Прием, оказанный Лизой и Альбертиной, вернул на их лица улыбки. В столовой, казавшейся очень просторной благодаря обоям, на которых панорамно изображалась сцена отплытия кораблей к далеким островам, был красиво накрыт стол. Ребенком Леа, приезжая к тетушкам, каждый раз превращала эту комнату в свой мир. Едва увидев незакрытую дверь, она проскальзывала под стол, накрытый длинной скатертью. Из этого укрытия она видела корабли, огромные полыхающие цветы и темно-синее море. Сколько путешествий совершила она в детстве на волшебной каравелле, образуемой столом под тяжелой темно-зеленой скатертью с длинными кистями! Стены повествовали о наполненной приключениями яркой жизни, которая напоминала ей легенды, рассказываемые Изабеллой каждый раз, когда девочкам хотелось послушать о ее далекой родине, которой они никогда не видели.
- Тетя Альбертина, какое счастье! Здесь все осталось по-прежнему.
- Миленькая, а почему ты хочешь, чтобы что-то изменялось? Разве недостаточно, что меняемся мы сами?
- Но, тетушка Альбертина, вы совсем не изменились. Я всегда вас такой и знала.
- Ты хочешь сказать, что всегда помнила меня старухой?
- Ах, нет, тетя Альбертина. Ни вы, ни тетя Лиза никогда не состаритесь.
Альбертина, расцеловав Леа, усадила ее за стол. Пьер Дельмас сел напротив.
- Вы наверняка проголодались. Пьер, Эстелла, приготовила для вас телятину со сморчками именно так, как вы любите, - сказала Альбертина.
- Она вспомнила, что вы любите вкусно поесть, - жеманно добавила Лиза.
- Чувствую, что я у вас поправлюсь на несколько килограммов, а ваша племянница будет меня ругать.
- Хи-хи-хи, - захихикали старые девы. - Он все такой же шутник.
Леа наслаждалась едой. Видя ее аппетит, Пьер не мог не подумать о несчастном, так быстро забытом Клоде.
В своей спальне, когда-то бывшей комнатой ее матери, Леа обнаружила великолепный букет чайных роз и визитку. Очарованная красотой цветов, она взяла карточку и прочла: "Новой парижанке с нежностью. Камилла и Лоран". Удовольствие оказалось испорчено: что ей было за дело до нежности Камиллы? Ну а свою нежность Лоран мог бы оставить при себе, раз уж присоединял ее к пожеланиям жены. Порвав карточку, в скверном настроении она легла спать.
На следующее утро ее разбудили чудный запах какао и сверкающее солнце, от которого она спряталась под одеяло.
- Опустите занавески…
- Вставай, лентяйка. Разве можно валяться в постели в такую погоду? Ты знаешь, который час?
Леа осмелилась высунуть из-под одеяла кончик носа.
- Ну?
- Скоро одиннадцать. Твой отец уже давно ушел, а Камилла д’Аржила звонила два раза, - сказала Альбертина, ставя поднос с завтраком рядом с кроватью.
- А ну ее! - усаживаясь, произнесла Леа.
Альбертина тем временем протянула ей поднос.
- Почему ты так говоришь? Со стороны Камиллы было очень любезно справиться о тебе.
Леа предпочла ничего не ответить и устроилась удобнее.
- Тетушка, как ты добра! Здесь все, что я люблю! - сказала она, вонзая зубы в золотистую горячую булочку.
- Ешь, ешь, моя дорогая. Объявлено о целом ряде ограничений. Сегодня день пирожных, но без мяса, завтра будут закрыты кондитерские, а мясные лавки открыты. Надо привыкать.
- Ну как? Проснулась? - спросила Лиза, просовывая нос в приоткрытую дверь. - Как выспалась?
- Здравствуй, тетушка. Спала, как убитая. В этой комнате все так напоминает о маме, что, мне кажется, она вообще ее не покидала.
Расцеловав ее, сестры вышли.
Леа проглотила еще три булочки и выпила две чашки какао. Наевшись, отодвинула поднос и вытянулась, скрестив руки под головой.
