- Тогда слушай мою команду, Саадат! Будь готова: через два года я кончу учиться. Ты тоже к тому времени должна кончить ученье. И тогда справим свадьбу. Итак, к светлому будущему шагом марш!
Позабыв, что старушка может услыхать, Саадат рассмеялась. Да так звонко, безудержно, что от ее смеха - мне показалось - в алебастровой нише зазвенели фарфоровые пиалы.
И тут же смех оборвался. Девушка заговорила серьезным тоном. Она спросила… о матери Ядгара. Но я ничего не ответил и обещал рассказать все после свадьбы.
Долго мы сидели с Саадат и тихо беседовали. Окончательно уговорились так: я, взамен калыма, стану врачом, а она, взамен приданого, станет педагогом.
В Ленинграде я учился еще два года и в отпуск в Ташкент ни разу не съездил.
Мне Саадат писала, я изредка отвечал. Переписка с домашними тоже не была особенно частой.
"Мы соскучились, - писали мне из дома. - Сын твой Ядгар очень истосковался. Матушка чувствует себя нездоровой", - и все в таком же роде.
Пришло время государственных экзаменов. По многим предметам профессора нашли мои знания хорошими. Для дипломной работы мне следовало бы остаться еще на год в Ленинграде, по я попросил разрешения выполнить ее в Ташкенте. Мне разрешили. Я простился с Ленинградом.
Я снова не послал домашним телеграммы о своем приезде. Знала только одна Саадат.
Поезд замедлил ход у платформы Ташкентского вокзала. Я смотрел в окно. Встречающие пробегают вдоль вагонов.
Вот она, Саадат, которую я так долго ждал. Я постучал в окно. Она вскинула глаза.
- Джура!
И побежала к дверям. Не стесняясь посторонних, Саадат бросилась ко мне в объятия. Я крепко обнял и поцеловал девушку, нимало не беспокоясь, что мешаю проходящим пассажирам.
Мы пришли домой вместе, будто вместе ездили в Ленинград.
Узнав, что ученье закончено, моя мать была вне себя от радости. Надежда на мою женитьбу, которая столько лет оставалась мечтой, теперь стала близкой. Я узнал, что оба дома готовятся к свадьбе. У меня уже не было никаких причин откладывать женитьбу.
Ядгару шел седьмой год. Кто-то ему сказал про свадьбу. Он подошел ко мне и, обняв мои колени, спросил:
- Папа, вы мне дадите молоденькую маму? Да?
А я глядел на него с грустью и думал: "Бедный Ядгар, когда-нибудь ты узнаешь, что я тебе не отец. Что мать твоя, красивая, но легкомысленная женщина, тебя бросила, а отец черствый, неизвестный мне человек, которого я в глаза не видел. Нет, Ядгар, - говорил я себе, - ты мой сын, и только мой!"
- Какую еще тебе нужно маму, сыпок? А наша матушка? Она и тебе, и мне, и Абдугани, и Кумри - всем нам мать. Кого же тебе еще?
Он опять вертится около меня и ласкается.
- Возьмете, а! Матушка ведь моя бабушка. А мне дайте Саадат. А то я сам возьму ее себе, сделаю своей мамой.
- Дурной ты! Кто тебе сказал? Ладно, ладно, возьму, - засмеялся я.
В один из знойных июньских дней, когда на винограде "чарас" выступили первые черные родинки, а ананасные дыни сделались слаще меда, мы с Саадат отправились в загс.
Второй раз в жизни я пришел сюда. И многое невольно припомнил. Я не забыл даже правил, касающихся неприглядной стороны семейной жизни - развода. Будто я только вчера стоял здесь за столом рядом с той коварной красавицей. Я даже вздрогнул и посмотрел на свою спутницу. Нет, это моя Саадат! Верная Саадат!
Такая красивая, красивее той. И я пришел сюда заключить с ней счастливый союз на всю жизнь.
У весов две чаши, у каждой: вещи две стороны. В сладком есть горечь и в темноте - свет, у ночи - день, у колючек розы.
Много я претерпел из-за того развода по молодости лет и легкомыслию. Теперь конец. Теперь мы стоим вдвоем рука об руку с сияющими лицами и смотрим с трепетом, как рука заведующей водит пером по странице регистрационной книги, раскрытой для нас, как окно счастья.
Долог светлый путь жизни, этот вечно сияющий день, этот залитый лучами, полный радостей, устланный цветами путь.
Мою рассеянность заметила Саадат и, крепко сжав мою руку, вывела меня из задумчивости.
- Какая у меня будет фамилия? Скажите, вас спрашивают.
