Но порой, особенно когда ты пьян, ты вспоминаешь, каково быть полным отличником и терять драгоценные баллы. Тогда, вместо того чтобы оставаться на близком к нулю уровне, как обычно, ты камнем бросаешься в отрицательные величины. Много пить - это тяжелая работа. Практика приводит к несовершенству. В тот вечер, сидя у себя в офисе вместе с Дворжаком и Курвуазье, ты, наверное, достиг минус двадцати. Ты понимал чувство потери, как никогда ранее. Казалось, ты отдаляешься все дальше и дальше - но от чего? Ни малейшего понятия. Только одно - чем больше ты пил, тем труднее, тем больнее становилось; и этим расстоянием, казалось, измеряется горе, которое ты испытываешь. Горе - по чему? Опять ни малейшего понятия. Хотя больно. Ужасно больно. И вот…
Пальто. Закрыть дверь офиса, пройти вдоль прозрачных стен от пола до потолка, лифт, стеклянные двери, подъезд, главный выход.
Магазин с патентом на продажу спиртного навынос, на всякий случай. Тот самый случай, чуть не сказал ты продавцу, едва не засмеявшись вслух. Потом по узкому переулку к станции, почти не касаясь земли, зато цепко хватаясь за кирпичную стену.
Платформа. Поезд достаточно пуст, чтобы провозгласить тост за отсутствующих друзей.
Потом дом. Свет в спальне горит. Отомкнуть дверь и - вверх по лестничному пролету, который изгибается из стороны в сторону в горячке летнего вечера. К двери, где, размазываясь, скачут цвета: знакомый экран телевизора со сбитой горизонтальной разверткой.
Потолок начинает медленно раскручиваться, как карусель, прижимая тебя к изголовью кровати, стоит только закрыть глаза.
Ты открываешь их, и комната постепенно замедляет движение. Мэри?
Она уже в постели.
- Ты в порядке, Моррис? - спросила она. Разумеется, у тебя все в порядке. Поцелуй мог бы доказать, что рай и ад находятся в одном и том же месте - об этом ты попытался ей рассказать. Ты поцеловал ее. Потом поговорил о любви в течение десяти минут, обняв ее так энергично, что кровать сбросила тебя на пол.
Стараясь успокоить вращение земли, ты расставил ноги пошире, словно находился в центре вращающегося волчка. Не двигаясь ни вперед, ни назад, поддерживая комнату в ее изначальном равновесии. Когда Мэри села на постели, тебе пришлось сделать шаг назад для компенсации, при этом протянув руки в ее сторону, чтобы она не беспокоилась.
- Всеххрршо, Мэри, - сказал ты ей. - Нет проблем.
Еще никогда тебе не приходилось так ощущать природу равновесия и равновесие природы - это ты произнес вслух, - что удерживает все вместе. Неосторожный жест или высказывание могут уничтожить целое здание или по крайней мере вызвать трещины от края до края. Никогда у тебя еще не было такой уверенности в своей способности удерживать все вместе: как будто ты протянул руку и касался всего мира одновременно.
Ты стоял совершенно неподвижно; вдалеке раздался гудок поезда.
- Даже это, - сказал ты ей, - даже это является частью того, что я чувствую по отношению к тебе.
- Моррис?..
Но ты хотел объяснить, как все начинают жизнь с двадцатью баллами, и теперь, когда ты достиг минус двадцати, только знак "минус" не дает тебе стать полным отличником. Если удастся стереть знак "минус", сказал ты ей, у тебя снова будет двадцать баллов. Все так просто, так просто…
- Ложись в постель, - уговаривала она тебя. Она опять была понимающим человеком.
Вдруг неожиданно к тебе вернулось чувство потери, вернулось то ужасное ощущение горя. Мэри отбросила край одеяла.
- Прошу тебя, Моррис, ложись.
Наконец ты разделся и забрался в кровать рядом с ней. Несколько мгновений ты лежал совершенно неподвижно. Возможно, она ожидала, что ты обнимешь ее, и ты так и сделал. Но она даже не шевельнулась.
- Выключить свет? - спросила она. Еще больше понимания.