Проникавший в комнату через одно из приоткрытых окон сквозняк мягко колыхал тюлевые занавески. Весеннее солнце наполняло жизнью холст Жуй, возвращало яркость выгоревшей синеве обоев.
Леа было нетрудно представить себе мать в этой комнате, такую мягкую и спокойную. О чем мечтала юная Изабелла весенними утрами? Думала ли она о любви, о браке? Стремилась ли она получить от жизни все, обнимать любимого человека, ждала ли она ласки, поцелуев? Нет, невозможно. Она выглядела такой далекой от всего этого.
В глубине квартиры зазвонил телефон. Через несколько секунд в комнату легко постучали.
- Войдите.
Распахнулась дверь - и вошла крупная женщина лет пятидесяти в бледно-серой блузке и безупречно белом закрытом переднике.
- Эстелла, как я рада вас видеть! Как вы?
- Хорошо, мадемуазель Леа.
- Эстелла, что за церемонии! Поцелуйте же меня!
Кухарка и одновременно горничная сестер Монплейне не заставила себя упрашивать. В обе щеки расцеловала она девушку, которую носила на руках, когда та была еще ребенком.
- Бедненькая моя! Какое горе!.. Ваш жених…
- Молчите, не хочу, чтобы мне о нем говорили.
- Ну, конечно… Извините меня, моя малышка. Я такая неловкая…
- Нет, нет!
- Ох, совсем забыла… мадемуазель. Мадам д'Аржила просит вас к телефону. Она звонит уже в третий раз.
- Знаю, - раздосадованно процедила Леа. - Телефон, как и раньше, в малой гостиной? - продолжала она, надевая подаренное ей матерью к Рождеству домашнее платье из бархата цвета граната.
- Да, мадемуазель.
Босиком Леа пробежала по длинному коридору и вошла в малую гостиную, излюбленную комнату сестер де Монплейнс.
- Смотри-ка, - заметила Леа. - Они поменяли обои. И правильно сделали. Эти веселее.
Она подошла к консоли, на которой лежала снятая трубка.
- Алло, Камилла?
- Леа, ты?
- Да, извини, что заставила тебя ждать.
- Неважно, дорогая. Я так счастлива, что ты в Париже. Прекрасная погода. Ты не хочешь прогуляться после обеда?
- Если тебе удобно.
- Я заеду за тобой в два часа. Тебя устроит?
- Очень хорошо.
- До скорой встречи. Если бы ты знала, как я рада, что снова тебя увижу.
Ничего не ответив, Леа повесила трубку.
Сидя на скамейке в саду Тюильри, две молодые женщины в трауре наслаждались возвращением солнечной погоды после зимы, на долгие недели укрывшей Францию толстым слоем снега. Весна наконец-то наступила, и все говорило об этом: мягкость воздуха, чуть более яркий свет, окрасивший розовым цветом здания на улице Риволи и фасад Лувра, садовники, рассаживавшие на клумбах первые тюльпаны, взгляды прохожих на ножки двух сидевших женщин, некая томность движений, более громкие, чем обычно, возгласы гоняющихся друг за другом по саду детей и прежде всего тот особый неуловимый аромат, что весной появляется в воздухе Парижа и тревожит даже самые здравые умы.
Как и Леа, Камилла отдалась чувству блаженства, стиравшему с души и порожденное смертью брата горе, и боязнь, что война, вдруг разгоревшись, унесет и ее мужа. Оказавшийся около ноги мяч оторвал ее от этих раздумий.
- Простите, мадам.
Камилла улыбнулась стоявшему перед ней светловолосому мальчугану и, подобрав мячик, протянула ему.
- Спасибо, мадам.
С нахлынувшей на нее нежностью Камилла вздохнула:
- Как он очарователен! Посмотри, Леа, у него волосы такого же цвета, что и у Лорана.
- Не нахожу, - сухо ответила та.
- Как бы мне хотелось иметь такого же ребенка!
- Что за вздорная мысль заводить детей сейчас. Надо совсем голову потерять!
Резкие нотки в ее голосе заставили Камиллу подумать, что она больно задела приятельницу, вспомнив о счастье быть матерью в то время, как Леа только что потеряла жениха…
- Прости меня, я такая эгоистка. Можно подумать, что я совершенно забыла о бедняге Клоде, тогда как… тогда как мне его страшно недостает, - произнесла она, разражаясь рыданиями и опустив голову на ладони.
