- Имеющий глаз да видит, сватья. Тут есть всё, что нужно для жизни. Слава богу, всё заработано вот этими руками, никому в глаза смотреть не стыдно. Нет, тот, кто породнится с нами, ни на что пожаловаться не сможет. Как говорят в народе, с хорошей лошади и упасть приятно. Та, что войдёт к нам в дом невесткой, ни в чём заботы не будет иметь. Это так же верно, что меня зовут Поллы-ага. А если чего понадобится достать, клянусь, такому человеку достаточно протянуть только руку. - И он постучал себя по груди, подтверждая правдивость этих слов.
Огульсенем слушала, кивала, но с лица её не сходило настороженное выражение. Калым можно выторговать один раз, второго не будет. Значит, обо всём надо договариваться сейчас, на месте. Тут есть много путей. Можно подольститься к новым родственникам, показав, как рад новому родству, и тем вызвать их щедрость, а можно сделать вид, что сомневаешься, так ли они богаты, как хотят показать. Тут главное принять правильное решение, не пропустить мгновенья: угадал - всё твоё.
- Всё хорошо, - сказала она наконец и широко развела руки в стороны, словно собираясь загонять курицу в курятник. - Но вот люди… Недаром говорят - на чужой роток не накинешь платок.
От удивления мать действительно приложила руку ко рту.
- Э, сватья! Что ты такое говоришь?
- Не я говорю, не я, сватья Сона. Народ.
Что ещё за народ такой на нашу голову. Кто нас чернит! По-моему, и пятнышка чёрного на нас не найдёшь.
- И я так думаю, сватья Сона. Конечно, это завистники распускают про вас слух, что рода хотя вы и хорошего, но бедным-бедны, и настоящих подарков вам не собрать, и денег у вас нет. Конечно, это ложь от начала до конца, как и то, что жадны вы и всякая у вас копейка на счету, и зимой у вас снегу не выпросишь - всё врут, я думаю. Но знаешь, что говорят про ложку дёгтя в бочке мёда…
Мне было видно, как всё больше и больше мрачнеет отец. Что верно, то верно, разбрасывать деньги он не любил. Слишком тяжёлым трудом ему всё доставалось, и даже помидоры эти доставались ему совсем не легко - ведь их надо и высадить, и поливать, и ухаживать за ними, и убрать во время, а потом ещё отвезти на рынок и продать; и всё это не снимало с него обязанностей по работе в колхозе.
Наконец он не выдержал и решительно прервал тётушку Огульсенем:
- Хватит, сватья. Кому я не нравлюсь, тот может ко мне не приходить. Но вот что скажу, сватья, а ты передай при случае другим - всё, что у меня есть, - заработано честным трудом. Ни у кого не украдено, ни у кого не занято. Всё, что есть - всё моё. Потому и берегу нажитое. И касается это только меня - сам нажил, сам и трачу. И в колхозных делах не последний - кто хочет, пусть посмотрит на Доску почёта.
- Вот именно, - подтвердила мама с чувством.
Я слушал всё это, и таким вот отец мой мне нравился. Никому он не давал себя задеть, и хотя, похоже, ему очень нравилось выступать в роли богатого хозяина, он скорее решился бы отказаться от своей затеи, чем терпеть оскорбления.
- Не дело ты, сватья, говоришь здесь уже целый час, - сказал он присмиревшей тётушке Огульсенем. - Повторяешь всякий вздор, чернишь нас. Я не собираюсь лаять в ответ на собачий лай. Наши разговоры с тобою окончены.
И он снова, уже в который раз, очень решительно достал свой клетчатый платок и стал вытирать им шею.
Тётушка Огульсенем так и села.
- Что ты говоришь, Поллы-ага! - запричитала она после минуты молчания, но настоящей уверенности в её голосе уже не было. - Побойся бога, сват. Да как я могу чернить вас, которым я отдаю в дом свою птичку, с которыми вот-вот породнюсь. Я передала только, что говорят завистники, да отсохнет у них язык. Подумай, сват, ведь если говорят и хулят, значит, завидуют, а если завидуют, значит, есть чему.
Нет, не глупа была тётушка Огульсенем. Её слова попадали прямо по назначению - в отцовские уши. Когда он перестал вытирать шею и обернулся, вид у него снова был довольный.
