- Нравится не нравится, - сказал отец. - Конечно, не нравится, а что делать? Эта проклятая сватья вопьётся, как комар, и пока не выпьет всю кровь, не отвалится.
- Да, не больно-то нам повезло, если при такой девушке, как Гюльнахал, оказалась такая сватья, как Огульсенем, - пожаловалась мама. Нехорошо так говорить про будущих родственников, но уж больно хитра она, так и норовит в душу заглянуть, да ещё и наизнанку вывернуть. Боюсь, не вышли бы все наши хлопоты впустую, Поллы.
От такого предположения отец отмахнулся.
- С таким женихом, как наш Ашир, да с такими родственниками, как мы, надо совсем ума последнего лишиться, чтобы не то что искать - думать о другом. Была бы шея, а хомут найдётся - слышала такое? Нет, нет, это и из головы выбрось. Конечно, сватья Огульсенем не подарок, что и говорить, но видела ты человека, который был бы сам себе враг? Нет, моя Сона, можешь мне поверить - эту самую сватью теперь не прогонишь от нашего порога, как муху от мёда.
Всё это отец произносил с важным видом, и с каждым сказанным словом принимал всё более гордую позу. Наконец, спина его стала совсем прямой, как если бы он проглотил ручку от лопаты.
- Запомни, Сона, что я самый уважаемый среди сельчан… ну, может быть, после Ташли-ага. Никто слова плохого не может о нас с тобой сказать, а об Ашире - тем более. Так что не волнуйся: если Гюльнахал тебе нравится, то скоро она будет помогать тебе в нашем доме, накинув на себя красное курте. Правда, я не спрашивал тебя, хорошо ли ты ознакомилась с достоинствами этой девушки - согласись, что это не моя, а твоя забота.
- Озакомилась, Поллы-джан, ознакомилась, - успокоила мать. - Уж тут, будь спокоен, я всё высмотрела и всё выспросила.
- Ну и что ты скажешь о ней?
И не говори, Поллы-джан. Захочешь худое сказать - и у врага язык не повернётся. Ковры ткёт то-кие - что хоть сейчас в Ашхабад на выставку, сесть на них - и то жаль. А какие тюбетейки шьёт - это я и передать словами не могу. И на машине работает так, что глаза разбегаются: с такой быстротой шьёт, что и старой мастерице за ней не угнаться. Одним словом - чистое золото.
- Ну, что ж, - рассудительно заметил отец. - Если ты будешь ею довольна, значит, всё в порядке. Ведь прежде всего это помощница в дом, не так ли?
- Вот именно, - подхватила мама. Очевидно, она давно уже обдумала, чем заставить заниматься невестку, поэтому она сразу начала перечислять:
- Перво-наперво заставлю её выткать огромный ковёр, во-от такой большой, - и мама, как могла широко развела руки и даже глаза закрыла от удовольствия. - Затем скрою ей несколько тюбетеек, и не отойду от неё, пока она всё не вышьет. Потом она будет делать мне вышивки, потом сошьёт несколько платьев, отдам ей уход за коровами, пусть за домом смотрит, стирает бельё, варит обед и ещё…
- Э-э, Сона, проснись - слегка затормошил маму отец. - Ты ещё не запрягла, а уже понукаешь. И то будет делать твоя невестка, и другое, и пятое, и десятое. А ты что будешь делать тогда - стоять, раскрыв рот?
Мама обиделась:
- А что же, Поллы-джан? Ты же сам сказал, что невестка в доме первая помощница.
- Если хочешь пахать на корове, не жди от неё молока, - сказал отец. - Ты что же, хочешь замучить девушку с самого начала? Так не делают, скажу я тебе.
- Ничего с ней не случится, - возразила мать. - Я же работаю.
- А я тебе говорю, она должна привыкнуть. Выйдет замуж, поживёт у нас, потом вернётся на месяц к родителям, потом снова придёт к нам. Вот тогда и посмотрим, что ей делать.
- А я хочу тебе сказать, - начала мама с непривычным для неё упрямством, но отец не дал ей даже договорить.
- Всё. Как я сказал, так и будет.
- Что же ты её откормить хочешь?