Ты не ответил. Вместо этого ты спустил бретельку ее ночной рубашки и начал легко поглаживать ее кончиками пальцев; вперед и назад, одновременно прижимаясь к ней.
- Ты такая приятная. - Ты поцеловал ее в щеку. Ее волосы слегка щекотали тебе лицо, и когда ты отвернулся, комната медленно повернулась вместе с тобой.
С твоей помощью ее ночная рубашка соскользнула ниже, и ты начал ласкать ее груди. Ты был так пьян. Начал целовать их. С каждым моментом ты возбуждался все больше и больше, уже представлял себя внутри нее, свои резкие, сильные движения. Ты облизывал каждый сосок по очереди, потом скользил ладонью вдоль всего ее тела, длинно, медленно, ласково.
Она по-прежнему не двигалась. Ты сделал паузу, задержав руки там, где они остановились. Сердита? Устала? Ты не знал, ты сомневался, стоит ли идти дальше, и все же не хотел останавливаться. Увидеть бы выражение ее лица, да страшно встретиться с ней взглядом. Ты сдерживал дыхание; затем, через несколько мгновений, ее ноги раздвинулись, и ты расслабился.
Ты начал теснее прижиматься к ней, твои пальцы проникли в нее.
- Хорошо? - прошептал ты.
- Да, - ответила она. Ее дыхание становилось громче.
Еще через мгновение она схватила твой член, однако, независимо от желания, переполняемого тебя, он был совершенно вял. Ты чувствовал, как она гладит его, сжимает, оттягивает крайнюю плоть - пытается вдохнуть в него немного жизни. Она поцеловала тебя, она ободряла тебя, делала все возможное, чтобы помочь тебе.
Твое возбуждение начало превращаться в панику. Ты пытался представить себе другие ситуации, других женщин. Ее рука на твоем члене, на его бессилии, его бесполезности, ты даже представил себе, как она произносит: "Желе, это желе". Но она не сделала этого; она продолжала тебя целовать. Продолжала играть с твоим членом, как с пальцем младенца. "Не дай этому ускользнуть, - думал ты про себя, - или можешь больше никогда не найти". Ты чуть не засмеялся в голос. Ты продолжал гладить ее груди, ласкать ее внутри, будто пытаясь вновь открыть свое желание внутри ее тела. Ты знал: не важно, что ты скажешь или сделаешь, все сводится к простому факту, что ты не можешь отвердеть. Не можешь даже притвориться. В отчаянии ты ощущал каждую ее ласку как наказание за отсутствие ответной реакции.
Потом вдруг ты заметил, что начал становиться жестче. Она продолжала натирать твой член.
- Мэри… - произнес ты. Она делала тебе больно.
- Да… да… - настаивала она.
Она обрабатывала его от начала до самого основания, довольно грубо.
- Да, Моррис, да, хорошо.
Твой член достиг приличной эрекции, но как только она заговорила, ты почувствовал его нерешительность.
- Нет, - запротестовал ты, - не надо…
- Не надо что?
- Не надо… хвалить меня, - удалось тебе сказать.
- Что ты имеешь в виду, Моррис? - На секунду ее рука остановилась.
Нет, нет. Больше понимания. Тебе не нужно этого. Это как воровство. С помощью ее понимания она ворует все, составляющее тебя самого. И тут же твой член начал опадать.
- Мэри, - прошептал ты. - Принимай меня, какой я есть - просто какой я есть.
Никакого понимания, сказал ты ей, никакой надежды - ничего, только ты. Пьянство, страх, трусость.
- Нет, Моррис, нет, - прервала она тебя. - Ты не такой. Нет.
Но ты уже не мог остановиться. Ты исповедовался болью. Ты говорил и чувствовал, как будто капля за каплей из тебя выходит тяжелейшая ноша - необходимость притворяться перед ней. И перед собой. Появилось чувство ошеломляющего избавления, возможности отдохнуть.
- Нет, нет, - продолжала настаивать Мэри. - Ты не такой, ты не должен так считать. Я знаю, это неправда. Ты хороший.
Она продолжала ласкать тебя, целовать, прижиматься, ее голос успокаивал и утешал.
Но ты жаждал, чтобы ее ногти впились в твою кожу, чтобы ты задохнулся от неожиданной боли, когда яд и твое отвращение к самому себе начнут выходить наружу.
Она все старалась успокоить тебя, гладя по волосам, говоря, что ничего не имеет значения, пока ты любишь ее, а она любит тебя; это - самое важное, сказала она. Она все повторяла слова "любишь", "люблю" - снова и снова.
Если бы только она могла прорыть проход к тебе, достичь глубины твоего страдания, дотронуться до него, принять… Только такая боль могла бы подтвердить, кто ты есть на самом деле, - но не ее слова, не ласки, не любовь без действия.
- Мэри, - начал ты, - это не просто любовь. Любовь - это начало, самая легкая часть. Это - то, что потом, что остается…
Неожиданно ты почувствовал, что тебе вот-вот станет плохо. Неистово ты вырвался из ее объятий и отвернулся - вовремя, - разбрасывая блевотину по краю одеяла и на пол.
Некоторое время ты висел вниз головой на краю кровати.
Появился таз.
- Не ради тебя, а чтобы не испортить ковер, - сказала Мэри и вышла из спальни, громко хлопнув дверью.
А ты остался пялиться в таз, в мешанину цветов, вдыхать вонь, продолжая блевать до тех пор, пока тошнить стало нечем. Потом в изнеможении ты лежал на кровати.
Могла бы по крайней мере выключить свет, подумал ты, однако не засмеялся. Вместо этого натянул простыню на лицо и закрыл глаза в надежде, что скоро заснешь. Тебе хотелось плакать, но ты не мог.
Глава 9
Следующее утро было прекрасным. Никакого похмелья. Подарок судьбы. Ты проснулся за несколько минут до звонка и, хлопнув будильник по голове, отправил его спать. После этого, лежа в восхитительном состоянии мира и покоя, ты впустил в комнату поток солнечного света, который все раскрасил в естественные тона - даже экстравагантность японского халата Мэри. Она тоже еще спала. (Тебя не удивило ее присутствие, конечно, нет воспоминаний - нет и сюрпризов.) Малейшее движение могло разбудить ее, поэтому осторожно ты приподнял себя с подушек и выскользнул из-под одеял. Дюйм за дюймом, постепенно, ты модулировал свое положение из горизонтального в вертикальное. И тут увидел таз.
Чистый таз стоял у кровати. Ты не помнил, чтобы ставил его сюда. Ты снова посмотрел на него. Обычный таз. По крайней мере тебя не тошнило: таз был чист. Не многое вспоминалось из того, что произошло после твоего прихода домой: было поздно, и Мэри уже лежала в постели. Ты присутствовал на бесконечных встречах, где нужно было пересмотреть концепцию упаковки, потом работал с бумагами. Не особо запоминающийся вечер. Однако ты чувствовал себя неважно - принес таз по пути из кухни. К счастью, он тебе не понадобился. Теперь все было нормально. Ложная тревога. Тем не менее нет нужды тревожить Мэри по пустякам, поэтому ты решил захватить таз с собой и отнести вниз.
Твоя одежда беспорядочно ниспадала на пол со спинки стула. Ну и пусть, подумал ты. Надо взять что-нибудь новенькое, специально для нового утра. Что-нибудь свежее, чистое и хрустящее; что-нибудь светлое. Только тихо: ты не хочешь разбудить Мэри, поэтому - ничего хрустящего.
Осторожно, бесшумно, мягко - открываем ящик с носками, ящик с бельем, отделение для рубашек, дверцу гардероба. Какой костюм? Костюм под стать дню, конечно. Промежуточный - между днем внутри тебя и днем снаружи, устраивающий и того, и другого. Светло-голубой, решил ты. Сдержанный, но подчеркивающий глубинную радость.
Схватив таз в одну руку, ты захлопнул дверь спальни с отнюдь не бесшумным щелчком и - вниз по лестнице, по две ступеньки за раз. Не так быстро, однако. Одна ступенька. Две. Три. И четыре, и пять, и шесть, потом - поворот. Семь, девять, одиннадцать, и так до самого низа.
В кухню. Таз - на место, где ему должно быть. Потом - чай, тосты и Моцарт. Прекрасное утро. Ты открыл заднюю дверь и сделал глубокий вдох: прекрасный день. Птицы поют, деревья шуршат от удовольствия, цветы растут, благоухают и все вокруг расцвечивают. Кусты, каменный забор, небо. Еще один глубокий вдох и - назад к тостам.
Стол накрыт, ты собирался позвать всех вниз. Чашки и тарелки, ложки и тарелки. Скорее, ты торопишь своих домашних, чтобы увидеть сад, услышать птиц, чтобы дышать и жить.
Стол выглядел прекрасно, чай был отличным (и еще был лишний кипяток на всякий случай). Был мармелад, мед, масло, джем и "Шреддиз". Пир. Ты позвал их на пир. Были тосты, холодное свежее молоко и…
И они вошли! Ты поприветствовал их: доброе утро, стул для Элиз; стул для Тома; стул для Мэри, доброй твоей жены. И последний стул - для себя, любимого. Все вместе наконец. Семейный завтрак. Семейный пир.
Улыбки и горячий намасленный тост. Четыре наполненные до краев чашки, с лимоном для Мэри. Замечательно, замечательно. Три заспанных личика, три зевающих ротика. Сад все еще светится, чай вкусен, и Моцарт - Моцарт! Концерт номер десять, написан, когда ему было десять, две сотни лет назад, и все так же свеж, как в это утро…
- Нельзя попасть на радио, если тебе всего десять, - высказался младший Том.
- Почему же, можно, - рассмеялся ты.
- А я попаду? - спросил он.
- Если напишешь музыку, такую же хорошую, как эта, - ответил ты, потом немного промурлыкал мелодию, дирижируя себе ножом для масла. - Следующим будет рондо - отличная вещь!
- Рондо скучное, - изрекла Элиз.
- Скучное? - переспросил ты с притворным скептицизмом.
- И еще слишком громкое. - Мэри протянула руку и сделала звук тише. Это были первые слова, которые она произнесла после того, как спустилась. Утреннее приветствие.
Какое-то время она сидела - очень тихо. Потом попила чаю. Ты встал рано, чтобы приготовить завтрак для всех - сюрприз! И все, что она смогла сказать, это: "Музыка слишком громкая".
Ты выпил еще чашку чая. Сад был за окном, и небо тоже. Солнечный свет. Мэри просто устала, и все. Ты улыбнулся ей. Три минуты минуло. Рондо.
Моцарта должен был превзойти его сын, так тебе рассказывали. Стандартная шуточка ведущего концерт, хотя утверждают, что настоящим отцом Франца Ксавера был Зюсмайр, ученик Моцарта, тот, который закончил "Реквием". Ты не слышал ничего из того, что написал сын. Интересно, должно быть, подумал ты. Мэри разговаривала с Томом о его уроках плавания и визите к бабушке сегодня вечером. Элиз захотелось апельсинового сока. У Франца Ксавера Моцарта было более сорока опусов. Им сегодня пренебрегают. Фортепианное трио. Еще минута прошла, и ты подумал про себя: "Справедливо пренебрегают".
Прошло еще десять минут - и завтрак окончен.
Ты сообщил Мэри, что хотел бы ей что-то показать. Время выбрал не самое подходящее; ты знал, что она злится, и все же повел ее в сад. Ты хотел обнять ее и сказать, что любишь ее. Ты знал, что момент не самый подходящий.
Патио. Что она думает о том, если у них появится патио, где вся семья могла бы собираться за столом летними вечерами?
- Я мог бы перенести навес повыше, - предложил ты. - И выложить дорожку брусчаткой, или как там называют этот камень. От застекленных дверей до самой лужайки.
Мэри ничего не ответила. Она стояла рядом с задней дверью. Ты продолжал говорить, развивая предложенный проект: всепогодный стол с четырьмя стульями и еще двумя дополнительными, складными, на случай гостей. Какой цвет подойдет лучше, спросил ты ее? А зонт - посередине? Дополнительная розетка на боковой стене - для лампы, не очень яркой, впрочем. И, конечно, зафиксированной в положении выше, чем…
Не говоря ни слова, Мэри пошла назад к дому. И хотя ты понимал, что это ухудшит положение, ты последовал за ней.
- Что с тобой происходит? - требовательно спросил ты. Она сверкнула на тебя глазами, но ничего не ответила. - Я спрашиваю, что с тобой?
Она повернулась, чтобы выйти из кухни. Ты потянулся и схватил ее за руку.
- Отпусти, - твердо сказала Мэри.
- Я задал тебе вопрос.
- И?
- И хочу получить ответ, - продолжал настаивать ты.
- Что же, тогда тебе только и остается, что хотеть, - ответила она и отвернулась. Потом вышла в холл и позвала Тома и Элиз.
Несколько мгновений ты продолжал стоять в кухне. Затем последовал за ней. Мэри открывала переднюю дверь. Том скорее всего уже вышел; Элиз обернулась, чтобы помахать на прощание. Еще через мгновение дом опустеет - кроме тебя, оставшегося здесь в изоляции.
- Мэри… - начал ты.
- Вечером, Моррис. - Затем, закрывая за собой дверь, добавила: - Если ты будешь дома и не будешь слишком пьян.
Ты слышал, как они спускаются по ступеням, потом идут по гравию дорожки. Хлопнула дверь машины, завелся двигатель, и Мэри отъехала.
Еще почти минуту ты продолжал стоять посреди холла, затем вернулся в кухню, где поднял свой кейс, запер заднюю дверь и выключил радио. Пора идти.
Ты прибыл на станцию на несколько минут раньше, чем надо, - в восемь семнадцать к поезду восемь двадцать три, поэтому стал вышагивать по платформе взад и вперед. Потом сел возле шоколадных автоматов. Взгляд в пустое небо. Взгляд вниз на пути, на ограждение, предупредительную надпись, расписание. Человек в белой вязаной куртке и джинсах спросил у тебя время. Ты сказал. Опьяняющий запах духов: мимо прошла женщина в красных туфлях. Мужчина с серыми заспанными глазами. Краснолицый мужчина, опухший.
На звук поезда, въезжающего на станцию, ты обернулся и заметил белый листок бумаги, мелькнувший перед окном машиниста. Надолго секунды ты вспомнил о коттедже, в котором жил ребенком, о его белых стенах, потом поезд резко затормозил. Наполовину въехав на станцию.
Машинист выскакивает на платформу в нескольких футах от тебя. Он кричит:
- Я кого-то задавил! Я кого-то задавил! - и бросается назад в кабину. Через окно ты слышишь, как он жалуется в рацию: - Я кого-то задавил! Я кого-то задавил!
Машинист похож на тонущего - руки бешено машут, рот широко открыт.
Пассажиры высунулись из окон и открыли двери вагонов, чтобы посмотреть, что происходит. Те, кто собирался сесть на поезд, подошли к краю платформы и глядят вниз, стараясь там что-то получше рассмотреть. Рассмотрев, тут же немедленно отворачиваются от мешанины цветов под колесами. Ты смотришь на нее. Совершенно незнакомый человек обращается к тебе - ты киваешь и продолжаешь смотреть. Совершенно незнакомый человек обращается к кому-то еще. Вы втроем смотрите вниз на останки человека в белой вязаной крутке и джинсах. На мешанину цветов. Меньше минуты назад он стоял рядом с тобой. А сейчас он находится еще дальше, чем ты только начинаешь осознавать.
Еще один незнакомец обращается к тебе. Похоже, всем необходимо поговорить, что-то сказать кому-то. Ты ощущаешь это вокруг себя и внутри себя. Что-то вроде паники. Тебе тоже хочется заговорить, дотронуться до кого-то.
Машинист стоит возле моторного вагона. Он молод, едва ли даже твоего возраста. Какой-то мужчина держит его за руку, чуть повыше локтя, словно поддерживая. По другую сторону от машиниста возбужденно разговаривают мужчина и женщина. Ты улавливаешь фразу: "Как быстро, как быстро". Машинист повторяет свою версию и трясет головой. Его прощают, оправдывают, его поддерживают, его слушают. Прощен, оправдан, поддержан, выслушан, еще раз и еще.