- Вот теперь, сватья, ты говоришь правильные слова. Завистники… да, конечно. Только у нищего, их нет. Кто в работе последний, тот в болтовне первый. Так что я давно уже не обращаю на эту болтовню никакого внимания, да и тебе советую то же самое.
- Вот именно, - поддержала его мама, а тётушка Огульсенем, довольная тем, что разговор, принявший было такой непредвиденный оборот, снова вернулся в нужное русло, повторила, как это:
- Вот именно.
Отец же, довольный тем, что восстановил таким достойным образом семейную честь, заключил:
- Только так и должен поступать тот, кто хочет со мной породниться.
Тётушка Огульсенем, похоже, смирилась:
- Всегда рада вас видеть в своём доме. Приходите, как договорились, будете самыми желанными гостями.
- Ну, что ж, договорились. Освобожусь от дел и вечерком загляну, - ответил отец небрежно.
Тётушка Огульсенем совсем уже собралась уходить, но мама держала её за рукав. Очевидно решив проявить вежливость, она сказала:
- У вас, сватья Огульсенем, болят ноги. Моему Поллы-джану ничего не стоит подвезти вас на машине.
Тётушка Огульсенем задумалась на мгновение, а отец бросил на маму выразительный взгляд, из чего она поняла, что он вовсе не собирается выезжать за ворота, чтобы отвезти соседку. Но и тётушка Огульсенем решила отказаться от такого предложения.
- Как ноги не болят, а до своих ворот донесут ещё. Всё из ума у меня не выходит та машина, что перевернулась, наскочив на столб, так и вижу, как лежит она, колёсами кверху. Да упасёт вас бог, сваты, от подобного несчастья. - И она трижды сплюнула.
Отец нетерпеливо пристукивал каблуком о землю; видно было, что ему не терпится остаться без свидетелей.
- Ну, до встречи, сватья, до встречи.
При больных ногах тётушка Огульсенем обладала одним замечательным свойством: она могла появляться и исчезать почти мгновенно. Вот и сейчас она исчезала, словно и не было её минуты назад.
Отец потёр руки и сказал возбуждённо;
- Ну, Сона, дело сделано.
И вдруг, совершенно неожиданно, закружился по двору. Это было так на него не похоже, но я уже сегодня на такое нагляделся и такого наслушался, что, взлети отец в небо, наверное тоже не удивился бы. А отец всё кружился, прихлопывал в ладоши и подпевал сам себе:
Хоть землю всю ты обойдёшь,
Невесты лучше не найдёшь…
И тут, остановившись, он обнял маму:
- Ты согласна со мною, Сона, что лучше Гульнахал невесты не сыщешь?
Надо ли говорить, что мама была с ним вполне Согласна.
- Не сыщешь, Поллы-джан, именно не сыщешь. Так и представляю, как она в красном курте на голове войдёт в наш дом.
Отец был не просто доволен, он, похоже, был счастлив. Машина снова тихонько заурчала.
- Садись скорее рядом, моя Сона, - крикнул отец и продолжил песню:
Хоть голова, как снег, бела,
А хорошо идут дела…
Да, похоже, в этот день обо всех позаботились и никого не забыли. Кроме, разве что, меня.
И я, выйдя во двор, подошёл к машине.
- Отец!
- Да, сынок, - необычно ласково отозвался он.
- Теперь и я всё знаю. Вы хотите женить меня на Гюльнахал, правда?
- Правда, сынок. Святая правда. Ты, надеюсь, доволен?
- Я боюсь огорчить тебя своим ответом, папа…
Но отец не дал мне договорить:
- Уж не хочешь ли ты сказать, что мы плохо о тебе позаботились? - сразу же вскипел он. - Нет, ты скажи, - наседал отец, - плохая девушка Гюльнахал? Можешь про неё сказать хоть одно плохое слово.
- Нет, - признал я. - Не могу.
- Ну, то-то, - торжествующе заключил отец. - Если не считать, что бабушка у неё чуть-чуть болтливее, чем хотелось бы, девушка тебе выбрана без изъяна.
Я видел, как гордится отец своим выбором, и знал, что причиню ему своими словами большое огорчение, но я сказал то, что должен был сделать уже давно.
