Здесь представлены рассказы из книги "Страх гиацинтов" Филипа Ридли - одного из самых ярких писателей британской новой волны. В своих романах, рассказах, пьесах и фильмах (культовые ленты "Зеркальная кожа" и "Темный полдень") он создает мир, пронизанный черным юмором и эротическим символизмом, обнажает темную сторону человеческой природы, исследуя двусмысленность чудовищного и прекрасного…
Содержание:
Башни веры 1
Поехали 4
Булавка 4
Полет фламинго 5
Обнимая Верди 11
Филип Ридли. Рассказы
Башни веры
Когда мне было одиннадцать лет, к нам в школу пришла бывшая узница Освенцима. Мы собрались в актовом зале, где в инвалидном кресле сидела морщинистая седая старуха. Так как мой класс вошел первым, нас и усадили в первом ряду. Директор, стоявший около старухи, улыбнулся нам и торжественно кивнул. Я понял, это важное мероприятие, потому что директор был в черном костюме. Он надевал его только при вручении наград (а еще, когда Мартина Баркера сбил пьяный водитель и нас созвали на особую молитву).
Я сидел прямо перед старухой. Она что-то шептала директору, подтягивая его к себе за лацкан пиджака. Зубы у нее были большие и желтые, как мореное дерево, а язык покрыт серым налетом. Один ее глаз был молочно-желтый - яйцо с разлитым желтком, другой - кроваво-красный. Она была в простом черном платье и толстых чулках телесного цвета.
Когда все расселись, директор сказал:
- Мальчики и девочки, сегодня нас удостоила своим присутствием миссис Хеллер. Она расскажет нам о том, что с ней случилось во время войны. Может быть, некоторые из вас кое-что и знают. Возможно, вы видели документальные фильмы по телевизору или читали об этом. Но это другое. Миссис Хеллер расскажет нам свою собственную, очень личную историю. Ужасную историю, дети. Ужасную. Но я думаю, это то, что все мы должны знать. - Он взглянул на старуху. - Миссис Хеллер, - произнес он и отступил назад.
- Я слепа, - начала миссис Хеллер, - но когда-то мои глаза видели. А видели они страшные вещи. Порой зрение может быть проклятием. Потому что вам приходится все время рассказывать людям о том, что довелось увидеть. Рассказывать им снова и снова до тех пор, пока они вам не поверят.
Она говорила, водя слепыми глазами по залу. Голос у нее был приятный и звонкий.
- Я родилась в Берлине, - начала она. - Много лет назад. Еще до того, как вы появились на свет. До того, как большинство из ваших родителей появились на свет. Мой отец был врачом. У меня были два брата. В двадцать три года я вышла замуж. Мой муж тоже был врачом. Мы очень любили друг друга. Мы жили вместе с моей матерью, отцом и двумя братьями. Мои братья женились еще раньше. У меня было двое детей. Мальчик и девочка, близнецы. Я все это говорю, чтобы вы поняли, что я потеряла. Потому что все они: моя мать, отец, мои братья, их жены, мои чудесные близнецы - все они были убиты в Освенциме.
Не знаю отчего на меня напал смех. Я прикусил верхнюю губу так сильно, что почувствовал вкус крови. Старуха продолжала свой рассказ: как ее обрили наголо, вырвали зубы, заставляли ходить голой, секли. Я все слышал, слышал это бесконечное перечисление ужасов. Но в горле у меня по-прежнему клокотал смех. Чем больше ужасных вещей она рассказывала, тем больше мне хотелось смеяться.
- Я видела одного мальчика, - сказала миссис Хеллер, и по ее морщинам поползли слезы. - Ему было одиннадцать лет. Они повесили его. Они поставили его на стул, набросили на шею петлю и выбили стул из-под ног. Он умирал целый час. А нас заставили смотреть. Он дергал ножками, губы у него посинели, глаза выкатились. Он повизгивал как щенок. Это было ужасно, дети. Ужасно.
Я засмеялся. Директор грозно посмотрел на меня. Я смеялся все громче. И чем больше я смеялся, тем больше меня разбирало. Директор шагнул ко мне.
- Что случилось? - спросила миссис Хеллер.
Директор схватил меня за волосы и поднял на ноги. Он как следует тряханул меня, надавал затрещин и велел угомониться. Но я продолжал смеяться.
Я сижу на кухне напротив Лиз. Она прижимает к глазу мокрый платок.
- Дай-ка взгляну, - предлагаю я.
- Нет, - отвечает она. - Оставь меня.
Тишина.
- Я не хотел… - начинаю я.
- Ты именно этого и хотел, - перебивает она. - Ты об этом думал. Я знаю, "я должен ударить ее, - думал ты. - Наказать ее. Нужно преподать ей урок. Девчонку надо образумить".
- Хочешь сказать, ты этого не заслужила? - спрашиваю я, и меня вновь охватывает гнев. - Скотина! Я бы тебя убил!
- Ну так давай! - кричит она. Отнимает платок от глаза. Веко распухло, глаз покраснел. Под ним уже расплывается синяк. - Ты этого хочешь?! Давай, убивай меня!
Она уходит из кухни в спальню. Я слышу, как хлопнула дверь и взвизгнули пружины кровати.
Мы с Лиз живем вместе пять лет. Мы познакомились в университете. Все говорили: идеальная пара. И я тоже так думал. До сегодняшнего дня, когда, вернувшись раньше времени после уик-энда в Брайтоне, я открыл входную дверь, вошел в гостиную, бросил портфель на диван и услышал шум в спальне.
Не могу поверить, что она это сделала. Не могу этого принять. Она не могла, не могла так со мной поступить. Зачем она это сделала? Это так на нее не похоже. Она не способна на такое. Просто невозможно, чтобы такое случилось.
Директор сказал моему отцу:
- Конечно, я должен был бы исключить его.
Мы сидели в директорском кабинете. Отец был в сером костюме. Я сидел рядом, склонив голову; мои опухшие руки еще не отошли от розог.
- Я никогда не испытывал такого стыда, - продолжал директор. - Ни разу за все годы моей работы. Это было отвратительно.
- Да, - сказал отец, - могу себе представить.
- О, боюсь, что не можете, мистер Стэмп. Это было куда ужаснее, чем все, что вы можете вообразить. Поверьте мне.
- Он хороший мальчик, - сказал отец.
- И я всегда был того же мнения.
- Он все еще горюет, - сказал отец.
- Я понимаю это, мистер Стэмп. - Директор глубоко вздохнул. - Я не буду исключать его, но отстраню от занятий. На одну неделю. Мы знаем, какую потерю понесла ваша семья, и очень сочувствуем. Однако это не оправдание. - Он постучал костяшками пальцев по столу. - Это не оправдание, Лэмберт. Ты меня слышишь? Отнюдь не оправдание.
Годом раньше. Мы с отцом ждали, когда мама придет с работы домой. Был холодный, ветреный вечер. Мама опаздывала, и отец беспокоился. Мама работала в книжном магазине. Она заканчивала в половине шестого и возвращалась самое позднее в семь. Сейчас было уже около девяти.
- Пробки, - сказал отец, - не иначе. Чертовы автобусы и метро.
- Да, - подтвердил я, - наверняка.
- Она могла бы позвонить, - продолжал отец. - Предупредить нас. Я для этого и установил телефон. Для таких вот случаев. Чтобы можно было позвонить и сказать: "Не волнуйтесь". Для того и существуют телефоны. Чтобы люди не волновались.
Через несколько минут появилась мама. Притащила сумку с покупками.
- Где ты была? - сердито спросил отец.
- Не кричи на меня. Я видела что-то ужасное. - Она поставила сумку на стол. - Я ехала в автобусе. И автобус остановился. Вот я и сидела. Как ты сейчас. А потом услышала сирены. Полицейские машины. Пожарные. "Скорые". Никогда их столько не видела. - Она посмотрела на нас. Ее губы дрожали, а лицо было бледное-пребледное. - Я вышла из автобуса и увидела…
- Что? - спросил отец.
- Не могу об этом говорить, - ответила мама. - Я хочу лечь. - Она сбросила туфли. - Я не голодна. Просто очень устала. - Она поцеловала меня в щеку.
- Спокойной ночи, Лэмб.
Мы с отцом посмотрели друг на друга. Отец пожал плечами и сказал:
- Поставлю ее ужин в духовку. Она захочет есть, когда встанет.
Позже по телевизору показывали новости, и мы узнали, что видела мама. Вспыхнул пожар на станции метро. Больше тридцати человек пропали без вести. Мамин автобус, догадался я, проходил как раз мимо станции. Показали кадры: валит дым, беспомощно суетятся пожарные, одеяло, наброшенное на труп, дым валит еще пуще.
- Чего только не бывает, - сказал отец. - Несчастные люди. Сгорели заживо.
Утром мама разбудила меня. Она раздвинула шторы и сказала, что я опоздаю в школу. Она была уже одета и собиралась на работу.
- Тебе лучше? - спросил я.
- Конечно, дорогой. Не сравнить. Это был просто шок. Сейчас гораздо лучше.
- Ну, а что же ты видела, мама? - спросил я весело.
- Пожар, дорогой.
- А ты видела…
- Я не хочу говорить об этом, Лэмб. Давай вставай и одевайся. Папа тебя ждет. Вечером увидимся.
Отец подвез меня к школе. Когда машина остановилась у ворот, он сказал:
- Знаешь, она всю ночь проплакала.
- Но что она такое видела?
- Не знаю, - сказал отец. - Она только сказала, что это было ужасно.
Пришлось пообещать директору, что я пойду к миссис Хеллер и извинюсь за свое поведение. Мне этого совсем не хотелось. Но выхода не было.
Миссис Хеллер жила в доме-башне. Там было двадцать четыре этажа, и миссис Хеллер жила на последнем. Меня отвез отец. Он заставил меня потратить на букет цветов все мои карманные деньги за неделю.
- Будь с ней любезен, - предупредил он.
- Конечно, - отозвался я.
- Она много страдала. И она старая. Ты поступил очень плохо. Ты должен объяснить. Скажи ей о маме, если хочешь. Скажи, поэтому ты и смеялся.
- Да нет же, - ответил я. - Я не знаю, почему я смеялся.
- Тогда придумай что-нибудь еще, - предложил отец.
Лифт не работал, и мне пришлось подниматься пешком. На лестнице было очень холодно, воняло мочой. Пока я взобрался на самый верх, совершенно выдохся. Я постучал в дверь миссис Хеллер. Мне открыла женщина средних лет. В уголке рта у нее торчала сигарета, а руки были в розовых резиновых перчатках.
- Ну? - сказала она,
- Я пришел повидать миссис Хеллер.
- А кто ты?
- Лэмберт Стэмп, - сказал я. - Я тот…
- Мальчик, который смеялся, - кивнула она. - Входи.
Я вошел, и она закрыла за мной дверь. В квартире пахло хлоркой.
- Проходи, - сказала женщина. - Она наверху, лежит. - И провела меня в тускло освещенную комнату. Миссис Хеллер сидела в постели.
- Это Лэмберт Стэмп, - сказала женщина в резиновых перчатках. - Мальчик, который смеялся.
Миссис Хеллер уставилась на меня незрячими глазами - желтым и красным. На руках она держала полосатую кошку. Кошка посмотрела на меня и облизнулась.
- Ты видишь, где я живу? - сказала миссис Хеллер. - Как я живу? Они решили, что я недостаточно пострадала. И что же они сделали? Они сказали: вот старуха, которая еле ходит и ничего не видит, давайте поселим ее на верхнем этаже самого высокого здания в городе. А потом удостоверимся, что лифт работает пять дней в году. - Она засмеялась. - Они думали, что заставят меня замолчать. Но не смогли. Беда в том, что, когда я рассказываю, люди смеются.
Я смутился, переступил с ноги на ногу. В комнате пахло арахисом.
- Здесь очень темно, - сказал я.
- Я слепая, - ответила миссис Хеллер. - Или ты не заметил?
- Заметил, - сказал я, сжимая в руке цветы.
- Подойди-ка поближе. Я тебя едва слышу. Почему это все говорят шепотом?
Я подошел поближе.
