул и продолжил - ты нам растолковал доходчиво, мы всё поняли! Машины твои не трогаем. И не тронем, боже упаси! Ты же наш мобильный знаешь. Назад поди с фурами двинешься, так ты звонкуй, Вадим Иваныч… трассу, как говорится, откроем!
- Локалку ты на зоне блаткомитету скоро открывать будешь!
- Ну что ты, Вадюша, ну что ты! Ты ж такой человечище душевный, просто сама доброта! Почто кошмары такие наводишь… прими вот горилочки домашней. Жинка моя специально для меня эксклюзивит… на корочке лимонной, - ряженый цыкнул подельнику, и тот шустро, как хорёк, нырнул в "жигулёнок" и выволок пол-литровую банку со стерильно прозрачной золотистой жидкостью.
- Спаси. Господи, спаси Господи, - ответил Вадим, принимая дар и передавая его мне. - Ждите, скоро будем.
Скоро будет Запорожье… Тягуны, подъёмы, спуски.
И ливень.
Новая пелена влаги. Видимая вселенная размыта, границы её утрачены, а путь героя похож на аквариумное метание оранжевого меченосца. Жизни нет. Есть только биография. А биография героя должна быть безупречной, как и Министерство обороны. Другой вариант - биография, как в сверхидее тому самому выстрелу, который является смыслом существования. Даже если само существование очевидно бессмысленно. "Мелочи в жизни губительны. Люди мельчают быстро. Чем всю жизнь быть мишенями, лучше однажды стать выстрелом", - пропел когда-то одержимый Ник Рок-н-Ролл. И хотя эта цитата ломает внутренний мир повествования, она верна, чёрт возьми, верна, по сути.
Но для героя необходим подвиг, иначе цепь совершённых в повседневности поступков рассыпается на отдельные звенья, каждое из которых само по себе опустошено и обезображено бессмыслием. Фрагментарное жизнеописание, пожалуй - единственный выход для тех, кто скитается в поисках подвига, но так и не находит его. В философии официанта, герой - это тот, кого можно ловко обсчитать, манипулируя его презрением к мелочам. Пустота. Душа разрывается, лопается, и на мокрый июльский асфальт падают разноцветные ошмётки воздушных шариков - имитация праздника.
Никчёмное торжество.
Но кто же решил, что на рассечённых доспехах героя должен лежать непременный налёт идиотизма… Как атрибут. Как отличительный признак. Это полумёртвые черви тоталитарной пропаганды всё ещё копошатся в наших тушах, всё ещё жуют разум, всё ещё прогрызают канавки-тоннельчики в затвердевшем сознании, тоннели, по которым волочатся революционные бронепоезда, шастают кровавые пионеры Павлики, колонны книжных поселенцев всё ещё передают с рук в руки кумачовый гроб с трупиком Николая Островского, а рядовой Матросов всё бросается и бросается на одну и ту же амбразуру.
И не дай нам боже когда-либо узнать, что герой в детстве ел козявки и писался в марлевые подгузники! Образ немедленно померкнет, а подвиг превратится в жест отчаяния. - Ещё бы. Ведь он мочился в кроватке, а под простынью у него была постелена клеёнка. Какое уж тут величие личности… Так, в лучшем случае - жертвоприношение. А если герой по пьяни обоссался? Ну, оправдывает, конечно… Но всё равно - репутация подмочена. Так что подавайте нам такого Зигфрида, от биографии которого неприятные запахи не исходят! Безупречного подавайте, огранённого, отполированного и покрытого бирюзовым лаком. Бога - короче говоря.
А я - герой в консервной банке.
В консервной банке космоса, внутри которой находится консервная банка планеты Земля, внутри которой летняя Россия, с консервной банкой рвущегося к морю "мерседеса", где два млекопитающих болтают ни о чём.
Серовато-жёлтое влажное июльское утро сочится по наглухо завинченным автомобильным стёклам.
Начинается ещё один никчёмный день. День, не способный принести ни лично мне, ни жизнерадостному Вадиму, ни всему человечеству в целом ничего, кроме ещё одного разочарования, ещё одной боли, ещё одной потери, ещё одной войны и пляски на костях побеждённых.
И Запорожье - город мертвецов. Бензоколонка. Остановка. Я не выхожу из машины. С навесов льётся небо. Из-за приоткрытой двери придорожного магазинчика доносятся прерывистые вопли местного эФэМа на неразборчивый текст песни и ритм, напоминающий монотонные удары валенка по перевёрнутому ведру. Там идёт непрерывный процесс жизнедеятельности. Кто-то, неведомый мне, такими вот звуками заявляет о своём существовании в этом, кишащем индивидуальностями мире. Я же, вынужденно покинувший стационарный Райх, теперь тих и беззащитен. Призраки несбывшихся надежд и блуждающие тени сомнений пробираются сквозь черепные кости, транслируют себя, сменяются, как девушки в кабриолете Джима Моррисона, и не позволяют сосредоточиться. Простите, если вы нашли меня кричаще хаотичным. Всё же мой мир - это не горняя обитель Брахмы. Это уравновешенный ад для солнечных зайцев. И нужно быть дэзовским столоначальником в состоянии сатори или облучённым подводником, или оторвавшимся от станции астронавтом, или трудновоспитуемым ваххабитом, наконец, чтобы не грустить в дождь, вжавшись в продавленное кресло автомобильного аббатства.
Клаустрофобия, стремящаяся к клаустрофилии.
События собственной жизни ограничены рамками восприятия. То, что ещё не осмыслено, - разглашению не подлежит. Но всегда остаётся право на эксперимент. И если всё в своей жизни подвергнуть аннигиляции - словно при столкновении вещества памяти с антивеществом ничтожности воспоминаний - так вот, если всё стереть и оставить один только образ, одну только вспышку - Оксану - то этого строительного материала будет вполне достаточно для возведения мемориала всем тем, кто потерял свою любовь.
И глупо жить надеждой. Ничего нет. Ничего не будет, кроме математических расчётов. Бензин вольётся в бак, и мы снова помчимся в никуда - я в Симеиз, к осколкам Ай-Петри, осыпавшимся в Понт Эвксинский, а Вадим - к своим грузовикам, набитым контрабандным турецким шмотьём, которое приносит деньги, но деньги не приносят ничего, кроме ещё большего опустошения. Твёрдо концентрированная власть каннибалов. Потому что низость человеческая свирепствует не в коммуналках с облупившимися потолками и не в удушливой трамвайной толчее, и не в бетонном льду тюремных камер, и не в безумных героиновых притонах… Там обнажается горе человеческое, в ужасе своём и уродстве своём. А низость и мерзость обучены хорошим манерам. Низость и мерзость всегда чистоплотны, всегда - из химчистки. Всегда пунктуальны и крайне значительны, блядь… Они заботливы и поразительно умны. И если вы когда-нибудь узнаете об учреждении Фонда По Спасению Человечества, не сомневайтесь - скоро наступит пиздец. Его завершающей фазой займутся сотрудники Фонда. А бессистемно разбогатевшего Вадима - как инородный элемент в системе глобальных бухгалтерских ценностей - они, несомненно, истребят в период коммерческой чистки. И, чувствуя это, спецназовец Вадим смеётся над своим героизмом: