- Бедняжка Бабси, - ухмыльнулся Фил, целуя ее. - Кто теперь вольет рюмочку перно в твое нежное горлышко?
- Вот все вы так, - вскинулась Джейни. - Бросаете нас и думаете, мы будем сидеть и ждать сложа руки. По-вашему, все женщины -
Фил приосанился.
- Вы должны хранить верность парням, ушедшим в дальние края.
- Вот как? - фыркнула она, бросив в мою сторону иронический взгляд.
Я включил радио и растянулся на полу, подложив под голову Подушку.
- Я съезжаю из Вашингтон-Холла, - сказал Фил. - Можно перекантоваться здесь до отплытия?
Джейни пожала плечами.
- Мне все равно.
Фил встал и засунул мешок за диван.
Тут вошел Джеймс Кэткарт и бросил на стул свои книги. Шестнадцатилетний первокурсник, высокий и неуклюжий, он вечно цитирует диалоги Ноэля Коуарда и похож на вальяжного литературного критика в голливудском исполнении.
- Салют, ребята! - воскликнул он и спросил Фила, не передумал ли тот уходить в море.
- Поможешь переправить мои вещи к дяде? - напомнил Фил.
- Конечно! - просиял Кэткарт.
- Никто не забыл насчет Рэмси Аллена? Главное, чтобы он ничего не узнал.
Мы принялись обсуждать, что сделает Ал, если узнает, и как он может узнать, а потом перешли на общие темы. Фил с Барбарой заспорили, как обычно, об идеальном обществе.
- Там будут одни художники и артисты, - стал объяснять он. - Идеальное общество - это непременно артистическое общество, и каждый его гражданин обязан за свою жизнь пройти полный духовный цикл.
- Какой еще цикл? - не поняла Барбара. - Что ты имеешь в виду?
По радио передают ежедневную мыльную оперу: благодушный сельский старичок-врач, который только что помог молодой паре в трудной ситуации, давал жизненные советы под переливы органной музыки. "Запомните, - говорит он, - в жизни иногда приходится делать то, что не хочется, но делать это все равно нужно".
Фил продолжал излагать свою теорию:
- Я имею в виду цикл духовного развития. Каждый совершает жизненный круг, в артистическом смысле, посредством искусства, и это его личный творческий вклад в дело всего общества.
"Я практикую в Элмсвилле уже почти сорок пять лет, - объясняет старичок, - и понял одну очень важную вещь про людей".
- Как же достичь такого уровня общества? Ш спрашивает Кэткарт.
- Не знаю, - отвечает Фил. - Наше общество слишком далеко от идеала, так что о подробностях ничего сказать не могу.
"Плохих людей, в сущности, нет… - изрекает сельский врач, задумчиво попыхивая трубкой. - Погоди, сынок, не перебивай, я знаю, что Ты хочешь сказать. Я прожил намного больше вас. Вы делаете первые шаги по дороге жизни, так выслушайте меня, это будет вам полезно. Может быть, я и старый дурак, но…"
- Даже в нашем неидеальном обществе есть люди, - продолжает Фил, - которые могут служить прототипом будущих артистических граждан. Чем больше появится таких деятелей искусства, тем скорее реализуется идеальное мироустройство.
- А первый шаг к идеальному обществу - это Атлантическая хартия? - перебивает Барбара. - Что-то не похожи Рузвельт и Черчилль на деятелей искусства.
"Бывают, конечно, и трудные времена, - вздыхает сельский врач. - Жизнь прожить - не поле перейти. Случается, падаешь духом, опускаешь руки… а потом вдруг…"
- Про Рузвельта и Черчилля ничего не могу сказать, - кривится Фил, - скорее всего их задача - выполнить грязную работу, необходимую для прогресса.
"А потом вдруг, - энергично восклицает старичок, - что-то происходит! Удача поворачивается к тебе лицом, проблемы решаются словно сами собой, разбитая дорога жизни оборачивается цветущим садом, и понимаешь…"
- Только артистическая натура способна открыть Новое видение! - горячо доказывает Фил. - Черт побери, да заткните вы, наконец, этого придурка!
Я вскочил и выключил радио. На этом дискуссия и закончилась. Кэткарт пошел в ванную, а Фил с Барбарой стали обниматься.
- Развлекайтесь, детишки, - сказал я и пошел за перегородку в кабинет. Джейни пристроилась рядом на ручке кресла.
- Мики, не уезжай!
- Да успокойся ты. Всего месяц-другой, а потом мы вернемся с кучей денег.
- Мики, не надо.
- Ерунда.
Она начала всхлипывать. Я взял ее руку и нежно прикусил костяшки пальцев.
- Вот вернусь, и поедем во Флориду.
- Я люблю тебя.
- А я тебя.
- Почему бы нам не пожениться?
- Когда-нибудь - обязательно.
- Врешь, ты сам знаешь, что никогда не решишься.
- Вот увидишь. Помнишь письмо, которое я написал из Нью-Орлеана?
- Это было не всерьез, - отмахнулась она, - тебя просто похоть одолела.
- Глупости.
Я познакомился с Джейни год назад, когда еще мнил себя доктором Фаустом, и с тех пор живу с ней в Нью-Йорке в перерывах между плаваниями. Не женился до сих пор только потому, что с деньгами плохо. Вечно ною, как мне осточертела работа, так что ничего пока не меняется.
Мы вышли в гостиную, Фил с Барбарой все еще миловались. Он лежал сверху, сбоку виднелось ее голое бедро. Странно, но они никогда не спят вместе по-настоящему - могут всю ночь провозиться вот так на диване, даже раздетые, и все впустую. Что за полудевственность, не понимаю.
Наконец Фил поднялся и сказал:
- Давайте все вместе перевезем мои вещи к дяде.
Мне не очень хотелось, но он обещал, что потом будет выпивка. Дядя даст еще денег. В результате пошли все, кроме Джейни, которая надулась на меня и ушла в спальню. Я заглянул туда, поцеловал в макушку и стал уговаривать, но она не ответила. Даже кошка, и та на меня злобно поглядела.
Кэткарт, Фил с Барбарой и я завернули за угол и пошли к семейному отелю, где жил Фил. Увязали все его пожитки и спустили в несколько приемов на лифте.
На стенке висел плакат с фотографией его отца и надписью "Разыскивается". Рядом - мазохистская плетка. Фил любовно уложил их рядышком в коробку. Еще там были репродукции, книги, грампластинки, мольберты и полные коробки всякого барахла, которое он вечно копит.
Мы выволокли все это к подъезду и отправили Кэткарта ловить такси. Он из тех, кто обожает ловить такси. Пока ехали, Барбара все приставала ко мне с разговорами. В конце концов зациклились на негритянском вопросе.
- Я негров люблю, - заявил я, - хотя, может, я и пристрастен, потому что со многими знаком.
- А если бы твоя сестра вышла замуж за негра? - спросила Барбара.
- Что? - воскликнул Фил и взглянул на нее, словно видит в первый раз.
Мы как раз ехали на такси по Пятьдесят седьмой мимо Карнеги-Холла, и рядом пристроился блестящий черный катафалк. Вместо того, чтобы сказать Барбаре еще что-то, Фил высунулся в окно и крикнул водителю катафалка:
- Что, совсем мертвый?
Тот был при полном параде, в черном костюме, фуражке и все такое, но лицо его выдавало.
- Мертвее не бывает! - крикнул он в ответ и нажал на газ.
Катафалк вклинился между двумя машинами, скользнул вдоль самого тротуара и погнал по Седьмой авеню. Водитель оказался еще тот. Мы здорово посмеялись, и вскоре такси подъехало к Центральному парку, рядом с которым жил дядюшка Фила.
Вещи свалили в холле шикарного здания. Фил велел швейцару заплатить за такси. Когда все пошли к лифту, я сказал, что подожду внизу. Я два дня не брился и вообще одет был не по случаю - голубой свитер с пятнам и от виски и парусиновые брюки. Уселся на тротуаре - под навесом возле палатки с апельсинами, - и стал дышать свежим воздухом; Парк был совсем рядом, прохладный, полный темной пышной зелени. Спускались сумерки, я сидел и думал о том, что совсем скоро окажусь на корабле.
Минут через пять все спустились, и мы рванули в коктейль-бар за углом. Барбара и Кэткарт сели рядышком и спросили пива, а мы с Филом предпочли мартини. Потом заказали по второму кругу. Это было приличное местечко на Седьмой авеню, и бармен неодобрительно поглядывал на нашу одежду.
Фил стал пересказывать мне "Третью мораль" Джеральда Херда о биологических мутациях, о том, как самые продвинутые из динозавров превратились в млекопитающих, а отсталые динозавры-буржуа просто-напросто вымерли.
Он пригубил третий бокал мартини, взглянул мне в глаза и взял за руку.
- Вот представь, - сказал он. - Ты рыба, живешь в пруду, а пруд пересыхает. Нужно мутировать в амфибию, но кто-то к тебе пристает и уговаривает остаться в пруду, мол, все обойдется.
Я спросил, почему бы ему в таком случае не заняться йогой, но он сказал, что море подходит больше.
В баре работало радио. Диктор читал новости о пожаре в цирке и, как обычно, смаковал сочные детали. "Бегемоты сварились прямо в своих бассейнах", - сказал он. Фил повернулся к Барбаре.
- Как насчет порции отварного бегемота, крошка?
- Не смешно, - хмыкнула она.
- Так или иначе, пора подкрепиться, - заявил он.
Мы двинулись в кафе-автомат на Пятьдесят седьмой и взяли по горшочку тушеных бобов с ломтиком бекона. Пока ели, Фил даже не смотрел на Барбару, и развлекать ее приходилось одному Кэткарту.
Потом мы сели в подземку и поехали домой на Вашингтон-сквер. Фил, прислонясь к двери, молча смотрел, как мимо проносится темнота.
Кэткарт и Барбара сидели и беседовали, но ей было явно не по себе от отношения Фила. Кэткарт и сам поглядывал на Него с неодобрением.
Вернувшись в квартиру номер тридцать два, мы захватили Джейни, которая уже перестала на меня дуться, и пошли в таверну "Минетта" пить перно. Фил всю дорогу подшучивал над Барбарой. В конце концов Кэткарт не выдержал и спросил:
- Что с тобой сегодня?
И в самом деле, прежде Фил никогда так себя с ней не вел. Может быть, теперь, когда с Рэмси покончено, она больше не нужна ему для опоры?
К трем часам ночи мы все порядком нагрузились перно.
5 - Уилл Деннисон
В понедельник утром по почте пришел вызов из сыскного агентства. Я подал заявление о приеме на работу месяц назад и почти уже забыл об этом. Похоже, они так и не удосужились проверить мои отпечатки пальцев и фальшивые рекомендации. Пришлось ехать оформляться. Мне выдали целую кипу повесток и велели вручить адресатам.
К Алу я попал где-то уже к шести, проездив весь день по городу в поисках последнего клиента, Лео Леви. Более скользкого сына Авраама мне встречать не приходилось. Если у нью-йоркского еврея есть хотя бы несколько знакомых, в конечном счете неизбежно приходится отдавать повестку кому-то из них.
Настроение у Ала было ни к черту. Днем он позвонил Филипу, и тот сказал: "Пожалуй, тебе лучше держаться от меня подальше". Ал спросил для кого лучше, и Филип ответил: "Для меня".
- Он это что, серьезно? - спросил я.
- Да, он говорил очень неприветливо.
- Ладно, не бери в голову, - посоветовал я, садясь в кресло.
Тут постучали, и Ал спросил:
- Кто там?
В дверь заглянула Агнес О’Рурк, потом вошла и села на кровать рядом с Алом.
- Похоже, Хью забрали федералы.
- Вот как? - откликнулся я. - Он говорил, что его ищут, и сегодня с утра сам собирался к ним идти.
- Я звонила в следственную тюрьму, - сказала Агнес. - Они не признаются, что держат его, но я уверена, что Хью у них, потому что мы договорились, что он при первой возможности сообщит, как дела.
- Ты спросила конкретно, есть ли среди арестованных человек по имени Хью Мэддокс?
- Да, и мне сказали, что такой у них не значится.
Я пожал плечами.
- На самом деле, кто его знает - может, он не Мэддокс, а Маддокс или Мэдикс, или еще как-нибудь.
- Мы принялись обсуждать это, но никаких новых идей в голову не приходило, поэтому повторяли одной то же. Наконец Агнес встала и ушла. Ал снова заговорил о Филипе. Он был уверен, что это реакция на ту сцену на крыше.
- Вот-вот, не надо было тянуть, - кивнул я.
Он снова завел старую песню о любви и постоянстве, но я спорить не стал и предложил лучше сходить подкрепиться. Мы пошли в "Гриль-центр" на Шестой авеню. Есть мне захотелось только после двух вермутов с содовой, и я заказал холодного омара. Ал тоже взял себе омара и кружку пива.
- Пойду сегодня вечером и заберусь к нему в спальню, - заявил он.
Я выплюнул кусок клешни.
- Ну ты даешь! Вот это я называю брать быка за рога.
Однако Ал не шутил.
- Нет, я только проберусь в комнату, когда он будет спать, и посмотрю на него.
- А если он проснется? Подумает, что в окно влетел вампир.
- Нет, - покачал головой Ал, - он просто прогонит меня. Так уже было.
- Ты что, стоишь и смотришь, больше ничего?
- Да, - кивнул он. - Подхожу как можно ближе, чтобы только не разбудить, и стою до самого рассвета.
Я высказал опасение, что когда-нибудь его арестуют как грабителя или вообще пристрелят.
- Придется рискнуть, - обреченно проговорил Ал. - Я осмотрел дом, там можно подняться на лифте на последний этаж и вылезти на крышу по пожарной лестнице. Подожду часов до трех, а потом заберусь в квартиру, она как раз на последнем этаже.
- Смотри не перепутай, а то перепугаешь кого-нибудь другого.
- Я знаю, где его комната.
Мы доехали на метро до Вашингтон-сквер, а на выходе распрощались, потому что нам нужно было в разные стороны. Я шел по Бликер-стрит мимо стайки итальянских мальчишек, игравших в бейсбол палкой от швабры, и думал про затею. Ала. Она напомнила мне его давнюю фантазию: оказаться с Филипом наедине в темной-пещере, где стены, обиты черным бархатом и света достаточно, лишь чтобы видеть лица, Так и остаться навсегда под землей.
Когда я пришел домой, спать было еще рано. Я послонялся по комнате, раскинул пару раз пасьянс, а потом решил сделать себе укол морфия, которого не принимал уже несколько недель. Приготовил на столике у кровати стакан воды, спиртовку, столовую ложку, вату и спирт. Потом выдвинул ящик и достал оттуда шприц и таблетки морфина в пузырьке с надписью "Бензедрин". Расколол одну таблетку ножом пополам, отмерил шприцем воды в ложку, положил туда полторы таблетки и стал греть на спиртовке. Когда таблетки полностью растворились, дал жидкости остыть, набрал ее в шприц, насадил иглу и стал искать вену на сгибе локтя. Уколол ее, вытянул немного крови и дал ей смешаться с раствором, а потом ввел обратно. По телу сразу разлился покой и умиротворение.
Я убрал все со стола, разделся и лег в постель. В голову лезли мысли о Филипе и Але, и все детали их отношений, дошедшие до меня за последние два года, стали сами собой складываться в последовательную историю. Я встретил Ала в баре, где работал в то время, и с тех пор он только и делал, что болтал о Филипе. Из его рассказов я по большей части и почерпнул все подробности.
Отец Филипа носил фамилию Туриан, родился в Стамбуле и происхождение его осталось неясным. Он был строен, худощав и очень хорош собой, но очаровательную улыбку немного портил жесткий, застывший, почти стеклянный взгляд. Пробираясь сквозь толпу, он как-то особенно грациозно и в то же время агрессивно, по-звериному изгибал тело. Преодолев невзгоды ранней юности, Туриан утвердился в профессии теневого брокера, наладив успешную оптовую торговлю наркотиками, женщинами и краденым. Когда появлялся выгодный товар, он мигом отыскивал покупателя и брал немалые комиссионные с обеих сторон, предоставляя основной риск другим. Как замечал Филип, "старик не жулик, он финансист". Вся жизнь Туриана-старшего прошла среди паутины замысловатых сделок, сквозь которую он спокойно и целеустремленно пробирался.