- У меня остались только мои слова, - сказала она. - Я говорю и говорю. Снова и снова рассказываю людям о том, что видела. А знаешь, почему я им рассказываю? Потому что люди легко забывают. Вот почему. Покажется им что-то слишком ужасным, и они предпочитают этому не верить. С нами такого не случится, говорят они. Или: это не может случиться здесь. Но это может случиться с кем угодно и где угодно. Вот в чем весь ужас. Я хожу по школам и рассказываю молодым. Потому что дети видят это только в кино, и им кажется, что это выдумки. Потому что когда мы это смотрим, мы жуем шоколад и пьем газировку, а если это по телевизору, просто переключаем канал. И смотрим мультфильмы, спорт или мыльные оперы. Мы больше не хотим думать о немыслимом. Вот почему моя задача - все время рассказывать. Для моего блага, и для их блага тоже. Понимаешь, видеть - не значит верить. Верить - это значит рассказывать и чтобы тебе верили. Вот я и говорю им, что это может случиться снова. И ты знаешь, где это может случиться, Лэмберт Стэмп?
- Где угодно, - ответил я твердо.
- И с кем?
- С кем угодно, - ответил я.
- Вот именно. - Она улыбнулась и погладила кошку. Кошка потерлась о распухшие в суставах пальцы и замурлыкала. - Эта кошка теперь мой единственный друг, - сказала миссис Хеллер. - Моя детка.
- А та женщина - ваша дочь? - спросил я.
- Какая женщина?
- Которая меня впустила.
- Нет, - ответила миссис Хеллер. - Она моя домработница. У меня нет детей. Их забрали. Обоих. Они были твоего возраста. Их убили. А ты смеялся. Ты злой. Злой мальчик. - Она заплакала.
Я стоял и смотрел.
Дверь открылась, вошла женщина в резиновых перчатках.
- Ну вот, опять, - сказала она. Шагнула к миссис Хеллер и вытерла ей слезы. - Почему бы вам, черт возьми, не сделать передышку?
- Мне надо рассказать… - начала миссис Хеллер.
- Мы все это уже слышали. Теперь отдыхайте.
Женщина в резиновых перчатках вывела меня из комнаты. Кошка вышла с нами.
- Я принес цветы, - сказал я.
- Я их возьму, - сказала женщина.
- Я извинился перед ней.
- Ее это не интересует. Эти ее истории - они у меня уже в печенках. Ну какой в этом смысл? Без конца прокручивать одно и то же. Никто и не хочет слушать. - Она открыла входную дверь. Кошка выбежала на лестницу. - Чертова тварь. Наверняка у нее блохи.
- Ее детей убили, - сказал я.
- Знаю, - ответила женщина, - но это уж не моя вина.
Я сижу в гостиной. Лиз по-прежнему в спальне. Я слышу, как она плачет. На полке рядом со мной - фотография. Мы снялись в тот самый день, когда въехали в эту квартиру. Мы сидим на деревянных ящиках и держимся за руки. Волосы у Лиз были тогда длиннее, и она носила очки, а не контактные линзы. И она чуть располнела.
Я внимательно изучаю снимок. Не кроется ли здесь какая-то тайна? Какой-нибудь знак на лице Лиз - выражение недовольства, подернутые скукой глаза, усмешка - что-то, что бы выдало ее слабости, потаенные страсти, которые она скрывала привычными ласками. В тот момент, сидя на ящиках, сжимая ее руку, глядя в объектив, я чувствовал, что знаю ее, знаю каждую ее грань, каждую мысль, желание, импульс. Я чувствовал, что она часть меня, мое продолжение. Я знал, о чем она думает и что сейчас станет делать. У нас были общие симпатии и антипатии. В постели я инстинктивно понимал, как доставить ей удовольствие: нежно дышал в ее полуоткрытый рот, гладил ей пальцами губы, покусывал мочки ушей. Я никогда не думал "я", только "мы". Что мы собираемся делать, во что мы верим, что мы хотим.
И вот все изменилось. Она в спальне, плачет. Я знаю, что она лежит на постели, лицом вниз, зажав ногами подушку, в руках скомканные платки. Ее глаза покраснели, опухли, ее бьет дрожь. Она хочет, чтобы я вошел, сел на край постели, произнес ее имя. Но я этого не сделаю. Не могу. Вдруг я сяду и почувствую запах секса? Слабый, отдающий металлом дух подсыхающей спермы.