Я бросил быстрый взгляд на свою милую невесту. Ее глаза были полны нежности и любви. Тягостные воспоминания мигом рассеялись, словно развеянные бурей.
- Захидова! Твоя фамилия Захидова! Теперь ты будешь носить мою фамилию!
Я был назначен врачом в пограничный отряд.
Саадат не сразу поехала со мной. Ей оставалось учиться еще год. Военная обстановка была для меня привычна, и поэтому в пограничной комендатуре я чувствовал себя как дома. Давала себя знать только тоска по Саадат.
… Ночью я иду по степи, смотрю на звезды, слежу за лучом месяца, играющим в ряби вод плавно текущей Амударьи. И так мне хочется, чтобы Саадат была рядом со мной.
Я выхожу на пустынную равнину. Совсем близко великая граница. Здесь, по эту сторону, моя социалистическая родина, обитель счастья, радости, человечности. А там, по ту сторону, - жалкая жизнь, дым над законченными курганчами тянется к тёмному небу. Мне становилось жалко тех, кто живет там, в той стране, в другом мире. "Вас тоже ждет сияющий рассвет, - думаю я, - вы тоже растопчете своих врагов, добьетесь счастливой жизни, как у нас…"
По небу с севера на юг, вдоль Млечного Пути, тянутся караваны журавлей и гусей. Их крики "хак-хак" предвещают, что мои заветные желания скоро исполнятся. И самое заветное - скоро-скоро приедет Саадат… Моя Саадат.
Возвращаюсь домой. Вновь и вновь, в который раз, перечитываю письма Саадат. Ее письма - частица ее самой. Они разговаривают со мной ее голосом. Я тихонько целую листки.
В нашем пограничном отряде все здоровяки. Молодец к молодцу. О таких говорит поговорка: "Если они ударят по горе - толокно из нее сделают". Бойцы ничем серьезным не болеют. Самое большее - насморк или солнечный ожог. В военной амбулатории больных немного, и я попросился в свободное время работать в гражданской поликлинике. Врачей тогда было еще мало, и я лечил и горожан, и колхозников.
Я приобрел в этом далеком пограничном районе много хороших друзей.
Однажды один из моих новых знакомых обратился ко мне с просьбой.
- У меня дома больная. Жена, - сказал он, - Давно она лечится. К каким только врачам не обращалась!
Каждый давал заключение, но не помог. Не откажитесь ее посмотреть.
В обещанный день я пришел к знакомому на дом. Он провел меня в спальню. Больная, молодая женщина лет двадцати пяти, лежала на кровати, подняв глаза к потолку. Увидев меня, она приподнялась. Я попросил ее не беспокоиться. Несмотря на худобу и бледность, красота ее лица не могла не обратить на себя внимание. Больше того, я где-то видел это прекрасное лицо. Неужели…
Не знаю, что говорили другие врачи, но я не нашел в состоянии больной ничего серьезного. Бросилась в глаза ее чрезмерная нервозность. Я высказал свое мнение и прописал лекарства.
Между прочим я задал вопрос, есть ли у нее дети.
Мой новый знакомый и его жена вздохнули.
- В том-то и горе, что у нас нет детей.
Я продолжал расспросы, и тогда муж сказал:
- Товарищ доктор, вы все хотите знать? Хорошо, я расскажу. Дорогая, ты не возражаешь?
Я сел у изголовья больной, он - в ногах.
- Она больна из-за тоски по детям, - начал свой рассказ мой приятель. - Иногда и мне бывает так тяжело, что я делаюсь совсем больным. Но, как бы то ни было - я мужчина и к тому же вечно занят, и поэтому забываюсь.
Он остановился и посмотрел на жену.
- Рассказать, Михрихон?
Я не мог удержаться и вздрогнул при этом имени.
Больная отвернулась к стенке.
- Так вот, товарищ доктор, семь лет назад я был простым махаллинским йигитом, а Михрихон - неграмотной узбекской девушкой, из семьи мусульманина, ревнителя старых обычаев. Каким я был тогда, мне, окончившему университет, вступившему в партию, даже страшно вспомнить. Теперь я смотрю на все иначе. И Михрихон совсем другая. Мы живем с ней в дружбе и любви. Партия меня послала сюда в пограничную область. Я работаю уже два года. Все это вам, конечно, не интересно. Но слушайте дальше, товарищ доктор! История нашей женитьбы с Михрихон очень непроста. Мы любили друг друга. Но отец ее не соглашался на наш брак. Мы встречались тайно. Знаете, доктор, я жизни не знал, а ее держали под паранджой взаперти. Так было в прошлом повсюду - девушку родители берегли, как "сахар в бумаге". Нашу тайну знала только ее мать.