Две женщины замедлили шаг и сочувственно посмотрели на сотрясавшуюся от рыданий тоненькую фигурку. Их взгляды окончательно вывели Леа из себя.
- Прекрати устраивать сцену.
Камилла взяла протянутый подругой платок.
- Извини. Я лишена и твоего мужества, и твоего достоинства.
Леа с трудом сдержала себя, чтобы не сказать, что дело не в мужестве и не в достоинстве. К чему превращать в своего врага жену того, кого она любит и кого встретит уже сегодня вечером, ибо Камилла пригласила ее с ними поужинать.
- Вставай, пойдем. Не хочешь выпить чаю? Может, знаешь местечко неподалеку?
- Прекрасная мысль. Что если мы зайдем в "Ритц"? Это совсем рядом.
- Согласна на "Ритц".
Выйдя из Тюильри, они направились в сторону Вандомской площади.
- Не могли бы вы быть внимательнее? - воскликнула Леа.
Выбегавший из прославленной гостиницы мужчина сбил бы ее с ног, если бы в последнее мгновение ее не удержали две сильные руки.
- Извините меня, мадам. Но… разве это не обворожительная Леа Дельмас? Моя дорогая, несмотря на переодевание, я никогда вас ни с кем не спутаю. У меня сохранились о вас неизгладимые воспоминания.
- Может, вы меня освободите? Вы мне делаете больно.
- Простите эту невольную грубость, - улыбаясь, сказал он.
Сняв шляпу, Франсуа Тавернье склонился перед Камиллой.
- Здравствуйте, мадам д’Аржила. Вы меня припоминаете?
- Здравствуйте, месье Тавернье. Я не забыла никого из тех, кто присутствовал на моей помолвке.
- Слышал, что ваш муж сейчас в Париже. Не хочу быть нескромным, но по кому вы носите траур?
- По моему брату, месье.
- Искренне соболезную, мадам д'Аржила.
- А меня уже больше ни о чем не спрашивают? - в ярости, что о ней забыли, сказала Леа.
- Вас? - шутливо спросил он. - Предполагаю, что вы вырядились в черный из кокетства. Наверное, кто-то из ваших ухажеров заметил, что он вам к лицу, подчеркивает цвет вашего лица и волос.
- Ох, месье. Замолчите! - воскликнула Камилла. - Как вы можете такое говорить!.. Мой брат Клод был ее женихом.
Будь Леа понаблюдательнее и не так раздражена, она бы заметила, как менялось выражение лица Франсуа Тавернье, за удивлением последовали сострадание, затем сомнение и наконец ирония.
- Мадемуазель Дельмас, на коленях умоляю вас о прощении. Не знал, что вы увлечены месье д’Аржила и намеревались выйти за него замуж. Примите мои самые искренние соболезнования.
- Моя личная жизнь вас не касается. Мне нет дела до ваших соболезнований.
Вмешалась Камилла:
- Месье Тавернье, не сердитесь. Она сама не знает, что говорит. Ее потрясла смерть брата. Они так нежно любили друг друга.
- Убежден в этом, - подмигивая Леа, произнес Франсуа Тавернье.
Так значит, этот мужлан, этот прохвост, этот негодяй не забыл сцену в Белых Скалах, и у него хватает наглости дать ей это понять. Леа взяла Камиллу под руку.
- Камилла, я устала. Давай вернемся.
- Нет, не сейчас. Пойдем выпьем чаю, дорогая. Тебе это поможет.
- Мадам д'Аржила права. Рекомендую почаевничать в "Ритце". Тамошние пирожные - истинное наслаждение, - произнес Тавернье манерно, что столь решительно не вязалось со всем его обликом.
Леа едва не расхохоталась. Но улыбки, на мгновение озарившей ее нахмуренное лицо, сдержать не смогла.
- Вот так-то лучше! - воскликнул тот. - Ради вашей улыбки, увы, такой мимолетной, - уточнил он, глядя на ее сразу помрачневшее лицо, - готов на вечные муки.