Что он делал с ней? Нежно дышал ей в рот, гладил губы, ласково покусывал мочки ушей? Говорил ли он, что любит ее? Говорила ли она, что любит его? Обнимала ли она его так, как обнимала меня, одной рукой обхватив за голову, другой гладя щеку? Видел ли он те тайные местечки, которые принадлежали только мне? Издавала ли она звуки, предназначенные только для моих ушей?
Я снова всматриваюсь в снимок. Должен же быть какой-то знак, какой-то ключ, зашифрованное послание, способные объяснить грядущее предательство. Должно же быть что-то, чего я не вижу. Иначе бы я понял.
На следующий день после пожара в метро я вернулся домой из школы и увидел, что мама спит на диване в гостиной. Она не сняла ни пальто, ни туфель.
- Мама, - позвал я.
Глаза ее открылись, посмотрели на меня и закрылись снова.
- Мама, - позвал я снова. - Ты заболела?
- Я устала, только и всего, - сказала она.
- Утром с тобой было все в порядке.
- Это нашло внезапно, - сказала она. - Я вытирала пыль с книг и вдруг почувствовала, что мне нужно домой. Я с таким трудом добралась.
- Ты бы сняла туфли, - сказал я.
- Сними их сам, Лэмб.
Это были черные кожаные туфли на шнуровке, в которых мама обычно ходила на работу. На чулках спустились петли. Я сказал ей.
- Это неважно, - ответила она. - Действительно неважно. - Она села и схватила меня за руку. Усадила рядом с собой на диван. - Я должна рассказать тебе. О том, что случилось вчера вечером. Рассказать, что я видела.
- Ну? - спросил я.
- Всюду были машины "скорой помощи". И пожарные. Люди кричали. Там была одна женщина - моего возраста, она не могла найти своего сына. Она металась и выкрикивала его имя. "Адам! - звала она. - Адам! Адам! Адам!" А прохожие просто стояли и смотрели. Никто ничего не мог поделать. Мы просто стояли и смотрели. Ты слышишь меня, Лэмберт? Мы просто стояли там и смотрели! - Она плакала.
- А что вы могли сделать? - сказал я.
- Не знаю, - ответила она, еще крепче сжав мою руку. - Что-нибудь. Да что угодно. Мне надо было броситься туда, схватить первого попавшегося человека, вытащить из огня.
- Но ведь для этого были пожарные.
- А потом, - продолжала она, задыхаясь, - потом я увидела его. Человека, выбегавшего из метро. Ой был объят пламенем, Лэмб. Я видела, как горит его лицо. Он был совсем рядом. Его кожа плавилась. Как воск. А я смотрела. Мы все смотрели. Смотрела вся толпа. В толпе были дети, и они тоже смотрели. Никто не проронил ни слова. Никто не вздохнул, не заплакал, не вскрикнул, не пошевелился. Мы просто молча смотрели. Человек… горящий человек… он прошел шесть шагов. Я считала их, Лэмберт. Сосчитала их все. Помню, я подумала: "Пока он идет, он жив. Иди, не останавливайся. Не останавливайся". К нему подбежал пожарный с одеялом в руках. Горящий человек… он… он упал на землю, и пожарный набросил на него одеяло. Человек еще кричал… Я до сих пор слышу его крики, Лэмб… Я их слышу…
- Мама, перестань!
- Я должна рассказать тебе. - Она плакала так громко, что едва могла говорить. - Должна… рассказать тебе… Подбежал другой пожарный. Они… они сбили огонь. Они подняли одеяло. Этот человек… он весь обгорел, Лэмберт. Как полено. У него больше не было лица: Ни глаз. Ни ушей. Ни носа. Остался только рот. И он кричал. Кричал не переставая. Я видела во рту белые зубы. И ярко-розовый язык. Ярко-розовый овал в горелой черноте. И он кричал, кричал, кричал… - Она закрыла лицо руками.
Я посмотрел, как она плачет, и уложил ее в постель. Она все плакала. Когда отец вернулся домой, я рассказал ему, что произошло.