Чего нам с Михри не пришлось претерпеть тогда! Я чувствовал себя преступником. Мне казалось, что все на меня пальцем показывают. При матери Михри я не смел поднять глаза. "Чтобы тебе издохнуть, обесчестил девушку", - кляла она меня, по какая и кому польза была от ее проклятии. Либо дочь надо было за меня отдать, либо… вы меня простите, я волнуюсь… либо что-нибудь сделать с ожидавшимся ребенком. Отец не знал нашей тайны и не обращал внимания на слова жены. Как она ни приставала, ни упрашивала - он стоял на своем. Не соглашался. Последние два-три месяца Михри не выходила за порог своего дома. Когда оставалось несколько дней до появления нежеланного "гостя", мы спрятали Михри от глаз отца, сказав, что она гостит за городом у тетки. Михри родила. А когда она поправилась, мы думали лишь о том, как бы сбыть с рук ребенка…
Закрыв глаза, больная тихонько всхлипывала. Мой знакомый волновался. Не знаю, сколько времени длилось давящее молчание… наконец рассказчик посмотрел на жену и, собравшись с духом, продолжал:
- Так вот, товарищ доктор, сказать правду, никто из нас не мог решиться бросить ребенка. Премиленький, толстенький был мальчик. Решилась, наконец, Михри. Она забрала у меня как-то паспорт и сказала, чтобы я не появлялся дня два. Что она сделала с ребенком, не знаю. Когда через два дня я пришел к пей - ребенка уже не было. Михри меня встретила очень холодно, отдала мне паспорт, вручила и копию свидетельства о разводе. Я был поражен. Мы же с ней в загсе не записывались. Откуда взялся этот развод? Словом, Михри и до сих пор мне не сказала, товарищ доктор, что стало с ребенком.
Мой собеседник достал из бокового кармана паспорт, вынул из него справку о разводе и протянул мне. Мои руки дрожали. Итак, туман многих лет полностью рассеялся. У меня в руке была та самая разводная справка, которую я подписал и которую мне столько лет назад выдали па руки. Я был не в силах сдержать волнение. Заметив во мне странную перемену, мой товарищ замолчал и пристально глядел па меня. А я смотрел на Михрихон. Да, это те самые лукавые, озорные глаза. Это те самые рубиновые губки, кривившиеся когда-то от громкого смеха, при звуках которого вспархивали горлинки, сидевшие на желобе мечети…
Михрихон вытирала полные слез глаза своим шелковым носовым платком. В комнате запахло гвоздикой. Я чувствовал себя так, как будто я снова сижу рядом с молодой женщиной в саду мечети. Но как давно это было. Да, прошло семь лет…
С трудом я взял себя в руки.
Мой приятель утешал жену:
- Михрихон! Перестань, родная! Если ребенок остался жив, он, наверное, теперь уже большой, веселый, радостный. А если… его нет, в этом виноват старый уклад, старая жизнь, которая была саваном для людей. Доктор - наш земляк. Прекрасный человек, редкий товарищ. Семь лет тебя тяготит твоя тайна. Открой ее. Мы тут же ее похороним. Тебе будет легче, и я не буду, глядя на твои мучения, изводиться. Скажи, что было дальше? Что ты сделала с ребенком?
Тяжелое молчание долго не прерывалось.
Жалость, любовь к мальчику и боязнь его потерять привели меня в величайшее смятение.
Вот Ядгар спит у меня на руках, забавно чмокая губами во сне.
Вот Ядгар в военной фуражке семенит ножками, бежит показаться бабушке…
Вот Ядгар пристаёт ко мне, чтобы я взял ему молоденькую маму…
Увы! Теперь нет у меня Ядгара, нет сына, Ядгар - сын другого!
Женщина открыла глаза. Дрожащими руками она оперлась на край кровати и привстала.
- Сказать?.. Сказать? Я совершила преступление перед ребенком.
Она была вне себя.
Во мне заговорила жалость. Я взял руку Михрихон. Стараясь всю силу вложить в свой взгляд, я посмотрел в ее глаза, полные отчаяния, и проговорил: повторил те самые слова, с которыми она обратилась ко мне на дороге среди садов. Тогда…
- Приходилось ли вам бескорыстно служить другим?
Молодая женщина пронзительно закричала:
- То были вы? Верно, вы, вы…
Она протянула ко мне руки и потеряла сознание. Теперь я в Ташкенте. Ядгар живет со мной и Саадат. Часто он ходит в семью Михрихон.
1936
Перевод Л. Соцердотова.
Под редакцией М. Шевердина