Стоявший у большого черного лимузина мужчина в серой ливрее с фуражкой в руке, державшийся после начала разговора чуть поодаль, приблизился.
- Извините меня, месье, но вы опаздываете. Министр вас ждет.
- Спасибо, Жермен. Но что такое министр в сравнении с очаровательной женщиной? Пусть ждет! Тем не менее, мадам, должен вас покинуть. Вы позволите, мадам д'Аржила, в ближайшие дни засвидетельствовать вам свое почтение?
- Вы мне доставите большое удовольствие, месье Тавернье. И мой муж, и я будем в восторге.
- Мадемуазель Дельмас, могу я надеяться на счастье снова увидеть вас?
- Месье, меня бы это удивило. В Париже я пробуду недолго и очень занята встречами с друзьями.
- В таком случае мы увидимся. Меня переполняют дружеские чувства по отношению к вам.
Наконец распрощавшись, Франсуа Тавернье сел в машину. Захлопнув за ним дверцу, шофер проскользнул за руль и мягко тронулся с места.
- Ну, так мы пойдем пить чай?
- Мне показалось, ты хочешь вернуться…
- Я передумала.
- Как угодно, дорогая.
Готовясь к встрече гостей, Камилла заканчивала расставлять цветы в столовой своей очаровательной квартиры на бульваре Распай, которой сочетание очень красивой мебели в стиле Людовика XIV и современной обстановки придавало вид утонченной роскоши. Вся ушедшая в спокойное удовольствие приготовлений, наполняющих обычно гордостью молодую супругу, Камилла не слышала, как вошел Лоран. Она легко вскрикнула, когда тот поцеловал ее в шею над черными кружевами воротничка крепового платья.
- Ты меня напугал, - нежно сказала она, обернувшись с букетом первоцветов в руке.
- Как прошла твоя прогулка с Леа?
- Хорошо. Бедняжка все еще не пришла в себя от горя. Она то грустна, то весела, то подавлена, то слишком энергична, мягка или груба. Не знала, что и делать, чтобы доставить ей удовольствие.
- Надо было пойти с ней туда, где больше народа.
- Так я и поступила, пригласив ее выпить чаю в "Ритце", где мы встретились с Франсуа Тавернье.
- Ничего удивительного. Он там живет.
- Со мной он был очарователен, полон сочувствия. Но с Леа очень странен.
- Что ты хочешь сказать?
- Можно было подумать, что ему хотелось ее поддразнить, вывести из себя и это ему вполне удалось. Ты его немного знаешь, что он за человек?
Прежде чем ответить, Лоран собрался с мыслями.
- Трудно сказать. В министерстве кое-кто считает его негодяем, способным на все ради денег; другие - одним из тех, кто прекрасно разбирается в обстановке. Никто не ставит под сомнение его храбрость, - о ней свидетельствует его ранение в Испании, - его ум и его знания… У него репутация женолюба, имеющего многочисленных любовниц и нескольких преданных друзей.
- Этот портрет и не очень убедителен, и не очень привлекателен. Что ты сам о нем думаешь?
- У меня, право, нет собственного мнения. Он мне симпатичен и неприятен одновременно. По многим вопросам наши взгляды совпадают, особенно о слабости военного командования и глупости нынешнего выжидательного курса, отрицательно влияющего на моральное состояние войск. Я поддержал сделанный им убийственный анализ русско-финской войны, несмотря на цинизм его высказываний… По отношению к нему я испытываю определенную сдержанность: он меня очаровывает, но чуть погодя возмущает. Можно было бы сказать, что он начисто лишен нравственных чувств. Или весьма умело их скрывает. Что еще добавить? Это слишком сложная личность, чтобы ее можно было определить несколькими словами…
- Впервые вижу, что ты в растерянности.
- Да, склад его ума мне не понятен. Что-то ускользает от меня. У нас одинаковое воспитание, мы заканчивали одни и те же школы, принадлежали к близким кругам, почти одинаковы наши литературные и музыкальные вкусы; мы путешествовали, изучали, размышляли. Меня это привело к снисходительности по отношению к роду человеческому, к желанию встать на защиту наших свобод, а его - к жесткости, безразличию к тому, что касается будущности мира.