- Откормить не хочу, а уморить не дам. И всё. Не раздражай меня больше своей болтовнёй.
И он поднялся.
- Поллы, - сказала мама. - Я вот что подумала…
- Опять какая-нибудь ерунда?
- Это уж ты сам реши - ерунда или нет. А люди говорят, что сын Хайдара давно уже влюблён в Гюльнахал, да и девушка к нему неравнодушна. Не оказаться бы нам посмешищем.
Отец снова сел. Известие неприятно поразило его. Он снял свою небольшую шапку, вынул из неё тюбетейку, достал платок и вытер вспотевшую бритую голову.
- Я видел сегодня этого Хайдара на базаре. Он тоже продавал помидоры. Уж не решился ли он перебить у нас невестку ещё большим калымом? Что ты по этому поводу думаешь, женщина?
Мама не знала, что она по этому поводу думает.
- Я думаю, думаю… просто не знаю, что и подумать, - призналась она наконец.
- Он должен был совсем сойти с ума, если предположил, что Гюльнахал, да ещё против воли родителей, может предпочесть его сына, этого недотёпу… как его там, Чарыяра, нашему красавцу Аширу.
- Говорят, этот Чарыяр… он всюду следом ходит за Гюльнахал, и что девушка вроде благоволит к нему, а некоторые даже намекают, что они просто влюблены друг в друга.
- Даже думать не хочу об этом нахале Хайдаре, - отрезал отец, - а о его сыне и тем более. Ты видела его, Сона? Он и мизинца такой девушки, как Гюльнахал, не стоит. А семья? Разве можно сравнить её с нашей? Меня, скажем, с этим Хайдаром?
- Когда-то ты говорил, - осторожно заметила мама, наверное, из чувства справедливости и доброты, - когда-то ты говорил, мой Поллы-джан, что когда вы были совсем маленькими, вы дружили с Хайдаром, и даже прозвище Хайдар Прямой дали ему за его независимый характер.
- Что было, то, было, - вынужден был признать отец. - Да и разве я говорю, что Хайдар Прямой - плохой человек? Разве он хочет жениться на нашей будущей невестке Гюльнахал? Нет, ты сама это знаешь. Речь идёт о его сыне Чарыяре. А тот - просто перекати-поле - сегодня он поливальщик, завтра - бульдозерист, в самодеятельном театре выступает, ещё кем-нибудь объявится. Поэтому я и говорю - сын Хайдара Прямого - не пара для Гюльнахал. Да и вообще, женщина, что за глупая у тебя привычка - приплетать к разговору каких-то неизвестных мне людей. Почему ты уже полдня разговариваешь со мной о каком-то неведомом мне Чарыяре, будь он хоть трижды сыном моего старого друга Хайдара.
- Опять я тебе не угодила, - рассердилась мама.
- Угодила - не угодила… Разве в этом дело? как всегда вы, женщины, никогда не способны думать о каком-нибудь деле в целом, а видите только один краешек дела. При чём тут сын Хайдара Прямого, с которым я дружил сорок лет назад? При чём тут нравится он или нет этой девушке? Разве это главное? Главное то, женщина, что мы договорились твёрдо с родителями Гюльнахал, что она войдёт невесткой именно в наш, а не в какой-нибудь иной двор, а всё остальное - это честности. Поняла ли ты теперь это своим женским умом?
- Я всё теперь поняла, - покорно ответила мама.
- Вот видишь, - удовлетворённо сказал отец. - Вот и ты уже всё поняла. Я вовсе не такого уже низкого мнения о женщинах, как это иногда можно было бы предположить на основе моих строгих замечаний. Более того, я уверен, что женщина, если ей всё толково и неторопливо объяснить, может понять всё… или точнее почти всё. Вот и ты поняла теперь, что есть главное в наших делах, а что нет. С таким мужем, как я, ничего случится не может.
- Тьфу, тьфу, - сплюнула мама через плечо. - Не надо так говорить, Поллы-джан. Мы все в руках непредвиденного. Вот его-то я и боюсь.
- А я тебе приказываю, как мужчина этого дома, не бояться ничего. Знаешь поговорку: если волк поможет, то и комар лошадь свалит. Помогай мне в том, в чём можешь, а остальное я беру на себя. Как всегда.