- Мне очень жаль, папа, но это ваш выбор, а не мой. Свой я давно сделал. Гюльнахал - прекрасная девушка, это ты говоришь сущую правду. Но ты не знаешь, кого выбрал я, а кроме того ты не знаешь, как относится ко всем вашим затеям сама Гюльнахал.
А это не мешало бы узнать.
- Ты слышишь, Сона, чего он боится, наш сын - что он не понравится девушке. Если у неё и есть что-нибудь в голове, - сказал он со своей обычной самоуверенностью, - то едва услышит, что может породниться с нами, всё мигом выбросит из головы, клянусь своими усами, - и он погладил свои усы. - Ни о чём не беспокойся, сынок, - успокоил меня отец. Гюльнахал - послушная девушка, на всё смотрит глазами родителей. Раз их согласие на вашу свадьбу получено, значит беспокоиться нечего. А что касается ключа к её сердцу - ты найдёшь его, я уверен, - и он без хитрости подмигнул мне.
Я понял, что он, как ребёнок игрушкой, увлечён своей выдумкой. Мне даже было по-своему жаль его - ведь своим решительным "нет" я разрушал все его воздушные замки. Поэтому я старался говорить с ним как можно мягче.
- Отец, пойми меня. Мне не нужна купленная девушка. Ни эта, ни любая другая.
Отец расценил мою мягкость по-своему.
- Э, сынок, не думай, что у твоего отца глаза на затылке. Думаешь, я не знаю, кого ты выбрал? Ту самую девушку, что работает в посёлке врачом. Но, вот, видишь, ты уже покраснел. Как её зовут - не Кумыш, а?
Он подошёл ко мне вплотную:
- Знаешь, что в народе говорят? Латай дыру, пока мала. Так и здесь. Пока не зашло слишком далеко, забудь её, сынок. Это тебе говорит отец, который любит тебя. Потом спасибо скажешь.
- Как же можно бросить человека, которого любишь всей душой?
Отец ласково взял меня за плечо:
- Нелегко это сделать, сынок, знаю. Тут сразу не отрежешь - всю жизнь болеть будет. Ну а если не сможешь её забыть, дружи с ней после свадьбы, против этого у меня возражений нет.
- Мне очень жаль, отец, - сказал я. - Мне очень жаль тебя огорчать, но что мне делать - не знаю. Раз ты знаешь кому отдано моё сердце, думаю, не станешь меня неволить.
- Посмотри на него, - рассердился отец. - Посмотри на него, Сона. Вот какова благодарность за то, что я не досыпал ночами, всё стараюсь для него, а он… Нет, Ашир, не бывать по-твоему. Если ты родителей не уважаешь, и от них ничего не жди. Вот тебе моё последнее слово: скорее волосы вырастут у меня на ладони, чем соглашусь привести в дом другую невестку. Ничего не скажешь, хорошо ты отблагодарил родителей, что вскормили тебя и вспоили, одевали и обували.
- Мне кажется, ты упрекаешь меня съеденным хлебом, отец? Этого я от тебя не ожидал.
Бедная мама поворачивалась то к одному, то к другому, не в силах сказать ни слова.
- Поллы-джан, Поллы-джан, ну успокойся. Ашир, сынок, зачем ты упрямишься, расстраиваешь нас. Ну, помиритесь, прошу вас.
Но отца уже трудно было остановить. С дрожащими губами он стоял возле меня, едва доставая мне до плеча, и что-то пытался сказать, но от волнения не мог. Наконец он оттолкнул маму и закричал на неё, неповинную ни в чём.
- Замолчи, женщина. А ты, Ашир, слушай. Или ты подчинишься моему выбору и женишься на невесте, которую мы тебе нашли, или… или… - он хотел что-то сказать, но не находил самых грозных, способных меня испугать слов. - Одним словом, я тебя женю - и точка. Давай в машину, чего ревёшь, - закричал он на маму, которая утирала слёзы. И едва только мама уселась с ним рядом, он рванул с места и умчался в туче пыли, не закрыв за собой ни ворот гаража, ни ворот нашего дома.