- Мне он не показался ни жестким, ни безразличным.
Лоран с нежностью посмотрел на молодую женщину.
- Ты сама так добра, что просто не можешь представить зла в другом человеке.
Звякнул звонок.
- А вот и наши гости. Встреть их, а я посмотрю на кухне, все ли готово.
"Какая тоска этот ужин!" Никогда в жизни Леа так не скучала. Разве можно выдержать более пяти минут болтовни Камиллы и сестер де Монплейне, способных разговаривать только о трудностях со снабжением в Париже, о гражданской обороне и прислуге? Еще хорошо, что у них не было детей, иначе пришлось бы выслушивать суждения о сравнительных достоинствах сгущенного или порошкового детского молока, о разных способах заворачивать младенцев. И даже отец, не слишком-то хорошо разбиравшийся в этих делах, вступал в разговор!
Что касается Лорана, то брак явно не пошел ему на пользу. Он явно поправился, волосы его поредели, зубы не сверкали, как прежде, а взгляд угас. И понятно. Могло ли быть иначе, имея под боком такую зануду? Несмотря на этот потускневший образ, жизнь Леа замерла с той минуты, как она перешагнула порог квартиры. Как все-таки он был красив, изящен, элегантен! Его сияющие глаза смотрели на нее с восхищением, которого он не пытался скрыть. А когда он ее обнял и прижал к себе? Дольше, чем позволяли приличия, думалось ей. Губами прикасаясь к ее волосам, к ее щекам… Что такое он сказал? "Она ему, как сестра"? Откуда у него возникла эта вздорная мысль?.. Его сестра!.. И что он еще добавил?.. "Клоду бы это понравилось". Что было ему известно о желаниях покойного? А она? Разве ей нечего было сказать? "Этот дом - и твой тоже". Очень любезно. Но пусть лучше слишком не настаивает, она вполне в состоянии поймать его на слове. Но лишь одного ей хотелось бы от него; чтобы его губы прижимались к ее губам. Она ограничилась двумя словами:
- Спасибо, Лоран.
Такой радости ждала она от этой встречи, а все обернулось скукой, сделавшей ее несправедливой даже к своему возлюбленному.
Прошло две недели, и все это время Леа почти каждый день виделась с Лораном. К несчастью, никогда наедине. Ради нескольких мгновений рядом с ним она смирялась с присутствием Камиллы, чья любезность была ей все более и более отвратительна. В редкие минуты объективности и хорошего настроения она признавала, что Камилла менее скучна, чем большинство женщин, и не жалеет сил, чтобы ее развлечь. Разве не соглашалась Камилла при всей робости перед условностями сопровождать ее в кино и театры? И это - несмотря на траур! У Леа стояло перед глазами, как та, сняв со шляпки длинную черную вуаль из крепа, медленно сворачивала ее, причем сама эта медлительность красноречивее слов говорила о ее горе. Она это сделала, чтобы ей понравиться, после того, как Леа заявила, что ей надоело выходить в город вместе с вдовой: у нее портится настроение, ее тошнит…
Однажды утром Пьер Дельмас зашел в комнату дочери, завтракавшей в постели.
- Здравствуй, дорогая. Ты довольна своим пребыванием в Париже?
- Ох, да, папа! Хотя и забавляться не забавлялась.
- Что ты имеешь в виду, говоря, что "не забавлялась"? Ты каждый день выходишь, побывала в музеях, универсальных магазинах, плавала на лодке в Булонском лесу. Чего еще тебе не хватает?
- Мне бы хотелось сходить на танцы, побывать в "Фоли-Бержер", ну, развлечься.
- Ты понимаешь, что говоришь? Четыре месяца назад погиб твой жених, а ты думаешь только о танцах. Неужели у тебя нет сердца?
- Погиб он не по моей вине.
- Леа, ты переходишь всякие границы. Никогда не верил, что ты влюблена в беднягу Клода, но, право, ты меня разочаровываешь.
Словно пощечина, задел Леа презрительный тон отца. Внезапно ощутив себя такой несчастной, такой непонятой и одновременно такой незащищенной, она разрыдалась.
Пьер Дельмас был способен вынести все, но только не слезы любимой дочери.