- Вот именно, - привычно произнесла мама.
Отец, ты меня обижаешь!
Немного отдохнув, родители вышли на участок. У каждого было там вдоволь работы: отцу надо было размотать длинный шланг и подтащить к дальнему участку с помидорами; мама засучила рукава и принялась готовить корм скоту. Но видно такой уж это был день, когда ничего из задуманного толком не удавалось завершить. Едва только из шланга брызнули первые струйки воды, как в нашем дворе, словно по волшебству, появившись не то с неба, не то из-под земли, вновь стояла тётушка Огульсенем.
Не могу сказать, что на лице у родителей отразилась какая-то радость при виде этой говорливой и настырной сватьи и будущей родственницы, но вежливость требовала от них внимательности, и они, скрывая неудовольствие, отложили все свои дела и устремились ей навстречу, как если бы не видели её минимум полгода.
- Добро пожаловать в этот неурочный час, сватья, - это сказала мама.
А отец более или менее сдержанно буркнул:
- Стряслось что-нибудь у тебя, тётушка Огульсенем?
- Вот именно, - ответила тётушка Огульсенем и крепко хлопнула себя ладонью по ляжке. - Именно случилось. Свалилось, как снег на голову. И надо стрястись такому именно в тот день, когда мы почти обо всём договорились. - С этими словами тётушка Огульсенем опустилась, на землю, и словно в величайшем трауре и горе стала прихлопывать ладонью по земле.
- Что могло стрястись? - наклонившись к маме, спросил отец, не без смятения поглядывая на сидевшую у его ног сватью.
- Ума не приложу, Поллы-джан.
- Боюсь, не сбылись ли мои смутные подозрения.
- О чём ты, Поллы-джан, - не поняла его мать.
Отец наклонился к уху матери ещё ближе:
- Я боюсь, что наша невестка сбежала из родительского дома.
- Ты… ты это всерьёз думаешь?
- А ты посмотри только на сватью, - ответил отец, взглядом показав на сидящую на земле у его ног тётушку Огульсенем. - Если не это - то что же? Ты только послушай, что она бормочет.
Мама прислушалась.
- И где были мои глаза, чтобы им вылезти раньше, чем они это увидели, - вот что донеслось до моих ушей и уж, конечно, до ушей моих родителей. - Разве я могла, дорогие сваты, подумать даже, что такое может случиться - это со мной, Огульсенем.
- Вот видишь, - сказал отец и почему-то оглянулся.
- Теперь вижу, - согласилась мама и тоже оглянулась.
- Видишь теперь, насколько я был прав, допуская такое, - твердил отец.
- Вижу, Поллы, вижу, - согласно поддакивала мама.
- Всё-таки, женщина, - заявил отец, - тебе нельзя доверять ни в большом, ни в малом.
- В чём же я провинилась, Поллы-джан? Не понимаю.
- В чём? Да уж, конечно, ты не понимаешь. А то, какие разговоры про нас пойдут - тоже не понимаешь? "Стоило Поллы-ага, - так станут теперь говорить, - посватать своего сына за Гюльнахал, как она тут же сбежала неведомо с кем и неведомо куда". Это ли не позор?
Мама побледнела.
- А чья это была идея - породниться с тем домом? - ехидно спросил отец. - Кто пел мне в уши с утра и до вечера, какая прекрасная невестка нам достанется? Не ты ли ещё час назад расхваливала ковры, которые она будет ткать, и подсчитывала тюбетейки, которые она вышьет?
Мама покорно опустила голову - да и что она могла сказать?
Тётушка Огульсенем, сидя на земле и ритмично ударяя ладонью, как в бубен, продолжала на одной и той же низкой ноте:
- Ай-вай, сваты, и что за несчастье на мою голову, Что же теперь делать? И кому, кому мне теперь пожаловаться, и кто мне посочувствует в моём горе?
Мне даже стало немного жаль тётушку Огульсенем - похоже было, что она искренне огорчена всем происшедшим.