Секизяб мне по-прежнему друг
Вот такая смешная история приключилась со мной в этот день. Трудно даже представить, что было бы, если бы не подоспевший так во время отгул. Теперь многое, чего я не понимал, стало для меня совершенно ясно: в частности - почему так изменился мой отец. Знаете, я даже не очень на него и сердился. Всё-таки по-своему он очень любил меня, и всё, что он делал, делал для моего счастья, - так, как он это счастье понимал. И кто знает, может и моя вина была в том, что случилось. Определённо была.
Ни раньше, ни позже ни единым словом я не дал понять моим родителям, что я люблю Кумыш. Сколько раз я собирался поговорить с мамой о Кумыш - и всё не решался, то одно мешало, то другое. Вот и дособирался. Я ведь чувствовал, что и папа, и мама, не имея никакого представления о Кумыш, настроены против неё. Предрассудки? Легко смеяться над ними тому, у кого их нет в крови, а мама и папа всю жизнь прожили вдали от города, и город казался им тем самым местом, откуда на человечество обрушиваются все грехи, и как осуждать их за это. Стоило мне заговорить о Кумыш и, я уверен, вспыхнул бы скандал и начались бы нескончаемые разговоры и обиды. Можно понять и меня - кому хочется обижать собственных родителей, которые готовы для тебя в огонь и воду. Но и Кумыш я ничего не мог объяснить. Она выросла в семье, где уважали свободу друг друга, и не могла понять мою собственную нерешительность. Если бы я поделился с нею своими мыслями, она могла бы отвернутся от меня, посчитав, что я ещё не созрел, чтобы самому решать свою судьбу.
И она по своему тоже была права.
А что оставалось делать мне? С одной стороны жаль родителей, от души желающих мне счастья, с другой стороны жаль Кумыш, с которой я не согласился бы расстаться ни за какие сокровища на свете.
Да, вполне впору было тут и смеяться, и плакать. Но я не стал ни плакать, ни смеяться, а просто пошёл к своему старому другу Секизябу, такому же седому от пены, и такому же вечно молодому. Так я поступал всегда, когда надо было принять какое-нибудь решение или забыть какую-нибудь обиду. Стоило только сесть у подножия водопада, как холодная, стремительная и прозрачная, как журавлиные глаза, вода смывала все печали и обиды, и, глядя, как она пузырится, клокочет и, звеня, уносится вдаль, ты забывал обо всём на свете, кроме радости, которая вместе со свежим воздухом наполняла твою грудь.
И вот я снова на речном берегу. Здравствуй, старый друг. Ты не забыл ещё меня? Как я соскучился по своему добродушному ворчанию. Подожди, устроюсь поудобней и всё расскажу тебе, ничего не скрывая. Только тебе я могу сказать всё без утайки, уверенный, что ты поймёшь меня и не станешь сердиться. Ты одновременно и учитель мой, и друг, и только тебе я обязан тем, что никогда не ощущаю себя в одиночестве. Разве не тебе я поверил тайну своей любви? Разве не при тебе мы с Кумыш поклялись любить друг друга до последнего вздоха? Разве не прячешь ты в своих водах её отражение, которым я так любил любоваться, когда мы с ней склонялись вместе над какой-нибудь тихой заводью. Да, да, я знаю твою тайну, старый и вечно молодой Секизяб: ты хранишь в своей памяти лица всех людей, когда-либо пересекавших твой поток, хороших и плохих, добрых и злых, молодых и старых…
Не раз и не два сидели мы с Кумыш на берегу Секизяба. Иногда наши отражения в водах были столь неправдоподобно чёткими, что хотелось потрогать их, убедиться, что это отражение в воде, а не в зеркале. Я и без того знал, насколько красива Кумыш, но когда видел её лицо, отражённое водой, поражался её совершенным линиям. Тогда она напоминала мне русалку из сказок, случайно встреченную на берегу одиноким путником. Внезапно налетел ветерок и рябь смыла дорогие мне черты. От неожиданности я притянул к воде руки, словно желая удержать исчезающее изображение, а Кумыш, увидев это, сказала - и я не понял, что было в её голосе: беззаботность или печаль: "Вот и унёс ветер твою русалку, Ашир". Потом, помолчав, улыбнулась и сказала: "Не грусти". Если придёшь на это место и позовёшь её любящим сердцем, она явится к тебе. Так, по крайней мере, говорят преданья".