Мать Филипа была американкой из хорошей бостонской семьи. Окончив университет Смита, она путешествовала по Европе, когда лесбийские наклонности внезапно возобладали над строгим воспитанием, что привело к интрижке в Париже с женщиной постарше. Этот эпизод поселил в душе матери Филипа беспокойство и сознание своей греховности. Типичная современная пуританка, она была способна поверить в грех, не веря в Бога. Вера казалась ей чем-то постыдным, проявлением слабости.
Через несколько месяцев в отношениях наступил разрыв, и она покинула Париж, решив никогда больше не заниматься подобными вещами. Дальше были Вена, Будапешт и, наконец, Стамбул.
Туриан подцепил ее в кафе, представившись персидским князем. Он сразу оценил перспективы союза с наследницей из богатой семьи с безупречной репутацией. Она искала в этом браке избавление от порочных наклонностей, глоток чистой атмосферы, где есть только факты и никаких метаний, страстей и неврозов. Подсознательная тяга к самоистязанию и саморазрушению была обуздана и обращена на самосовершенствование, достижение высшей гармонии в новом союзе.
Однако спокойная самодостаточность Туриана не дала осуществить эти мечты. На самом деле он ни в ком не нуждался. В результате миссис Туриан отвернулась от супруга и обратила все душевные силы и обманутые ожидания на Филипа. Она таскала сына по всей Европе, беспрестанно твердя об эгоизме и невнимательности отца и используя его как отрицательный пример.
Сам Туриан воспринял такой поворот с полным равнодушием. Он построил огромный особняк и - бок о бок с прежними сомнительными предприятиями - завел легальное дело, отнимавшее все больше времени. Наркотики, которые он прежде употреблял время от времени, чтобы обострить чувства и повысить выносливость в беспорядочной деловой суете, постепенно стали необходимостью. Туриан начал сдавать, хотя и без скандалов и нервных срывов, как бывает у западных коммерсантов. Его уравновешенность превращалась в апатию, он забывал о деловых встречах и проводил целые дни в гомосексуальных развлечениях и турецких банях, подстегивая себя гашишем. Сексуальность также постепенно угасала, уступая место противоестественному спокойствию морфия.
Ал познакомился с мадам Туриан в Париже. На следующий день он принял ее приглашение на чашку чаю в отеле "Ритц" и там встретил Филипа.
Алу тогда исполнилось тридцать пять. Он происходил из респектабельного южного семейства и после окончания Виргинского университета переехал в Нью-Йорк, где было больше возможностей для удовлетворения особых сексуальных запросов. Он работал редактором в издательстве, писал рекламные статьи, а чаще вообще не работал. Его старший брат, напротив, обладал честолюбием и трудился без устали. Он частично владел типографией, и Ал вернулся домой, чтобы помочь управлять предприятием с отличными перспективами разбогатеть через несколько лет.
В Париже Филипу было всего двенадцать, и ему очень льстило, что взрослый мужчина тратит на него столько времени, водя в кино, парки и музеи. У матери наверняка возникали подозрения, однако ее прежде всего волновали собственные недуги, которые под напором подсознательной тяги к саморазрушению уже приняли телесную форму: начались проблемы с сердцем и гипертония.
В Париже Ал приходил к чаю почти ежедневно и постоянно уговаривал госпожу Туриан переехать в Америку, где медицинская помощь лучшая в мире. "Кроме того, - добавлял он, благочестиво возводя глаза к потолку, - вы хотя бы окажетесь в родной стране, если, не дай бог, случится худшее".
Когда она призналась, что ее муж торгует наркотиками и женщинами, Ал сжал ее руку. "Вы самая храбрая женщина, которую я знаю!" - воскликнул он.