Отец же, отвечая одновременно и распростёртой у его ног сватье, и маме, авторитетно заявил:
- Кто ложится спать рядом с собакой, просыпается в мухах. Кто не может смотреть как следует за своим имуществом, не должен заглядываться на чужое. Так я думаю.
Так он и на самом деле думал, но сказал это, понятно, не для того, чтобы познакомить тётушку Огульсенем со своими мыслями, сколь интересными бы они ни были, а для того, чтобы узнать, что думает по поводу происшедшего она сама и что думает теперь предпринять. Вообщем, отец, как мне казалось, больше всего хотел вернуться к своим помидорам. Но мама из солидарности, присущей всем женщинам, посочувствовала сватье Огульсенем.
- Бедняжка! Как ей не повезло, - обратилась она к отцу, проявлявшему уже все признаки нетерпения, а самой Огульсенем сказала: - Чем мы можем помочь тебе, уважаемая?
- Помочь! - завопила тётушка Огульсенем глубоким басом. - Как можно помочь тому, кто уже издох.
- Издох? - Это слово и мама, и отец произнесли одновременно.
- Где? - удивился отец.
- Когда? - спросила мама.
- Только что, - отвечала тётушка Огульсенем, роняя непритворные слёзы. - Только что у меня на глазах, в канаве. И верблюжонок погиб вместе с ней, - завыла тётушка Огульсенем ещё более страстно. - Вах-вах, не утешусь я никогда.
Тут даже я почувствовал, как у меня по коже пробежал мороз. Я уже ничего не понимал, а каково было моим родителям, которые и вообще-то соображали не так быстро. Нет, ничего нельзя было понять из завываний толстой сватьи, которая упрямо не хотела подниматься с земли и требовала родственного сочувствия. Но какого? В этом был весь вопрос.
Если Гюльнахал сбежала из доме, не желая подчиниться воле родителей - это было одно, и сочувствие тут должно быть тоже одно. Если по какой-то причине она попала в канаву и там, как выразилась только что тётушка Огульсенем, "издохла" - это было совсем другое. Но все карты смешивал неведомо откуда появившийся верблюжонок, которого можно было жалеть, но сочувствовать которому вовсе было не обязательно. И тут, вероятно, понимая, что ещё немного и у него ум зайдёт за разум, отец решился на действие самого непочтительного порядка, а именно: он просунул обе руки под мышки тётушки Огульсенем и самым непочтительным образом встряхнул её, как мешок с луком.
- Зачем ты трясёшь меня, Поллы-ага, - удивилась тётушка Огульсенем, на мгновение прерывая свои жалобы.
- Кто сдох? - напрямик спросил её отец. - Гюльнахал?
- Типун тебе на язык, сват, - возмутилась сватья и стала медленно подниматься с земли. - Что за мысли у тебя в голове.
- Если не Гюльнахал, - сказал вконец сбитый с толку мой родитель, - то о ком же ты причитала тут?
- О верблюдице с верблюжонком, о ком же ещё! Ах, сват Поллы, как я хотела этого верблюжонка подарить своей дочери на свадьбу, а теперь - ни верблюдицы, ни приплода.
- И это из-за какого-то дохлого верблюда вы, сватья, проливали здесь столько слёз, - рассердился отец, почувствовав себя в дураках.
- Разве верблюд - это муха, из-за которой не стоит горевать? - возмущённо возразила тётушка Огульсенем. - А я-то бежала к вам, как к родным, думала найти у вас сочувствия или, на худой конец, получить совет - нельзя ли спасти хоть что-нибудь, ведь пропадаем такая гора мяса. И шкура, и жир…
Да, я понял, что с такой родственницей мои родители не знали бы скуки до конца своих дней. Мне лично было уже довольно всего, и я вышел во двор. Я не собирался смеяться, но как только увидел всю эту троицу и вспомнил совсем недавние события, как на меня напал самый неудержимый смех. Я пытался сдержать его, и от этих усилий мне становилось ещё смешнее, так что я наконец расхохотался, как полоумный.
- Не вижу ничего смешного в том, что у нашей сватьи сдохла верблюдица, - недовольно заметил по этому поводу отец. - Решительно ничего.
Мама, подойдя ко мне, осторожно похлопала меня по спине.