Вот о чём я думал, пока медленно брёл по такой знакомой мне тропинке, которая сама собой должна была пройти мимо медпункта. И прошла - но кто же улыбается мне из открытого окошка улыбкой ослепительной, как тысяча солнечных зайчиков? Не надо быть мудрецом, чтобы догадаться.
- Ашир! - кричит мне Кумыш. - Погоди минутку.
Я готов ждать её и минуту, и долгие годы, но этого не требуется: она вылетает мне навстречу из-за угла дома, где расположен медпункт, и спешит мне навстречу. Как прекрасна её походка, она напоминает полёт птицы, стремительный и плавный. Как прекрасны ямочки на её щеках, когда она улыбается, не в силах скрыть переполняющую её любовь. Сколько бы мы не встречались, я всегда кажусь себе рядом с ней неотёсанным чурбаном, этакой глыбой, которую только что вывернул из земли ковш экскаватора.
Вот и сейчас лицо её светилось.
- Ну, здравствуй, Ашир…
Простые слова, правда. Но в голосе её было столько радости, столько доверия и любви, что если бы я не понимал этого до сих пор, то понял бы сейчас: никакой другой девушки я не смогу полюбить, пока я жив и в жилах у меня течёт кровь.
- И так, ты идёшь мимо меня.
- Не мимо тебя, а прямо к тебе.
- Значит прямо ко мне, но мимо работы. Ты что же прогульщиком стал? - И она шутливо наморщила носик. - Отвечай!
- Слушаюсь. Законный отгул. Вот так-то. Соскучился по Секизябу и решил поболтать с ним немного.
- А ещё по кому соскучился?
- А ещё по кому? Есть тут одна девушка, но кто она - не скажу.
- Ах, так! Тогда я тебе кое-чего скажу.
Я обнял её.
- Если не скажешь, не отпущу тебя. Люди придут в медпункт, станут искать врача, а врача нет. Запишут тебе прогул и объявят выговор. Давай, говори, что хотела.
Кумыш попыталась освободиться из моих объятий.
- Ты совсем с ума сошёл, Ашир. Действительно, сумасшедший. Скажу, конечно, скажу, только не сейчас. Это наша с тобой общая радость, в двух словах не скажешь - половина удовольствия пропадёт. Ну, отпусти меня.
- Поцелуешь - отпущу.
Она незаметно повела глазами по сторонам, нет ли кого, а потом вытянувшись во весь рост, обожгла меня своими губами. И снова я смотрел, нет, любовался её походкой, похожей на полёт: только что она была здесь и ещё воздух в том месте, где она стояла, прижавшись ко мне, благоухает, как куст роз, а теперь её нет.
Слова Кумыш не давали мне покоя. "Что хочет она мне сказать?" Наша с ней общая радость? Что же это?
Да, видно такие загадки разгадывать мне не по зубам. Думая об этом и ожидая, когда я снова смогу увидеть Кумыш, я без толку слонялся по аулу. Я пытался разгадать, что же могли означать слова Кумыш, предполагал и то, и это, но только ещё больше запутывался. Проходя через посевы, я наткнулся на стайку работавших девушек. Одна из них, которую я сразу и не узнал, окликнула меня;
- Эй, Ашир! Иди к нам, жених, угостим чем-нибудь!
И она раскатисто рассмеялась. По смеху я узнал её. Нязик! Она была всё такой же насмешницей. Сколько лет прошло с тех пор, как мы закончили школу - пять? шесть? Нязик успела и замуж выйти, и двух малышей родить. Впрочем, не она одна - почти все выпускники нашего класса остепенились и обзавелись семьями - кроме меня и ещё одного-двух парней, которые уехали на учёбу далеко от дома, в Москву и Ленинград. Среди девушек, окружавших Нязик, я заметил Гюльнахал, ту, Что отец прочил мне в невесты. Сначала я не хотел подходить к девушкам; сказать по правде, я немного побаивался острого языка Нязик, который после замужества стал, похоже, ещё острей, но всё-таки подошёл.
Да, это была всё та же Нязик, которая когда-то задевала меня своими насмешками. Замужество явно пошло ей на пользу, она как-то выровнялась, налилась и стала просто красавицей. Но смех её был всё тот же - немного игривый, немного манящий и достаточно громкий.