- Может что не в то горло попало? - заботливо спросила она. - Идём в дом, я сейчас напою тебя чаем, сынок.
- Ты мог бы что-нибудь и сказать нашей гостье, - заметил отец. - А то могут подумать, что ты и разговаривать не умеешь.
Я молчал. Что я мог сказать этой старой женщине, которой казалось, что она делает что-то очень важное, в то время, когда она совершенно очевидно (и особенно очевидно это было мне) просто попусту теряла здесь время. Но разве я мог ей сказать: "Займитесь, уважаемая тётушка Огульсенем, подыскиванием другого жениха для вашей дочери". Нет, это было бы невежливо и грубо. Поэтому я лишь посочувствовал по поводу погибшей верблюдицы и ушёл в дом. Я слышал, как тётушка Огульсенем сказала мне вслед:
- Что-то глаза у него жёлтые. Уж не болен ли он у вас?
Мама заверила тётушку Огульсенем, что я здоров. И раз уж разговор зашёл обо мне, не могла не прибавить:
- Нет, вы скажите, сватья Огульсенем, кто может сравниться в ауле с нашим Аширом? Строен и высок, как чинара. Только разве что молчалив немного - ну да это не беда. Вот мой Поллы тоже говорит не часто, но уж если скажет, то только держись.
Мой отец приосанился.
- Да, - согласился он. - Мужчины в нашей семье попусту болтать языком не любят. Недаром говорят: "Слово серебро, молчание - золото".
- Ох, и любите вы своего сынка, - не то с завистью, не то с осуждением сказала тётушка Огульсенем. - Смотрите, так он у вас никогда взрослым не станет.
- Нет уж, сватья, - вступилась за меня мама. - Всё, что угодно, только не это. Посмотри, как он работает. И в институте учится, и в научном обществе занимается. Я верю, Ашир ещё себя покажет, а, Поллы?
- В нашей семье все мужчины таковы, - с достоинством поддержал её отец. - А такого, как Ашир, надо ещё поискать.
Тут вновь оживилась тётушка Огульсенем. Вот уже целую минуту ей не давали вставить слова, но теперь она оседлала любимого конька и перехватила инициативу.
- Да, - взяла она нить разговора в свои руки. - По сравнению с нынешней молодёжью ваш Ашир - парень хоть куда. Да и вообще с парня - какой спрос. Но вот девушки - я не говорю, конечно, о своей птичке Гюльнахал, - остальные - Гог и Магог, лучше бы им не рождаться на свет. Совсем потеряли стыд. Просто не веришь собственным глазам, когда увидишь. Да что там, - вот шла я сюда и повстречалась - с кем бы вы думали? С этой пигалицей, дочкой Сахата. Сидит себе за рулём трактора, а саму-то из-за руля невидно. И ничего - пашет себе. Говорят, она одна вспахала всё поле из-под ячменя, что у старых развалин. Не дай бог в такую влюбиться да в дом невесткой привести, никакого толку не будет. А вы видели бы, во что она была одета! В этот… кумбен… зион, или как там его, словом, где рубашка вместе с брюками, точь-в-точь мужчина.
- Упаси бог, - замахала руками мама.
- Это ещё что, - вновь затараторила сватья, напрочь, похоже, забывшая, что ещё полчаса назад сидела на земле, обливаясь слезами из-за издохшей верблюдицы. - Это ещё что. Вчера проходила я мимо школы. Ва-а-ах, в глазах почернело. Здоровые парни и взрослые девушки бегают по площадке за мячом, прыгают, как горные козлы, хватают друг друга, а у самих - всё наружу, и где прикрыто, и где голо.
- Ужас, - вторила мама, а отец промолчал.
Тётушка Огульсенем ожидала более горячей поддержки. Она с упрёком посмотрела на моих родителей.
- Говорят, что стоит женщине оседлать коня, и наступит конец света. Разве народ зря скажет? Вот мы и дождались светопредставления - девушка вместо того, чтобы готовить обед или ткать ковёр, сидит верхом на тракторе и скалит зубы, а попробуй сделай ей замечание, ответит такое - замертво упадёшь.
- Н-да, - неопределённо вздохнул отец и с тоской посмотрел в сторону помидорных грядок.